Сегодня потемневший от копоти порт скрывала от взглядов сестер грязно-серая туча, из которой лил дождь, стекающий ручейками и речушками по щебенке дороги.
Вверх по холму сквозь дождь, разбрызгивая колесами воду из луж, ехала коляска, запряженная парой глянцевых от дождя серых кобов. Она появилась из-за угла, и укутанный в клеенчатую накидку кучер резко остановил экипаж возле дома викария. Поставив коляску на тормоз, возница с трудом выбрался из-под промокшей накидки и спрыгнул, чтобы с поклонами и извинениями открыть дверцу преподобному Элайдже Уоррену, который осторожно ступил на залитую дождем мостовую.
Сестры Уоррен вместе с отцом жили в новом приходе уже пол года. Хотя церковь Святого Спасителя недавно освятили, скамьи в ней еще не доделали, и плотники приходили в храм каждый день, строгая и приколачивая сосновые доски, шлифуя углы и резные украшения каждой скамьи. В здании стоял запах свежего лака.
Сейчас преподобный двигался пляшущей, неровной походкой, пытаясь перепрыгнуть или обогнуть лужи, и промокший длинный черный плащ шлепал по спине всякий раз, стоило Элайдже резко остановиться, пытаясь выбрать путь к дорожке, которая вела к дому. С широких полей его черной шляпы вода лилась сплошным потоком.
Заметив, что девушки смотрят на него через витражное окно, он помахал рукой и ухмыльнулся с комическим отчаянием, стараясь привлечь внимание дочерей.
Девушки рассмеялись, увидев этот жест, столь нехарактерный для их строгого и величественного отца, и отбежали от окна. Джудит крикнула сквозь смех:
— Скажи Джесси, пусть приготовит теплые полотенца!
Эстер выскочила из комнаты в гулкую от свежей деревянной обшивки прихожую, чтобы открыть дверь. Джудит со смехом плюхнулась в кресло возле камина, где жарко пылал уголь, со словами:
— Ной… Во всей своей наготе…
Стоило двери открыться перед вымокшим до нитки священником, как пожилая экономка Джесси с обезумевшим видом бросилась к нему и принялась вытирать и укутывать его большими белыми полотенцами, приговаривая:
— Вы же до смерти простудитесь, сэр… До смерти…
Экономка и дочь изо всех сил пытались обсушить промокшего Элайджу и, невзирая на его мольбы о пощаде, заставили снять шляпу и сюртук, с которого на пол натекли целые лужи воды. Наконец преподобный вытянулся перед камином, и от облепившей тело мокрой белой рубашки потянулись струйки пара. Дочери сидели перед ним на диване, улыбаясь и стараясь не рассмеяться при виде плачевного положения отца.
В свои пятьдесят он всегда старался сохранять невозмутимый, суровый и ученый вид, который принимал и на публике, и перед своими дочерями. Однако строгость не всегда давалась ему легко. Сейчас он стоял, поджав тонкие губы и сохраняя бесстрастное выражение лица, но в глазах плясали искорки еле сдерживаемого желания посмеяться над собственной глупостью и подмоченным чувством собственного достоинства.
Жена преподобного умерла одиннадцать лет назад. Месяцы скорби после кончины обожаемой Эмили привели его в состояние холодного и пустого безразличия. Элайдже казалось, будто его разум вместе с пошатнувшейся уверенностью в непреложных истинах вздернули на огромную скрипучую дыбу, как некоего древнего мученика, и принялись бичевать и тянуть в разные стороны, пытаясь примирить веру в любящего Творца, всеведущего и всемогущего, способного освободить все человечество через познание Его любви, с ужасом и смрадом последних часов жизни жены, метавшейся в агонии, ее руганью и богохульствами, когда несчастная оказалась вырвана из жизни в возрасте тридцати шести лет.
В запертом ящике письменного стола преподобного все еще хранилась грязная порванная хлопчатая ночная рубашка, в которой умерла Эмили. Пятна давно выцвели, а сама рубашка, хоть и была выстирана и накрахмалена по указанию Элайджи, выглядела тонкой и истертой, потому что каждый день он открывал ящик, чтобы нежно прикоснуться к ней.
Эмили по-прежнему оставалась еле зажившей раной на его сердце, о которой он предпочитал не говорить. Элайджа до сих пор старался не упоминать ее имени, чтобы не разбередить эту рану, разъедавшую его изнутри обжигающим ядом, с которым ему едва удавалось справиться. Тупая боль поселилась в груди преподобного, и теперь, глядя на сидящих перед ним близняшек, он был рад слышать их смешки и видеть блестящие смышленые глаза. Совершенно одинаковые оживленные лица дочерей пробуждали в нем понимание, что пора исцелиться и выйти из сумрака, окружавшего его с момента смерти Эмили. Пожалуй, посмеяться и впрямь вполне допустимо. Допустимо даже посмеяться над своей неловкостью и уязвленным чувством собственной важности.
Эстер была старше сестры всего на пятнадцать минут, но, несмотря на внешнее сходство, девушки очень различались по характеру. По мере взросления близняшки все больше приобретали поразительное сходство с матерью: длинная тонкая шея, рыжеватые светлые волосы, расчесанные и аккуратно собранные в плотные пучки или в причудливые косы. Сестры Уоррен двигались с изяществом и уверенностью своей матери, и у них была такая же мраморно-белая кожа. Обе, как и Эмили, обладали умными и проницательными зелеными глазами, выдающими почти сверхъестественную способность видеть истинное положение вещей и судить о характере человека.
Джудит была серьезной и практичной, она обожала все планировать и организовывать. Именно она разбиралась с большей частью счетов по хозяйству и вела переписку с приходскими комитетами, секретарями епископа, богатыми жертвователями и даже с сэром Эндрю Уилсоном-Маккензи, планируя учредить школу для бедноты. В Джудит особенности характера проявились раньше. Уже через год после смерти матери она начала заказывать и читать разные газеты, журналы и книги с практическими советами. В тринадцать сама выучилась говорить и читать по-французски — к ужасу своей гувернантки мисс Шелби, которая потеряла отца при Ватерлоо и считала все французское неприкрытой крамолой. Из двух дочерей именно Джудит в последние годы стала открыто бросать вызов авторитету отца, и по мере того, как крепла ее уверенность в себе, росла и уступчивость преподобного. Он бы, наверное, с большим усердием отстаивал свое главенство в доме, если бы Джудит не выросла похожей на свою мать до такой степени, что посетители нередко принимали единственный имевшийся в доме портрет его жены в возрасте двадцати пяти лет за современное изображение одной из дочерей.
Эстер совершенно не обладала практичностью сестры и ее способностями к организации и ведению хозяйства. Она была натурой более эмоциональной, нежной и готовой сострадать всему живому. Ребенком она выхаживала и лелеяла птенцов дроздов и раненых воробьев. В случае неудачи девочка горько оплакивала гибель подопечных, старательно устраивая им похороны с крестами из палочек и горячими мольбами к Создателю принять душу дрозда, скворца или мыши. Эстер была из тех детей, кто в задумчивости бродит по саду летними вечерами, когда ее сестра в доме готовится отойти ко сну, и кто радостно бегает под зимним снегопадом, ловя снежинки, и валяется в сугробах, делая снежных ангелов, пока Джудит, трясясь от холода, высовывается в распахнутое окно и пугает сестрицу ознобом и насморком.
Эстер любила поэзию и, начитавшись журналов, которые получал их бывший приход в Глостершире, заказала у радикального книготорговца из Бристоля трактаты Томаса Пейна и миссис Уолстонкрафт. К шестнадцати годам она уже прочитала памфлет Пейна «Права человека» и эссе Уолстонкрафт «В защиту прав женщин».
— Что нового у сэра Эндрю, отец? — спросила Джудит, справившись наконец с приступами смеха, и села, выпрямив спину, как подобает приличной молодой леди.
Эстер встала и коснулась ладонью щеки преподобного.
— Вы так и не согрелись, отец, — сказала она.
— Все в порядке, — заверил он, на секунду прижав ее теплую ладонь к своей щеке и улыбнувшись. — Рад сообщить вам, что сэр Эндрю отказался от своей угрозы лишить нас поддержки. То есть леди Агнес его переубедила. На нее произвело впечатление количество учеников, посещающих школу. Однако, боюсь, сэр Эндрю по-прежнему считает, что обучение бедняков грамоте откроет путь к революции.
Эстер с досадой поморщилась:
— Этот человек — просто чудовище, отец. Все его богатства и земли отняты у бедняков, работающих в его проклятых шахтах… Он должен хотя бы позаботиться об образовании детей своих служащих.
В гостиную с кувшином в руках вошла Джесси, старая экономка. Внимательно оглядев преподобного, она ахнула и поспешила к нему.
— Вам нездоровится, сэр. Могу поклясться, вас знобит… Одеяло?.. Глоточек бренди, сэр?..
Когда преподобный уселся в любимое кресло с высокой спинкой, Эстер сказала:
— Не суетись так, Джесси. У отца все хорошо.
— Но он же промерз до костей, мисс Эстер! — возразила Джесси. — Под таким дождем любой промерзнет! Вот, сэр, выпейте бренди… Всего капельку.
Озадаченная неистовой заботой служанки, Джудит заметила:
— Джесси считает, что все болезни человечества вызывает холод. Разве не так, Джесси? По ее мнению, бациллы тут совсем ни при чем.
— Вы можете насмешничать сколько угодно, мисс, — парировала Джесси, — но я сама видела, как младенцы умирают от озноба.
Джудит с улыбкой посмотрела на отца и спросила:
— Разве вы младенец, отец?
— Благодарю, Джесси. Я вполне согрелся, — заверил преподобный и предупреждающе посмотрел на Джудит, которая тут же надулась, словно отшлепанный ребенок.
Экономка между тем налила из кувшина немного укрепляющего настоя сестрам, которые уселись на диванчике напротив отца, и, выходя из комнаты, сказала:
— Ужин через двадцать минут. Я позвоню в колокольчик.
Преподобный обернулся к Джудит:
— Тебе не пристало насмехаться над Джесси. Она хорошая и добрая женщина, которая любит вас с сестрой, как собственных детей. Каким бы ни было наше положение в обществе, все мы дети Господа и достойны Его милосердия… — Тут он хлопнул себя ладонью по лбу. — Батюшки! Совсем забыл! Эстер, будь добра, сбегай к Джесси и предупреди, что у нас к ужину будет гость.