Снова все были в пути, и снова всех вела дорога, будто не случилось отдыха в монастыре. Да и какой это был отдых, если вдуматься... Отдых длился первые три дня, потом настала скука, а потом — раздрай и беготня с пожаром и стрельбой. Вот и сейчас они выехали засветло и спешно: брат Себастьян, брат Томас, два стражника, десятник и аркебузир, чья аркебуза ехала в обозе, а сам он стал меченосцем. Маленький отряд пополнился тележкой и вторым конём, принадлежавшим Золтану (а до того — гарлебекскому палачу), но и только.
Алехандро Эскантадес и три его товарища остались лежать на монастырском кладбище под четырьмя одинаковыми скромными католическими крестами.
Настоятель монастыря, снаряжая отряд в дорогу, предложил взять проводников в лице кого-нибудь из братии, но Себастьян отказался.
— Мы не заблудимся, — сказал он. — И не нуждаемся в защите. Но всё равно примите мою благодарность за это ваше предложение. Pax vobiscum, брат мой. Я не забуду ваше содействие следствию и вашу доброту.
Аббат поклонился в ответ: «Pax vobiscum», и ворота за ними закрылись.
Животные шагали бодро. За время, проведённое на монастырском подворье, они повеселели и заметно раздались в боках. В жизни и в быту бернардинцы придерживались строгости и аскетизма, не балуя себя сытостью и разносолами, но рабочую скотину содержали в лучшем виде — всё время, проведённое на монастырских пастбищах и в монастырских же конюшнях, ослы и конь исправно получали полную мерку овса и охапку доброго сена.
Животные, как уже было сказано, шли резво, но и люди не отставали: дороги близ монастыря были великолепные, часть даже вымощена деревом, и, если б не жара, путь был бы в удовольствие. А к ночи стали на большой привал. По дороге попалось несколько трактиров, но из-за жары припасы портились, ночь обещала быть тёплой, и брат Себастьян решил не тратиться на стол и кров. Расположились возле маленького леска.
Мануэль Гонсалес пребывал в рассеянном расположении духа и обычно перед трапезой куда-то уходил. Золтан мог только догадываться, зачем он это делает, но думал, что, наверно, это как-то связано с мечом. Может, он молился ему, а может, проводил каждый вечер в бдении над оружием, как рыцарь перед посвящением. Он спал не больше четырёх часов, вставал с рассветом и ложился позже всех.
Глаза маленького аркебузира теперь всегда сияли отсветом почти религиозного экстаза.
— Я что-то не возьму в толк, что мы теперь-то здесь делаем? А? — вопросил у Хагга Иоганн Шольц, переворачивая длинные полоски шкварчащего мяса. Лопаткой ему служила длинная железная хреновина из арсенала пыточного мастера, которой отгибали кожу и сдирали жир при прижигании железом. Это обстоятельство могло подпортить аппетит, но Золтан рассудил, что этакий цинизм вполне (и даже более чем) допустим для палача.
— Лис убежал, — рассуждал тем временем Иоганн. — Так? Так. И девка испарилась: фьють — и нету. Сбежала, нет — не важно. Важно то, что мы не можем ей теперь ничем помочь. Не можем, а? Не можем. Так какого чёрта?
— Брат Себастьян потребовал, чтоб мы с ним ехали, вот мы и едем.
— Ну и что, что монах потребовал, чтоб мы с ним ехали? Он-то думает, что вы на самом деле герр Мисбах, но вы же не Мисбах! Значит, наше дело теперь сторона. Мы сто раз могли удрать, да и сейчас ещё не поздно. Бросить эти сундуки с железками, распрячь осла — и ходу, как в старые времена. Ни одна ищейка не догонит. А? А то, пока мы здесь зады морозим, там моя корчма, поди, совсем уж развалилась.
— Говори потише, Дважды-в-день. — Хагг покосился на солдат, но у них как раз поспела каша, и они всецело были заняты едой. — Говори потише. Ведь об этом знает только Мануэль, для остальных мы по-прежнему палач с помощником.
— Да, чёртов мальчишка пока молчит, — признал Иоганн. — Даже не пойму, чем вы его так купили! Сам стал не свой, как подменили: в глаза не смотрит, только вверх, говорит загадками, бормочет что-то... Знаете, как он вас называет, когда со мной говорит? «Рыцарь-сарацин»! Во как! Ни больше ни меньше! И вздыхает так, почтительно-почтительно. А как орал, что всех зарежет! Ох, не приведи Господь, как ляпнет что-нибудь этакое своему доминиканскому попу или его служке — пропали наши головы. С чего всё это, а?
— Зачем ты спрашиваешь? Меча не видел?
— Отчего же? Видел. Меч, потом как будто стала чашка, а потом — опять меч. Ну так и что ж? С вами я ещё и не такое видывал. Мало ли у вас в запасе колдовских штучек!
— Чего ж тогда ты на колени падал? А?
— А чтобы подыграть вам, вот и падал. Опять же снизу нападать сподручнее: известно дело снизу-то любой противник мягче... Я ж не виноват, что он заахал: «Градаль! Градаль!» Тут бы мне и дать ему под дых, да вы меня остановили.
— Ты, Иоганн, невежда и болван, — усмехнулся Золтан. — Не знаешь рыцарских легенд, вот и гадаешь. А этот парень бредит ими.
— Ну и чего, что бредит? Насколько мы ему можем доверять?
— Безраздельно можем. Пока парень уверен, что у него в руках Святой Грааль, мы можем из него верёвки вить, он только благодарен будет.
— «Градаль», «Градаль»... — пробурчал Иоганн. — Что это за Градаль такой, о котором вы талдычите всё время? Меня, сказать по-честному, все эти сказки мало трогают, моё дело — кружки да тарелки. Это когда-то, лет пятнадцать тому назад, я мог такой ерундой себе голову забивать, когда по горам из озорства скакал, как козёл, а о кубышке не думал. Ну так по молодости всяк не дурак рискнуть...
Золтан Хагг откинулся на снятое седло и задумчиво посмотрел на огонь.
— Нет, Дважды-в-день, это не штучки, — сказал он. — А если и штучки, то не мои. И парень ближе к истине, чем ты считаешь. Это гномский меч, старинный, очень необычный, у него своя история. Ты помнишь травника?
— Травника? Спаси Христос, а как же! А чего?
— Когда-то это был его меч. Потом, когда монахи разыскали Лиса и всадили ему пулю в грудь, парнишка взял меч как трофей. А Хриз — меч не простой. Волшебный. Признаёт не каждого.
— Ага! Так-так-так. — Иоганн заинтересованно подался к собеседнику. — Я от вас уже слышал что-то такое. Дайте угадаю. Вы хотите, значится, сказать мне, будто этого парнишку, этого задохлика-испанца, меч признал за своего?
— Ну, за своего или не за своего — не знаю, — откровенно признался Хагг. А вот то, что он его слушается, нет сомнений. Правда, есть одна загвоздка. Если меч меняет форму и становится другим, на это у него какой-то свой резон, у этого меча. И травник худо-бедно с этим мог справляться. Мы же оба видели, как меч стал чашею — вряд ли парень мог того желать. Мечтал, быть может, как школяр о деве, но желать... Навряд ли. Парнишка возмечтал добыть Грааль — святую чашу, самую таинственную христианскую реликвию? Меч предоставил ему такую возможность! А это значит, меч ведёт свою игру. Угадывает тайные желания, чтоб подтолкнуть нас в нужную сторону.
— В какую?
— Хм... в какую... — Золтан задумался. — Знать бы мне, в какую! Я даже не уверен, что клинок на нашей стороне.
— Послушайте, господин Зол... то есть, тьфу, чего я говорю... господин Мисбах! — Иоганес вновь перевернул жаркое. — Что он вообще затеял, этот Лис, а? Помнится, вы каких-то детей поминали. Может, всё-таки расскажете по старой дружбе, а?
— Да рассказать-то можно, — медленно, словно нехотя ответил Хагг, — только смысл... Поймёшь ли? Я ведь и сам почти ничего не понимаю... Вот скажи мне, Иоганн: у тебя есть мечта?
— Как не быть! Знамо дело, есть: чтоб корчма не разорилась, чтобы денег больше было, да здоровья Бог дал, да чтобы дети на ноги встали...
— Нет, ну это-то само собой. А в целом, по жизни, о чём ты мечтаешь?
Иоганес фыркнул:
— Да когда мечтать-то? Некогда. Только и думаешь, где подешевле купить да как продать, чтобы не разориться.
— Да. — Хагг повернулся на другой бок и вздохнул. — Как измельчали людские желания! Никто уже не мечтает о мировом господстве, никто не хочет стать тираном или освободителем, никто не мечтает о полёте, или чтобы дойти до края мира, или чтоб море переплыть, или Господень гроб отвоевать...
— Ну, это вы хватили! Это пусть короли да императоры об этакой дурной мечте мечтают — у них на это и время есть, и деньги, а мы люди простые, университетов не кончали, нам про это думать грех.
— А если бы не грех, тогда о чём бы ты мечтал?
— Да ну, не знаю я! — поморщился Иоганн. — Нашли тоже о чём спросить. Когда был молод, ветер в голове гулял, только и думал, что всю жизнь так буду — небо, звёзды, горная тропа да караван с шальным товаром, вот и жизнь. Вечером — вино и песни у костра, ночью — девка и любовь, под утро — снова караван и дальняя дорога. Пусто в животе — плевать, моль в кошельке — плевать тем паче: как пришло, так и ушло, завтра снова заработаю, моя удача — девка тёртая, приходит дважды в день... А только все, кто так думал, теперь на виселице или с пулей в голове, в земле гниют. Так что всё это чепуха, всё это лет до двадцати, а там, коль повзрослеть сумел, так поумнеешь и начнёшь об жизни думать, а не об мечтах дурацких. Дом, семья, детишки, деньги — вот настоящие мечты! А вы всё про какие-то окияны, градали...
Золтан ехидно прищурился:
— Что ж ты в таком разе за мною-то увязался, а? Сидел бы дома, разбавлял себе вино да набивал мошну. А так — от чего ушёл, к тому пришёл. Так получается?
— Ну что ж, — признал Иоганн, — оно, быть может, тут вы и правы. Захотелось вспомнить молодость, на звёзды поглядеть, и всё такое. Можете считать, что так и есть. Да только понял я, что и мечты тогда были пустые, да и дней тех не вернуть. А так... посидеть у костерка, винца попить, мясца поджарить, а при случае кому-нибудь по репе настучать — всё приключение! Вот только не пойму, к чему это вы клоните, куда ведёте?
— А я вот долго думал насчёт того, чего бы я хотел... — Хагг задумчиво поднял глаза в темнеющее небо. — Я ведь не рассказывал тебе, а между тем моя судьба тоже не сахар. Вышло так, что я мальчишкой знался с гномами. И вот по дури спёр у них игрушку, золотой биток. Пустяк, но двараги — чертовски обидчивый народ. Они не стали мстить, отпустили меня, но что-то сделали со временем. И я выскочил наружу лет на двест