— Этот мешок полон и принадлежит тебе, Энни. Тебе и Биллу Перри. Он был тебе хорошим отцом?
— Я принесу тебе пива, — предложила Энни. — Ты голоден?
— Как и моя бедная кобыла, которую я отправил в сторону Билстона, чтобы запутать констеблей… Я умираю от голода, Энни.
Девушка отправилась в кладовую и, порывшись среди знакомых полок и ведер, вернулась с разложенными на доске ломтями хлеба и сыра и кружкой пива.
Она уселась напротив брата, видя по ту сторону стола лишь расплывчатые очертания. Прежде чем приступить к еде, Томми вытащил из-за пояса два тяжелых пистолета и с лязгом положил их на стол.
— Молюсь, чтобы они мне сегодня больше не понадобились, — сказал он.
— Ты должен многое мне рассказать, Томми… — прошептала Энни.
В темноте, прерываясь лишь на глоток пива и кусок хлеба, Томми поведал свою историю.
— Знаю, я перед тобой очень виноват, сестричка. И на мою долю выпало немало бед с тех пор, как я в последний раз видел твое лицо в Халлоу-Хит. Наша мама умерла почти пять лет назад, и остальные сгинули один за другим. Бенни и Тэсс все равно что мертвы, как и младшие девочки.
Энни посидела немного в тишине, стараясь дышать ровно. Потом спросила:
— А младенец?
Томми глубоко и протяжно вздохнул.
— Он родился мертвым, Энни. Вскоре после нашего расставания. Мама к тому времени была уже на грани гибели от голода — нельзя выносить ребенка в таком состоянии.
Томми допил пиво. Снаружи до Энни доносилось завывание ветра. Она спросила:
— Почему вы не приехали и не отыскали меня, Томми? Даже не навестили?..
— Когда мы отдали тебя, то на полученные гинеи купили кибитку с тентом и пони, как мама и собиралась, а потом думали отправиться на север, добраться до Типтона, разбить лагерь и отыскать тебя. Мама говорила, что мы заберем тебя и сбежим. Отправимся в Уэльс или куда-нибудь в окрестности Бристоля. Она только об этом и говорила — как найти тебя и выкрасть. Она так и задумывала с самого начала, понимаешь… Но потом ей стало плохо. Началась лихорадка, она стала биться в приступах боли. Мы пытались помочь ей, девочки вскипятили воду, а Бенни сел на пони и поехал в Вустер за доктором. Никого из наших поблизости не оказалось: мы были в лесу к северу от Вустера. А потом мама сказала: «Начинаются роды», мы уложили ее на одеяло в кибитке, и она велела нам оставить ее. Поэтому мы сели на ступеньку и стали слушать, как мама стонет и кричит. Я попросил остальным молиться за нее и за младенца. А потом мы услышали, как мама страшным голосом кричит: «Вот мое проклятие за то, что я продала Энни!..» Мы отдернули полог и увидели ее, скрючившуюся от боли, с мертвым младенцем на руках. Это была девочка, Энни…
В наступившей тишине девушка заметила, как дрожит брат, сдерживая плач, и сказала:
— Все хорошо, Томми. Жизнь трудна и полна боли, которую нам надо стойко переносить. По крайней мере, малышка отправилась к Большому Тому.
— Это еще не самая страшная боль, Энни, — вздохнул Томми. — Не самая страшная. В общем, младенца мы похоронили в лесу: мы с Бенни вырыли могилу голыми руками, ведь лопат у нас не было, и закопали тело сестрички возле куста боярышника, чтобы в мае над ней распускались цветы. Тогда для цветов время было уже позднее, но младшие девочки нашли тысячелистник и таволгу, и мама выложила их на могиле в форме звезды Соломона. Мама просидела там всю ночь, и в ту ночь небо было полно падающих звезд.
После этого она снова заболела и слегла с лихорадкой. Ей было так плохо, что она не выходила из кибитки ни днем, ни ночью. Малышки собирали травы и листья, чтобы делать целебные отвары, но они не помогали. Мама просто лежала в постели целыми днями, уставившись на тент над головой, и плакала, а иногда ругалась, и все время повторяла, что проклята за свой грех.
Так я стал старшим в семье, и мы оставались на том месте две недели. Мы с Бенни и Тэссом нашли работу на неделю, собирали урожай, а малышки ухаживали за мамой. Потом мы отправились на север. Ночи становились длиннее, дни — холоднее, у нас не было возможности устроиться на зимовку, а денег, оставшихся после ярмарки, становилось все меньше.
Мы остановились под Киддерминстером. Я нашел лужайку у реки. В живых изгородях там рос остролист, а вода была чистая, и мы надеялись перезимовать в том месте. Мы все были подавлены, потеряв сначала тебя, а потом малышку, и не желали больше кочевать. Нам хотелось, чтобы вернулась мама, но она просто лежала пластом в кибитке: не готовила, не прибиралась, не давала нам поручений. Иногда она плакала и кричала, а чаще лежала как мертвая с широко раскрытыми глазами.
А потом однажды мы собирали хворост и встретили старика, которого звали доктор Петтигрю. Он вышел погулять и заговорил со мной. Сказал, что он врач, а я поведал ему о маме, о потерянном младенце и смерти Большого Тома. Я даже признался, что мы отдали тебя чужому человеку.
Доктор показался мне хорошим гаджо. Он был старый, но очень добрый, и мне легко было рассказывать ему о наших горестях. Потом мистер Петтигрю пришел к нашей кибитке и увидел маму, увидел девочек всех в грязи. Он пытался поговорить с мамой, но она только лежала с открытыми глазами и ничего не отвечала, и доктор заявил, что она больна от излишка скорби. Он велел нам всем помолиться, стоя у кибитки со склоненными головами.
На следующий день доктор вернулся и принес нам корзину с хлебом, сыром и яблоками. Сказал, что хочет снова поговорить с мамой, и я слышал, как он что-то тихо и медленно говорил ей, но она не отвечала.
В общем, назавтра он пришел снова и предложил мне и детям помыться у него дома: это убережет нас от вшей и болезней. Уже наступали холода, и у нас начались проблемы. Пони съел почти всю траву на лугу, а листья на деревьях опали. Мы оставили маму и отправились в городишко, в большой дом доктора. Однако местным мы сразу не приглянулись. Торговцы не хотели продавать нам сено для пони, а пекарь смотрел на нас с подозрением, когда мы заходили за хлебом. Но самому доктору Петтигрю было все равно, что мы цыгане. И его домработнице тоже. Эта добрая женщина помыла малышей у очага в кладовке, а потом дала им хлеба с джемом и налила чаю. Когда пошел мыться я, домработница повесила вокруг медной ванны занавеску, потому что я был уже почти взрослый.
Потом доктор поговорил со мной и объяснил, что наша мама страдает помешательством и ей нужна помощь врачей, чтобы вылечить рассудок. А еще он пообещал научить меня читать, если я захочу, и я согласился.
Мы остались там на всю зиму. Доктор Петтигрю давал нам хлеб, сыр, а иногда и пироги, а мы с Бенни и Тэссом ловили силками кроликов, куропаток и голубей, поэтому мы не голодали. Для пони мы повсюду собирали сухую и пожухлую траву, поскольку фермеры и торговцы так и не продавали нам сено. В городе удавалось покупать овес, и лошадка тоже пережила зиму, хотя и болела.
Я надеялся, что маме станет лучше по весне, когда на лугу снова расцветут цветы. Всю зиму она провела в кибитке, плакала, вздыхала и била себя полбу.
Иногда я ходил к доктору Петтигрю, и он учил меня грамоте. Вскоре я уже смог одолеть Библию, Энни, а еще доктор покупал нам дешевые газеты, чтобы я читал остальным рассказы, которые там печатали. Он подарил мне Библию и разрешил брать с собой в кибитку книги из его библиотеки. Я даже прочитал трактат по ветеринарии, Энни, чтобы лучше ухаживать за пони. Правда, приходилось все время ходить в город к доктору и спрашивать у него, что значат некоторые слова, или просить перевести латынь.
Больше всего мне нравились рассказы в газетах. Я читал про Капитана Джека Шеппарда, известного грабителя и вора. О его налетах и побегах от полиции, о том, как он спас свою возлюбленную Бесс. Еще я читал про Джека Прыгуна, который умел перескакивать через высокие стены, убегая от погони, и отбирал кучи золота у богатеев. Мне нравились эти парни, Энни. Мы с Бенни и Тэссом поклялись, что однажды сами станем грабителями и обзаведемся хорошими лошадьми и пистолетами… — Он взял со стола пистолет и шутливо направил его на сестру.
— Что стало с мамой, Томми?
Молодой человек пожал плечами и поплотнее укутался в плащ, потому что от огня в камине осталось лишь тусклое мерцание и зал потихоньку наполнялся уличным холодом.
— По весне ей не стало лучше. По правде сказать, стало только хуже…
В этот миг до них донесся топот копыт и стук колес экипажа; в окне заплясали отблески фонарей. В дверь застучали, и Энни услышала голос сэра Эндрю:
— Открывай! Открывай, Перри! Пива этим отважным парням!
Томми замер, а девушка вскочила и протянула ему руку:
— Идем, спрячем тебя. Поднимешься в мою комнату и залезешь под кровать. Только тихо…
Они быстро и бесшумно поднялись по темной лестнице под неумолкающие крики и стук. Томми забрался под кровать Энни, и девушка затолкала туда же его шляпу, прошептав:
— Сиди здесь и не издавай ни звука.
— Мои железки, Энни! Они остались на столе! — вдруг вспомнил брат.
Энни проворно спустилась по лестнице, схватила тяжелые пистолеты и спрятала их под барной стойкой, накрыв полотенцем. Потом она заметила на полу посреди комнаты мешочек, в котором позванивали монеты, и тоже потащила его за бар. Затолкав мешочек между двух пустых бочонков, она пошла к двери, содрогающейся от града ударов.
Стоило девушке открыть дверь, как внутрь ввалились шахтеры, четверка констеблей и двое слуг сэра Эндрю. Сам лорд Уилсон-Маккензи вошел последним. Он сурово заявил Энни:
— Негодяй вернулся сюда, мисс. Вы не видели тут поблизости человека в треуголке?
— Я была в своей постели, сэр, — проворчала Энни. — А Билл все еще в своей, поэтому не шуметь тут! Все поняли?
Она поворошила угли в камине и зажгла лампы. Замерзшие мужчины отряхивали снег с одежды и сапог, выдыхая облачка пара. Сэр Эндрю расстегнул тяжелое пальто и сказал:
— Дайте людям пива и рому, чтобы согреться, и принесите хлеб и холодное мясо, если есть…
— Ни хлеба, ни мяса у меня в такую рань нету, сэр. Могу подогреть кашу. Но за еду и выпивку надо будет платить, — сказала она, взваливая на стойку новый бочонок с пивом.