[72]. Мы поживём здесь ещё некоторое время спокойно, покуда нас не окружит испанское войско. А ежели этому суждено случиться, то все мы, мужчины и женщины, девушки и мальчики, старики и дети, дорого продадим наши жизни и скорее перебьём друг друга, чем сдадимся, чтобы терпеть тысячи мучений в руках кровавого герцога.
— Бесполезно биться с палачом на суше, — возразил Йост. — Пришла пора уничтожать его на море. Вам нельзя здесь оставаться. Двиньтесь на Зеландские острова через Брюгге, Гейст и Кнокке. А там...
— У нас нет денег.
— Я дам вам пятьсот червонцев — это деньги принца. Пробирайтесь вдоль водных путей — протоков, каналов, рек. Вы увидите корабли с надписью «G. I. H.» — «Господь Иисус Христос»; тут пусть кто-нибудь из вас засвистит жаворонком. Услышите в ответ крики петуха — значит, вы у друзей.
— Благослови вас Бог, мы так и сделаем! — отвечал крестьянин, посветлев лицом.
— Если Бог с нами, то кто против нас? — сказал ему на это Йост, слез с телеги и протянул руки, чтобы Октавия тоже могла сойти на землю. Крестьянин задумчиво наблюдал за этой сценой.
— А малышка-то ваша устала, — сочувственно отметил он. — Вона, еле ноги переставляет. Отчего у ей такие волосы?
— Покажите нам какой-нибудь шалаш, где можно переодеться и поспать, — сказал Йост, оставив вопрос без ответа.
— Вон тот или вон этот, — указал бородач, — идите в любой, вас здесь никто не тронет. Ежили вы и вправду музыканты, то вы очень вовремя: как раз сегодня мы выбираем майскую королеву. Пущай далеко от города, но, может, так оно и надо в нонешние времена, когда кругом полно гишпанских католических попов, которые терпеть не могут наших праздников. Я скажу своим ребятам и пришлю вам пару баб, чтобы они присмотрели за детьми.
Октавия удалилась, держа за руку Йоста, но перед тем, как слезть с телеги, она повернулась к Фрицу, сложила рупором ладошку и тихонько прошептала ему: «Фе!» И лишь когда они оба скрылись внутри, Фриц сообразил, что это был не возглас, выражающий презрение или расстройство, а совсем другое.
Девочка имела в виду руну Фе. Делёж богатства. В то же время — руну праздника любви. Мальчишка почувствовал, как по спине у него пробежал холодок.
— Может, не стоит так, наобум, с ними играть? — пробормотал он.
— Фридрих! — донёсся до него сердитый окрик господина Карла. — Чего ты там расселся? Ну-ка, слезай. Слезай, слезай. Помоги мне вытащить этот сундук. До темноты нам надо перебрать всех кукол и ещё оборудовать сцену, так что шевелись!
Фриц стряхнул оцепенение и бросился помогать.
Вечером пришлось дать представление. Засевшие в лесах крестьяне, лишённые не только хлеба, но и зрелищ, встретили выступление кукольника с восторгом, а Капитана из commedia del Parte, ставшего испанским Капитаном, освистали и закидали кочерыжками, костями и морковными огрызками, благо, кукле было всё равно. Пьеску про собаку и падре Педро пришлось повторять три раза, публика не отпускала их, орала и требовала продолжения. Мёд и вино лились рекой. Музыканты скоморошничали, свистели в свирели, дули в дудки и в бутылки, из бутылок тоже дули, жарили кто в лес кто по дрова, пели трубадурские кансоны, безбожно перевирая слова, чем вызывали взрывы хохота, тузили друг друга и состязались в ругани. Рейно Моргенштерн и Мартин с Томасом вооружились прялками, вальками, медными шумовками и брюквами на палках, нарядились бабами, напялили на головы горшки и чугуны и изображали драку рыцарей на куртуазный лад. Кассиус и Феликс им подыгрывали, а Тойфель, который к этому моменту раздолбал всю шкуру на барабане, ходил вокруг, тряс посохом с бубенчиками, делал страшные глаза и отпускал комментарии a la Grant Guignol[73]. На Мюнцере раскокали горшок, у Лютера едва не загорелась юбка, а у Рейно от удара брюквой голова застряла в чугунке, который потом гистрионы стаскивали всем кагалом. Народ покатывался со смеху.
«Майская невеста» и её жених спрятались в кустах, и все искали их, со смехом натыкаясь друг на дружку, и та или тот, кто находил кого-нибудь из них, становились королём или королевой празднества. Под радостные возгласы их обоих нашли в овраге, скрытом зарослями, а потом до поздней ночи танцевали до упаду на поляне при колеблющемся свете костров и убывающей луны, парни — с девушками, девушки — с парнями, будто и не было войны. Танцевали у шеста с орехами и лентами, во славу мая, за неимением домов украсив зацветающими ветками свои землянки с шалашами. Окажись в ту ночь поблизости испанские солдаты — лежать всем гёзам трупами, но Бог хранил своих детей.
Октавия очень скоро устала, но всё равно наотрез отказывалась уходить с поляны, веселилась, хохотала, хлопала в ладоши, а потом, когда Фриц отвлёкся помочь на представлении, тихонько улизнула. Хватились её не сразу.
— Октавии нигде нет! — запыхавшись, доложил мальчишка господину Барбе.
— Что?! — поперхнулся тот. — Mamitta mia, ведь на ней корсет с деньгами! Что за егоза! Если кто-нибудь прознает, ей несдобровать! Presto, presto, скорей за ней!
Он обругал мальчишку «ragazzo stupido», надавал ему затрещин, а потом позвал поэта, и они отправились на поиски. Оба уже изрядно набрались, Карла-бааса кренило влево, Йоста — вправо, но вдвоём они вполне уравновешивали друг друга. Выкликая имя девочки, они раз десять обошли поляну и окрестности, везде влипая в ситуации: молодухи лезли целоваться, убегая с визгливым смехом, если их пытались обнимать, мужчины с бутылками дёргали приятелей за рукава, предлагая выпить. Йосту на голову напялили венок, вскоре съехавший ему на шею, а господину Карлу засветили в глаз, правда по ошибке. Все видели Октавию, только не здесь и не сейчас.
Уже светало, когда Фриц нашёл девочку спящей у полупогасшего костра, возле которого сидел и ворошил угли какой-то незнакомый парень лет примерно двадцати пяти, высокий, с очень бледной кожей, с длинными, абсолютно белыми прямыми волосами, кончики которых он отбрасывал за уши. В то время, как все веселились, допивали пиво и любили друг друга в кустах, парень был задумчив, одинок и совершенно трезв.
— Привет, — сказал он, завидев приближавшихся к нему Йоста и мальчишку. — Эта la petite fille[74] ваша?
— Добрая вам ночь, — поздоровался Йост и икнул. — А девочка и вправду наша. Спасибо, что не дали ей замёрзнуть.
Фриц промолчал.
Незнакомец не походил на крестьянина и выглядел как горожанин, голиард или вагант, хотя никак не аламод[75] — был в белой рубашке, красных штанах-трико и старомодных башмаках с носами как у корабля. На голове его был берет с пером и украшением в виде костяной медали, свой замшевый чёрный колет он набросил на плечи, а синим гарнашем[76] накрыл спящую девочку.
— Вы, я слышал, едете на север, к морю, — вежливо сказал он.
— Вас обманули, — быстро ответил Йост, — мы едем совсем в другую сторону, на восток.
— Всё равно нам по пути. Я уже две недели жду каких-нибудь путников или пилигримов, чтобы составить им компанию. Сами понимаете, каково в наше время путешествовать в одиночку. Возьмёте меня с собой?
— Я поговорю с ребятами, — сухо ответил Йост, — но ничего не обещаю.
Поэт встал и сделал кукольнику знак.
— Отойдём-ка, — тихо сказал он.
Они отошли. Фриц увязался за ними.
— Не люблю я случайных попутчиков, — морщась, проговорил поэт.
— И мне сдаётся, что не надо брать его с собой, — поддакнул ему господин Карл. — Видели, какая у него бледная кожа? Видели, a? Porca Madonna, парнишка, не иначе, прокажённый. Я готов побиться об заклад, что потому он и сидит здесь три недели и его никто не хочет брать с собой. Фу-фу-фу! И как я сразу не подумал? Надо будет вымыть нашу малышку, а то он укрывал её своим плащом.
Йост покачал головой.
— Это вряд ли, — возразил он, — молод он для прокажённого. Впрочем, бейтесь, если вам не жалко денег. Я вот думаю другое: хуже, если он шпион. Ну, в смысле, сыщик.
— Как — сыщик? — удивился кукольник. — Что здесь делать сыщику? Следить за кучкой лесных гёзов? Шутить изволите. Кому они нужны? К тому же стражники за версту обходят прокажённых.
— Итак, — задумчиво подытожил Йост, — если у парня лепра, он не может быть шпионом.
— А если он шпион, то не болен проказой, — добавил кукольник.
— Хм...
— Хм...
Интуитивно оба чувствовали, что логика у них слегка хромает, но никак не могли найти дыру в своих суждениях.
— А по-моему, он нормальный парень, — вдруг сказал Фриц. — Октавия не станет водиться с кем попало, она такая. Может, пусть его? Проедет с нами сколько-то, а там посмотрим.
Взрослые посмотрели на него, потом друг на друга.
— А неплохая мысль, — признал поэт. — Как говорится, устами младенца... Неизвестно, правда, о чём она с ним говорила, да и говорила ли вообще... Ладно, я подумаю ещё.
Они вернулись до костра. Заслышав посвист сырой травы под их шагами, мужчина поднял голову, и всех троих опять сразили его бледность и какая-то нечеловеческая тонкость черт. Лицо его, казалось, вовсе не имело возраста. При взгляде на него под кожей безобразили мурашки.
«Да что ж такое! Уж не эльф ли парень? — про себя подумал Барба. — Или, не дай господи, мертвяк, какой-нибудь утопленник... А что, в майскую ночь всё возможно...»
Вслух он ничего не сказал.
— Так я могу на вас рассчитывать? — снова спросил незнакомец.
— Мы, в общем-то, не против, — уклончиво ответил Йост. — Днём на трезвую голову всё обсудим и решим. Что вы умеете делать?
Парень в чёрном поколебался.
— Я иногда играю на флейте, — сказал он.
— Вот как? — удивился Йост. — Похвально. Хорошо играете?
— Я не знаю... Впрочем, погодите. — Он полез под куртку, вытащил небольшую белую флейту, сделанную будто из кости, и поднёс её к губам.