Никакой дар предвидения не указал мне неожиданного шанса, выпавшего в тот майский день на пороге паба, который я считала своим домом. Отец и две дочери. Он в черном, обе сестры в сером и в белых шляпках, запятнанных витающей в воздухе грязью. Я поняла, что они появились неспроста и мне надо как следует все обдумать.
Обе сестры наклонились и обняли меня, уговаривая упросить отца отпустить меня в школу для бедных в следующую пятницу, чтобы записаться на учебу.
Тем временем его преподобие снова подошел к нам, и девушки обернулись к нему.
— Кажется, у нас появилась новая ученица, сэр, — сказала мисс Джудит.
Его преподобие положил ладонь мне на голову, улыбнулся и сказал:
— Определенно, ты хороший ребенок, Энни, и в нашей маленькой школе ты увидишь больше света во тьме, чем в сотне таверн и притонов, сколь бы чисто ни были вымыты их окна.
Глава одиннадцатая
Пустошь на возвышенности, тянувшейся между Типтоном и Билстоном, никогда не огораживалась. Она оставалась общинной землей, на которой любой местный житель мог свободно пасти скот и лошадей в те времена, когда другие участки вокруг городов отходили землевладельцам, хозяевам металлургических заводов и фабрик. Даже после принятия закона об оградах, когда хорошие пастбища и огороды в низинах отбирали у бедных и приписывали к владениям богатых, пустошь с десятками петляющих звериных троп и зияющих черных болот сохраняла свободу.
Наверное, это случилось потому, что здесь не было леса, пригодного для вырубки: на пустоши росли только чахлые сосны, ивы, боярышник да невысокие кривые дубки. Пастбища тоже были скудные. В голодные времена люди из лежащих в низине шахтерских и металлургических городов приходили сюда после дождей собирать грибы и одуванчики, но больше на склонах не попадалось почти ничего съедобного.
Инженеры с шахт сэра Эндрю Уилсона-Маккензи много лет бурили и изучали песчанистые участки, поросшие вереском и папоротниками, но не обнаружили ни следа залежей угля. Под акрами сухой и скудной земли не нашлось также месторождений извести, железной руды или селитры. Если бы они здесь были, закон позволил бы сэру Эндрю и его деловым партнерам огородить эту землю и завладеть ею, как они поступали в других районах. Место было слишком возвышенное и слишком отдаленное от канала, проезжих путей и новой железной дороги, поэтому не представляло интереса для строительства фабрики. К тому же на безводной, если не считать нескольких небольших болот, пустоши было нечем приводить в действие колеса водяных мельниц.
Место оставалось диким, и немногие пускались в путь по пыльной тропинке, пересекающей пустошь. Зимой высокий склон, повернутый к северу, был серым и безжизненным, продуваемый всеми ветрами и промороженный, а ложившийся в декабре снег частенько задерживался в тенистых лощинках до конца мая.
Летом те, кто решался пройти или проехать через пустошь, могли насладиться недолгим буйством жизни и красок: желтый утесник и лиловый вереск, колокольчики и клевер весной; дикие орхидеи и фиолетовые цветки мытника летом. Голубые бабочки резво порхали над цветками, а воздух наполнялся пением жаворонков и славок. На глыбах песчаника грелись ящерицы и гадюки, а по ночам из высоких папоротников доносились трели козодоев.
Лишь раз в год на пустоши собирался народ, и с окрестных городков сюда стекались десятки повозок и сотни людей, обутых и босых. С незапамятных времен пустошь служила местом для ярмарки, проходившей в конце лета. Ламмас[9] являлся единственным днем в году, не считая Рождества, когда гвоздарям, литейщикам и шахтерам дозволялось не ходить на работу. Этот праздник был старше любой из церквей в обоих соседних городках; даже старше веры, которую там проповедовали. И с каждым годом по мере роста населения городов росло и число посетителей ярмарки на Ламмас.
Среди участников теперь осталось так мало людей, работающих на земле, что смысл праздника — благодарение за урожай — почти совсем потерялся.
В последние годы ярмарку облюбовали бродячие артисты, и пыльный клочок земли с притоптанными папоротниками и вереском усеяли шатры с играми, аттракционами, диковинами, представлениями и развлечениями.
Власти обоих городов каждый год соревновались между собой в том, кто привлечет больше самых экстравагантных представлений. Городской совет Типтона с полным основанием считал праздник Типтонской ярмаркой, а в Билстоне ее называли Билстонской. Для гвоздарей и шахтеров, валом валивших по дорогам все три дня последней недели августа, пока продолжался праздник, это была просто ярмарка на пустоши, и взволнованная ребятня каждый год мечтала попасть туда, а отцы и матери, еле сводящие концы с концами, долгие месяцы откладывали редкие пенни, чтобы потратить их в балаганах и палатках.
В год, когда Энни исполнилось шестнадцать, ярмарка принимала «Иллюминированный цирк» мистера Эстли; огромный шатер освещался изнутри газовыми и масляными фонарями, отбрасывающими огромные пятна света на арену. Здесь целыми днями выступали наездники, канатоходцы и акробаты на трапеции, и народ толпами валил поглазеть на знаменитого клоуна Чарли Кита.
В театральном шатре разместилась «Новая и оригинальная гротескная пантомима Джерри Смита», в которой несчастного бродягу гоняли, били дубинками и пинали отвергнутые любовницы, злые отцы и разъяренные работодатели, а шайка крикливых торговок рыбой колотила его селедками. Из шатра слышались взрывы довольного хохота, разносившиеся над толпами, томящимися в очереди в ожидании следующего представления.
В балаганах и небольших палатках, тянувшихся рядами, образуя посреди поля настоящие улицы, попадались и другие развлечения. Вот Сэмюэль Тейлор, Илкстонский Гигант, взирал на толпу с высоты своих восьми футов и шести дюймов. В следующем павильончике Необыкновенный Железный Человек приглашал всякого, кто готов расстаться с одним пенни, бить его по животу железными прутьями, а в конце каждого дня позволял выстрелить себе в живот из пистолета, причем без видимых последствий или боли; он даже не морщился и не вскрикивал, оставаясь неподвижным, словно статуя с воздетыми вверх руками и выражением суровой решимости на лице.
В одной из палаток Мелодраматическое общество Великобритании и ее империи представляло пьесу «Несчастная дева с опороченным именем; печальная история с очень трагичным финалом». Оттуда доносились отчаянные крики несчастной девы и внезапные истеричные всхлипы, перемежавшиеся ворчанием и сладострастным бормотанием злобного француза, графа Мальплезира, — причины трагичного падения героини.
В полосатом шатре выступали Крошка Теренс и его «таинственные мыши»; карлик показывал невероятные трюки с пятью белыми мышами, жившими в миниатюрном замке.
В игорных палатках шахтеры весело расставались со своими монетами в пользу карточных шулеров и ловких наперсточников; здесь играли в бинго и рулетку, в карты, нарды и шашки, теряя огромные деньги на ставках.
По обоим концам «улицы» стояли огромные пивные шатры, где, кроме эля и чего покрепче, гости ярмарки могли полакомиться кексами, тефтельками, пирогами, свиной рулькой и запеканкой с овощами, сдобренной виски. Над очагом жарился целый баран, от которого отрезали куски, а к мясу подавали горячую картошку со сметаной и луком.
В 1845 году на ярмарке развернули и боксерские балаганы. Трое профессиональных бойцов бросали вызов всякому прохожему: каждый предлагал денежный приз любому, кто сможет продержаться на ногах целый раунд. Самую большую сумму назначили в балагане, где выступал местный парень по имени Джем Мейсон, Билстонский Задира.
Этот здоровенный детина, которому не исполнилось и девятнадцати, был так уверен в своих силах, что обещал невероятные деньги — десять фунтов любому, кто сумеет уложить его на лопатки, отправить в нокаут или остановить иным способом по правилам Джека Бротона в течение пятиминутного раунда. Задира был шести футов и двух дюймов ростом, широк в плечах и узок в талии, с длинными сильными руками и короткими широкими пальцами, которые складывались в грозные кулаки.
По правде сказать, у Джема не было десяти фунтов, чтобы заплатить возможному победителю. Не было их и у Пэдди Такера, говорливого маленького ирландца, служившего у Задиры агентом. Но за два года Мейсон не проиграл ни одного из пяти призовых боев, он был молод, и ему хватало куража, чтобы пойти на такой риск. А за три дня ярмарки на пустоши он мог заработать фунтов десять, беря по шиллингу с каждого претендента.
Ему всегда удавалось избегать сильных ударов по лицу, поэтому орлиный нос оставался прямым и ровным, большие голубые глаза не были обрамлены шрамами, а полные губы ни разу не разбивал чужой кулак. Джем коротко стриг кудрявые светлые волосы и не носил бороды.
Девчонки при конюшне, где он служил подмастерьем кузнеца, прозвали его Аполлоном, а миссис Фрайер, молодая жена хозяина конюшни, частенько, когда мужа не было рядом, прислонялась к косяку у входа в кузницу, любуясь практически обнаженным, если не считать кожаного фартука, юношей и приговаривая: «Клянусь небом, ну ты и красавчик, Джем Мейсон!»
Джем выступал на ярмарке уже второй год. Место ему организовывал Пэдди, беря за хлопоты десятую часть заработка Задиры за три дня. На деньги, заработанные в нынешнем сезоне, Мейсон собирался купить собственный фургон с лошадью, чтобы ездить по ярмаркам страны. Он хотел отправиться в Лондон и испытать свои кулаки там, где давали по двадцать гиней за бой, и Такер клялся, что туда-то они и отправятся, когда обзаведутся всем необходимым.
Драться в балагане было нетрудно. Большинство мужчин приходили после полудня, успев просидеть несколько часов в пивном шатре, и Джем сбился со счета, скольких подвыпивших шахтеров он без труда уложил в первые же секунды. Иногда решались попытать счастья здоровенные парни из литейных цехов — сильные и достойные противники со стальными руками, привычными таскать клещами раскаленные добела тигли. Однако литейщики не были обучены бою, понятия не имели о ритме, движении и концентрации и не мо