В пути мы иногда говорили по-цыгански, но и этого языка я уже не помню. Он совсем исчез из моей речи и памяти. Выветрился и рассеялся по дорогам, трактирам и ярмарочным полям. Но в голове все еще остаются песни, и они время от времени всплывают, когда слово, или звук, или знакомый акцент блэк-кантри, вдруг проскальзывающий среди американской речи, вызывают в памяти обрывки голосов, целые фразы и мелодии, услышанные или спетые мной самой, совсем мелкой девчонкой, которую выставили на продажу и которую купил Билли Перри. Глухой удар баржи о причальную стенку. Шелест каната по устою моста. Мягкий топот лошадиных копыт. Мамин плач в тот день, когда я шла на ярмарку, держа за руку Томми.
До той ярмарки родители много лет странствовали по дорогам и полям всей страны, от городов и деревень до торфяников и перелесков. Мы видели, как леса вырубали на подпорки для шахт и шпалы для железных дорог, как спрямляли реки. Как угольные отвалы, кирпичные стены и каналы змеились по зеленым пастбищам, где совсем рядом еще оставались живые изгороди. Как в том месте, где все каналы сходятся к реке, поднялись к небу новые кирпичные дома и как все вокруг заполнилось илом, когда построили новые шлюзы и рабочие заложили кирпичом пропускные и сточные трубы. Как везли и устанавливали глыбы красного песчаника. Как в земле рыли ямы в поисках угля, глины и песка и как обжигали известняк в каменных печах, дымивших и светившихся ночь напролет.
Перед глазами все еще предстает бурая тропинка, по которой мы шли на ярмарку в лето после того, как Большой Том упал замертво под проливным дождем, пытаясь вместе с моими братьями Томми и Тэссом вытащить кибитку из сточной канавы.
Когда отец рухнул, словно подрубленное дерево, белый как молоко, ухватившись за грудь, мальчики принялись плакать и кричать, а мы с мамой, Бенни, Мерси и Черити смотрели на них из-под холста, который держали над головой.
Кибитка накренилась, ее задняя часть задралась к небу, а Камешек, наш пони, бился и тянул недоуздок, боясь свалиться в канаву следом за повозкой. Томми и Тэсс вцепились в конец шеста, подсунутого под передние колеса, а Большой Том неподвижно лежал лицом вниз, и капли дождя колотили ему по спине.
В ту дождливую ночь, когда умер Большой Том, я прозрела. Я знала, что отец мертв и что его душа витает над нами, что выпученные от ужаса глаза пони, тянущего повозку из канавы, — отражение нашей собственной боязни оказаться в канаве и необходимости биться из последних сил за свою жизнь.
После этого я стала намного спокойнее. И чем спокойнее я становилась, тем больше мне открывалось. Я научилась парить, скользить над землей, и видеть, что к чему, и порхать как пушинка, и кружить над миром.
Мама рассказывала мне, как ставить шатер у остролиста, приветствовать вьюрков и малиновок, радоваться, когда чешется ладонь или нос, и стараться поутру встретить белую лошадь.
Большой Том умер в апреле, а когда мы в сентябре приехали на ярмарку, листва боярышника на живой изгороди вдоль дороги уже посерела, утратив свежесть, и местами стала бурой, а гроздья ягод из зеленых превратились в багровые, привлекая стаи воробьев. Крылья коноплянок пылали на солнце, последние ласточки носились над самой землей, готовясь пуститься в странствие по бескрайнему небу.
Листья дубов, склонившихся над тропинкой, по которой мы шагали, уже желтели; на ветвях было полно зеленых желудей. Мама говорила, что изобилие желудей, фруктов и ягод предвещает суровую зиму. Я смотрела снизу вверх на листву, сквозь которую пробивалось яркое утреннее солнце, и тащила ревущую малышку Черити за руку следом за мамой на ярмарку, хотя не было у нас ни лошади на продажу, ни корзин, ни лент, ни вышивки — ничего.
Но, глядя на струящийся через кроны деревьев солнечный свет и слушая шелест воробьиных крыльев, я видела изнанку всего сущего и чувствовала — как ласточки чувствуют будущее путешествие, — что сегодня мне предстоит отправиться в дорогу.
Куда-то на другую сторону жизни, куда с трудом пробивается солнце.
Мы остановились и начали есть ягоды прямо с куста, потому что очень проголодались, а мама ждала нас, но сама не взяла ни единой ягодки. Она была очень худая, если не считать большого живота, в котором рос новый младенец.
Внизу раскинулась узкая долина. Вдоль берегов каналов, насколько хватало глаз, тянулись ряды барж и суденышек. Над их трубами к ясному утреннему небу вились дымки от печей, на которых кипятили чай, а возле домика смотрителя шлюза над запрудой дородная девица застилала стол белой скатертью, готовясь продавать пирожки и булочки матросам с барж, идущим на ярмарку.
В поле рядом с каналом стояли привязанные к вбитым в землю стальным колышкам огромные кони-тяжеловозы, и мальчишки наполняли их поилки из кожаных ведер, в которых таскали воду из ручейка, сбегающего по склону холма. Вода так сверкала на солнце, что приходилось зажмуривать глаза. Утро было солнечным, но на востоке в небе еще виднелся серпик луны. Спускаясь в долину, мы увидели мужчин, которые курили трубки возле большого стога свежего сена перед открытыми воротами, украшенными флагами и лентами.
Там же были работники пивоварни, катившие бочки от телеги, запряженной клейдесдальскими тяжеловозами. Кони нетерпеливо фыркали и били копытами, а пара мальчишек в белых куртках расставляла деревянные козлы. Высокая толстая тетка в ослепительно-белом переднике, надзиравшая за установкой, кричала и бранилась на мальчишек, а те поспешно двигали столы и раскладывали вокруг них тюки для сидения.
Траву в поле только что скосили, место для торгов обнесли веревкой, натянутой между железными кольями, а для аукциониста возвели небольшой помоет из свежих желтых сосновых досок. В дальнем конце размещались лошади и пони всевозможных пород и размеров: всех их привели на продажу или обмен. Животные стояли в загонах, где подручные конюхов расчесывали им гривы и чистили копыта.
В те годы я разбиралась в лошадях. Там были уэльские пони и кобы, шайры и клейдесдали, ирландские коннемары, дейлы и феллы, кливленды и крупные, медового цвета суффолк-панчи. Там были и огромные тяжеловозы, тянущие баржи, и пони, волокущие тележки, и коренастые верховые для дворянских детей, и низкорослые лошадки для работы на рудниках и в полях, и костлявые старые клячи для живодерен.
Внизу широкую дорогу, что вела от города к шлюзу и запруде, постепенно заполнял поток торговцев и разносчиков, молочниц и табачников, тележек с горами яблок и груш, торговцев лентами и горшечников, воловьих упряжек, тащивших телеги с дровами. Вот рыботорговец и ледовщик везут на подводах огромные глыбы льда, укрытые мешковиной. Вот крепкие маленькие пони тянут яркие повозки, расписанные рыцарскими замками и цветами. Вот бродячие артисты едут в кибитках и фургонах с зеленым полотняным верхом. Вот торговцы модными безделушками, вот полная тележка спелой клубники, вот клоуны и кукольники с полосатыми шатрами и раскрашенными шестами, вот надрываются собаки в тележке, нагруженной бочонками с сидром. Попадались в толпе солдаты в ярко-алых мундирах с белыми кушаками и кавалеристы с перьями на касках, дамы в изящных широких юбках и деревенские простушки в муслиновых передниках. В людском море, стекавшемся к полю, было много девушек в лучших воскресных нарядах и красивых шляпках и мужчин в треуголках и цилиндрах. Я увидела, как одна дама остановилась, достала серебряную коробочку и втянула носом немного молотых пряностей, чтобы перебить окружающую вонь от конского навоза, человеческого пота, открытых бочонков, пара, дыма и людей, справлявших нужду в живой изгороди.
А в ложбине, тянувшейся вдоль ручья, была огорожена веревками площадка для кулачных боев, которые начинались после окончания торгов. Рядом стояли палатки для бойцов и их окружения, а на воткнутых в землю шестах уже висели кошельки для всех желающих сделать ставки на результат боя. Еще до начала поединка народ уже думал о его исходе и был готов выкладывать денежки, чтобы узнать у букмекеров ставки и получить подсказку.
На платформе в дальнем углу расположилась кузница. В горне уже пылал огонь, и кузнец в кожаном фартуке высыпал из мешков уголь и раздувал пламя мехами, отчего над полем плыли облака серого дыма, запах которого мы чуяли даже на вершине холма, выстроившись рядом с матерью.
Черити, Мерси, и я, и Тэсс, и Бенни, и Томми, и моя мама, которую звали Кассия, — все мы были Лавриджами, как и наш отец Большой Том Лавридж. Происходили мы из народа рома и странствовали по земле, а гаджо[2] называли нас цыганами, оборванцами и бродягами, поскольку мы жили в кибитке и никогда не останавливались, не сидели на месте, работали по воскресеньям, и нас не пускали в церкви и часовни.
Девочки — Черити, Мерси и я — были без шляпок, мальчишки — без кепок. Все мы топали по пыльной тропинке босиком. На Тэссе, шедшем следом за Томми, были только нижняя рубашка и штаны, а на Бенни — вельветовые бриджи и холщовая безрукавка, в которых он спал прошлой ночью. Мы с Мерси и Черити носили длинные серые шерстяные платья с передниками, завязанными на бант за спиной. Мы шли за мамой, выстроившись по возрасту, и хотя она пять месяцев как стала вдовой, еще через пару месяцев ожидался новый малыш, которого ей придется одевать и кормить. У Томми и Тэсса за спиной болтались узлы с нашим скарбом, увязанным в холстины, которые мы растягивали между деревьями по ночам, чтобы укрыться от непогоды.
Все последние месяцы мы недоедали, и в дороге нас постоянно преследовал голод. Он доводил до слез; от него пухли животы. По ночам Мерси все время хныкала. Малышка Черити молчала, и это было еще хуже: значит, она печальна, больна и угасает.
В последний раз мы ели два дня назад, когда жена фермера вынесла нам, сидевшим на обочине напротив ее ворот, каши и свежих яблок. Вокруг большого и просторного фермерского дома из красного кирпича с шиферной крышей был обнесенный забором сад, где росли