Мне доверили вести лошадь. Это была серая полукровка, помесь уэльского коба и шайра; она знала дорогу и двигалась размеренным шагом, умела тянуть баржу и пригибать голову под мостами. На нее надели шоры, но в них не было нужды: лошадь просто смотрела перед собой и тянула лямку как положено. Идя рядом с ней, вдыхая ее запах, я постепенно наполнялась спокойствием и уверенностью после треволнений того вечера, когда Билл Перри заполучил меня за шесть гиней. Он перебил предложение какого-то фермера, и Томми безумно радовался, что я досталась Громиле. Перри был одной с нами крови и настоящий боец — Большой Том улыбнулся бы с небес. Билл сказал моему брату, что я буду жить у него в Типтоне и родичи смогут приезжать и навещать меня, а потом положил мне на голову большую горячую ладонь, дыхнув на меня пивом. И я не плакала, когда Томми с деньгами в кошельке помчался к маме и остальным сквозь толпу и облако пыли.
Билл поднял меня, и я посмотрела в его большое уродливое лицо. Полюбить такие черты могла разве что родная мать, а мне они не нравились. Но в его глазах, суровых, голубых и блестящих, я кое-что увидела и поняла, что не ошиблась: я знала, куда мы отправимся. Возможно, Большой Том нашептал мне с небес или привиделись сытые братья и сестры рядом с мамой, ведущей под уздцы пони, запряженного в новую кибитку.
Толпа в пивной палатке взорвалась радостными воплями, когда Билл поднял меня на руках и крикнул:
— Вот она — моя дочь! Дочь Громилы!
Кэп отнесся ко мне с добротой и вниманием и держал меня за руку всю дорогу к барже, рассказывая о кобыле и о порте, куда мы направляемся.
— Мы покажем тебе, как водить баржу. Билли — славный парень, у него большое и доброе сердце. Ты научишься его любить.
Я была рада, что у них есть лошадь и меня поставили ухаживать за ней, а еще мне устроили постель из соломы в угольном трюме с той стороны, где стояла плита и было тепло. Я таскала хворост для печки и воду для лошади, а Кэп показывал мне, как одним движением обернуть канат вокруг стойки.
Билл был счастлив. Он сидел у румпеля, прихлебывая пиво из кувшина, и улыбался всякий раз, когда я проходила мимо со своей ношей. Громила был весь в грязи и пятнах запекшейся крови, поэтому я вскипятила чайник и обмыла ему лицо, руки и грудь исходящей паром тряпицей, а Билл все улыбался, глядя на меня точь-в-точь как старый деревенский пес и скаля острые зубы. Костяшки его пальцев пестрели ссадинами, трещинами и вмятинами, и мне постоянно приходилось отжимать тряпку, пока я пыталась отмыть его руки от грязи и копоти. Потом Громила натянул рубашку и жилет и затянул песню о девушке с баржи, которая полюбила солдата, а тот погиб на войне, и она, набив передник камнями, утопилась в канале.
Он и правда походил на Большого Тома. Мой отец был красивее и моложе, и у него было больше зубов и меньше шрамов и шишек. И все-таки Громила походил на Большого Тома. Или мне так казалось.
Кэп принес горшок с фрикадельками из пивной и хлеба из повозки пекаря, и я как следует поужинала, не забыв про соус, лук и горошек. Я ела с жадностью, и Билл Перри смеялся, но мне было все равно: я просто радовалась тому, что пища заполняет исстрадавшийся от голода живот.
Билли заявил:
— Мы купим тебе платье, девчушка. Купим ленты и серебряную расческу из Бирмингема для твоих шикарных волос. И добротные кожаные башмачки. — Он рассмеялся и хлопнул в ладоши. Его огромная фигура полностью заслоняла свет заходящего солнца.
Я потянулась за ложкой, чтобы зачерпнуть еще соуса и подцепить последнюю фрикадельку, и Кэп заметил:
— Какие у нее длинные руки, Билли! В самый раз для быстрых прямых ударов.
И Громила снова рассмеялся и сказал:
— Мы научим ее и прямым ударам, и боковым. У нас будет свой боец.
Они оба таращились на меня, как дети на новую игрушку.
В первый вечер мы шли на север целый час, пока солнце не опустилось к самому горизонту. И я вместе с Кэпом преодолела шлюз. Шлюз показался мне настоящим чудом. Это и правда чудо, когда поток воды поднимает тебя медленно и аккуратно, как материнская рука поднимает ребенка; чудо, что ворота закрываются только в одну сторону и удерживаются лишь давлением воды, а потом медленно отворяются, когда вода достигает нужного уровня. Пони тянет баржу, и она выходит из шлюза на одном уровне с берегами. Кто бы ни придумал шлюз для подъема барж, этот человек был хитроумнее целой стаи лисиц.
Мы тянули баржу на север еще с милю или две, пока солнце не скрылось совсем и лунный свет не посеребрил воду за кормой. Тогда Кэн вбил в землю кол, к которому привязал баржу. Я вытряхнула из мешка на берег сено для лошади, и она улеглась на солому прямо на бечевнике. Спрыгнув на твердую землю, я почувствовала, как устали и одеревенели ноги. На барже были фонари и теплая печка, но я сказала, что собираюсь ночевать на берегу вместе с пони, и Билл ответил:
— Как пожелаешь, дитя.
Я укрылась одеялом и свернулась калачиком у теплого брюха лошади, а она приподняла голову и ласково посмотрела на меня, словно я была ее жеребенком.
В Типтон мы пришли на следующий день. Я вела лошадь, Кэп сидел у руля, а Билл спал на своей койке. По пути мы миновали несколько шлюзов и пару мостов, после чего оказались у большой пристани, забитой судами. На берегу сновало множество лошадей, телег и возчиков. Над черной водой тянули руки от складов и палаток деревянные краны, и бригады припорошенных сажей угольщиков поднимали корзины и сваливали их содержимое в огромную осыпающуюся груду, поднимая облака пыли. На дальней стороне виднелись ряды гвоздарей, кующих раскаленные гвозди на наковальнях. Эхо разносило звон ударов молота, заглушая крики и шум порта, а если подойти поближе, можно было расслышать звяканье еще дымящихся гвоздей, падающих в корзины. Прямо у бечевника стояла пивная, возле которой на скамьях сидели мужчины и женщины с кружками в руках. Повсюду шныряли детишки, оборванцы вроде меня, и просили милостыню. Сапожник, торгующий обувью со стойки, подбивал гвоздями очередную подметку. Двое мальчишек лопатами сгребали лошадиный навоз в большую кучу возле стены пивной. Черный от копоти воздух полнился пылью, вонью и грохотом, а вдалеке виднелись круглые фабричные трубы из красного кирпича, из жерла которых в небо тянулись столбы серого дыма.
И это был город. Я раньше никогда не бывала в городе и теперь во все глаза рассматривала его, держа лошадь на бечевнике, пока Кэп пришвартовывал баржу. В конце концов я решила, что город мне не нравится.
Кэп позвал меня и показал начало каналов на Ливерпуль и Бирмингем, а потом постучал по крыше, чтобы разбудить Громилу.
— Мы в Типтоне, Билли. Трактир открыт, — сообщил он, а потом крикнул, обернувшись ко мне: — Отведи лошадь в конюшню за мостом! Пусть ее покормят и устроят. Скажи мальчишке, что расплатимся завтра.
Я повела пони через мост и вышла на дорожку между двух высоких кирпичных стен, ведущую на причал. Пока мы с лошадью шагали через толпу, она вела себя спокойно и тихо, потому что место было ей знакомо, а потом забила копытом и потянула меня ко двору со стойлами, тянувшемуся от причала. Я позволила ей указывать мне дорогу. Когда мы вошли, мальчишка оглядел меня с подозрением, будто я пришла его грабить.
— Эй, цыганва, чья лошадь? Цыганских мы не держим, — заявил он.
— Она знает свой дом, дубина, — ответила я. — Это лошадь Билла Перри, и ее надо покормить. Деньги получишь завтра.
Когда я упомянула имя Билла, мальчик сурово посмотрел на меня и взял повод. Ему было лет двенадцать: кожа да кости, копна соломенных волос и сопливый нос. Уводя лошадь, он снова буркнул:
— Цыганва.
Кэп привязал баржу возле пивной, и Билл сошел на берег. Толпа вокруг разразилась криками: одни приветствовали Громилу, другие проклинали, проиграв деньги на ярмарке. Перри не спеша направился к пабу, на голову возвышаясь над всеми и злобно зыркая на тех, кто честил его, так что они быстро заткнулись.
Кэп погладил меня по голове и сказал:
— Ступай подмети баржу. Там веник лежит у борта. Потом покормим тебя хлебом с колбасой.
Они с Биллом расположились на скамейках возле паба, и к ним потянулись люди, болтали с ними, угощали пивом.
На барже не было никаких безделушек, никакого фарфора, украшений или диковин на полках, и все поверхности густо покрывала черная угольная пыль. В старой кибитке у нас на полках лежали кружевные салфетки и вышитые картинки, а поверх стояло несколько бело-голубых фарфоровых тарелок и чашек, которыми мы никогда не пользовались. Их привезли на корабле откуда-то из-за моря, и Большой Том подарил их маме на свадьбу. Мы с мамой постоянно прибирались в кибитке, и она говаривала, что только гаджо живут в грязи, никогда не моют пол и не вытирают пыль в своих домах.
Внутри баржи было холодно, сыро и грязно. Здесь требовалась большая уборка, и я взялась за дело. Сначала перетряхнула одеяла и простыни, серые от копоти, потом взяла ведро, нагрела чайник, отыскала в шкафчике брусок мыла и замочила белье. В горячей воде копоть и грязь отстали от ткани и всплыли на поверхность. Потом я прибралась на камбузе, вывернула соломенные матрасы и разложила их на палубе проветриться. Оба иллюминатора я почистила уксусом, а потом вымыла пол, отскоблила грязь с шиферных столешниц и каменного очага, смела пыль с полок. Найдя под койкой медные сковороды и медную вазу, я начистила их уксусом и солью. Возле пивной на берегу росли васильки и маки, и я сбегала туда и собрала три охапки цветов, стряхнув с них угольную пыль, потом вымыла стол и скамейки на камбузе, после чего наконец побежала в пивную.
Кэп и Билл чувствовали себя прекрасно и улыбались в пьяном благодушии. Громила посадил меня на колени и объявил всем, что я его дочь.
— Вот она — Энни Перри, моя Энни! И горе любому, кто обидит ее или обойдется с ней неучтиво! — гаркнул он, и все вокруг радостно закричали.
Я попросила несколько пенни на пчелиный воск и полотно, и Билл хмуро посмотрел на меня, но потом пошарил в кармане и вручил мне шестипенсовик. Так я и поняла, что деньги у Громилы лучше всего просить в тот момент, когда он разогрет выпивкой.