Но как назло в день побега меня ранили, и Твердило вышел на арену один. Поединщиком против него был выставлен непобедимый араб по кличке Кровавый глаз. Здоровый, черный, с налитыми кровью глазами, он во многих вселял страх Никто из тех, кто выходил биться против него, не возвращались с арены живыми. Их утаскивали крючьями. Не стал исключением и Твердило. Битва была долгой и кровавой. Не было для меня ближе друга, чем Твердило. Вернусь домой, справлю по нему такую тризну… Страж, как было оговорено ранее, вывел меня за городские ворота. И… вот я здесь.
— Так ты что, от самого Царьграда пехом? — не поверил Морозко.
— Угу. Да еще от людей хоронился, как мог, чтобы еще в какую-нибудь историю не влипнуть. И степи, и болота, и леса проходил. А сколько плутал, вспомнить страшно. А если вспомню чего жрать приходилось, ух, — Кожемяку аж передёрнуло. — Даже ящерок и лягух жрал, а от них бородавки, — он опасливо глядел себя, — ну вроде пока еще не вылезли. Вот я на твоего зайца накинулся. Сам бы поймал, да какой из меня охотник? А я на чьих землях теперь?
— На дулебских, — ответил Морозко.
— Так ты дулеб? — спросил Никита.
— Не-а, я не знаю какого я рода — племени, русский я, и всё тут. Ладно, кончай лясы точить, — скомандовал Морозко, — жратва скоро в угли превратиться, а я второй раз за день остаться голодным не хочу.
— Угу, — только и послышалось от Кожемяки, который без слов уже выдергивал с углей горячую заячью тушку. Перебрасывая её с руки на руку, он ухитрялся откусывать от обжигающе-горячей зайчатины огромные куски мяса, которые глотал не жуя.
— Ты, это, Никита, — проговорил Морозко, — вытаскивая второго зайца из костра прутиком, — привыкай исть по-людски. А то поглянь, новую рубаху уже жиром извозил.
Но Кожемяка буркнул свое неизменное угу, продолжая поглощать мясо.
— А! И Ящер с тобой, — махнул рукой Морозко, принимаясь за своего зайца.
Когда с мясом было покончено, и в руках Кожемяки остался обсосанный хребет, Никита спросил:
— Слушай Морозко, чего я всё про себя, да про себя, ты-то в лесу что ищешь, каку долю пытаешь?
— Да никакую я долю не пытаю. Не осталось у меня никого — сирота я. Был дед Силивёрст, но два дня назад и его не стало! Хоть и не кровные мы родичи, а только роднее для меня никого не было!
Горечь недавней утраты сдавило горло Морозки железной рукой, в носу защипало, на глаза помимо воли навернулись непрошеные слёзы.
— Умер что ли? — Кожемяко вопрошающе посмотрел на Морозку.
— Да, погиб как герой, в битве, — прошептал чуть слышно Морозко, отворачиваясь от Кожемяки. Еще чуть-чуть, и слёзы хлынули бы полноводными реками, а плакать мужчине соромно, а перед незнакомцем — вдвойне. Кожемяка, подсев поближе и обняв Морозку одной рукой, постарался утешить парня:
— Крепись, Морозко. Все мы теряем дорогих нам людей. А слёз не стыдись — видел я в полоне, как зрелые мужи покрепче нас с тобой плачут. Слёзы душу омывают. Неужто не знаешь?
— Знаю, — тихим голосом ответил Морозко, — мне дед про то рассказывал, он у меня волхвом был. А до этого — воем отменным. Меня всему научил.
— Вот видишь, какой у тебя могучий старик!
— Да, два дня назад это было…, - начал рассказывать Морозко.
— … и вот понимаешь, уже всё кончилось, а он… его стрелой… какой-то лях из кустов… со спины… умер на моих руках, — последние слова давались Морозке с трудом.
— Да-а, — протянул Кожемяка, — героический старик.
— Ну а после тризны я из дома ушёл. Претич предлагал в дружину, Белоян — к себе учеником. Но раз дед отказался, то и я не стал!
— Тебя в княжью дружину брали? И ты отказался? — присвистнул от удивления Кожемяка. — Да дела!
— Я, как дед завещал, добро людям нести буду!
— Это как? — не понял Кожемяка.
— А так: хоть добрым словом!
— Э, нет! Ничего у тебя не получится! — усмехнулся Никита. — Одним добрым словом добро не донесть — люди не поймут! Добро нужно нести мечом или на худой конец кулаком… ну и добрым словом.
— Какое ж это добро, если кулаком? — не согласился Морозко.
— А такое, что добро нужно сначала кулаком вдолбить, а уж потом, когда поймут, что ты силён тогда и…
— Нет, не прав ты, Никита!
— Ладно, — согласился Кожемяка, — не будем спорить. А то, не успев познакомиться, еще подеремся! Дальше-то ты куда пойдешь?
— Далече, до Буян-острова добраться хочу.
— Это до Рюгена-то? Действительно далече! А какая в том надобность?
— Рассказывал мне дед, что на том острове есть город-храм, Арконою зовется. Жрецы Арконы самые богатые. Но богатство их не только оттого, что получают треть добычи, привезенной из военных походов, а потому, что хранят они вещицу волшебную — рог изобилия. Вот и задумал я тот рог добыть, чтобы, значит, всем, хоть понемногу этого изобилия досталось.
— Ну, удумал, — удивлению Кожемяки не было предела, — у волхвов волшебную вещицу утянуть? Это ведь волхвы-ы!!! Чародеи!!! Им сами Боги помогают! Они на тыщи миль видеть могут! В общем, безнадёжное это дело.
— А я тебя в помощники и не звал, — обиделся Морозко.
— Да ладно тебе! Лучше пойдём со мной в Киев, у меня поживёшь. Не хочешь? Дело твое. Все равно до Киева давай вместе пойдём, а там я тебе помогу. Сведу с купцами знакомыми, что на Рюген торговать ездят. С ними и доберёшься. Ну, согласен? Тады по рукам!
Глава 5
Летнее солнышко, устав кататься по небу, клонилось к закату, а парни неутомимо шагали сквозь лес к своей цели. Ельник уже давно остался позади — сменился смешанным лесом, а новые приятели хоть и были знакомы всего ничего, чувствовали себя так, словно знали друг друга всю жизнь. Долгий летний день пробежал для них незаметно. Кожемяка радовался неожиданному попутчику словно ребёнок. После стольких дней вынужденного одиночества ему так хотелось нормального человеческого общения. Морозке же, который за всю свою жизнь нигде не бывал, кроме Малых Горынь, были интересны любые подробности нелёгкого пути товарища. Деревья уже отбросили на землю длинные причудливые тени, когда взорам путников открылся большой холм, заросший вековыми вязами. Морозко остановился и, махнув в сторону подъема рукой, сказал: — Ну вот, перевалим через этот холмик и место для ночлега подыщем. Скоро совсем стемнеет! Ну, Никита, тронулись что ли?
Однако Кожемяка даже не двинулся с места. Он ухватил товарища рукой за плечо, не пуская его дальше.
— Слушай, Морозко, — зловеще прошептал Кожемяка, — у меня чувство такое…
Он помолчал, подбирая слова. Затем неуверенно продолжил:
— Даже не знаю, как сказать. Одним словом, хошь верь, хошь не верь…
— Не томи! — не сдержавшись, крикнул Морозко. — Пока рожать будешь — стемнеет! А нам еще на ночлег устраиваться!
— В этом холме, ну внутри, богатства несметные лежат! — наконец выпалил Никита. — Просто чувствую…
Морозко с изумлением поглядел на него, затем пощупал рукой лоб Кожемяки.
— Вроде не горячий. Ладно, Никита, сейчас уже отдыхать будем. Душно, конечно, что и говорить! Всякое привидеться может!
— Да не придумываю я! — уперся Никита. — Здоровый я, и не притомился ни капельки! Просто чувство такое… Никогда со мной такого не было, — признался он. — Ладно, нам все равно наверх, там и поглядим!
Они стали карабкаться по склону, цепляясь руками за узловатые корни, которые переплелись между собой, образовав удобную лестницу. Ползти по ней было довольно легко. Почти добравшись до вершины, Морозко зацепился ногой за корень, и с размаху впечатался в землю. Почва под ним просела, и он ухнул в пугающую черноту. Удар выбил из легких весь воздух, перед глазами заплясали звёздочки. Когда Морозко пришел в себя, он увидел лишь маленький пятачок света в кромешной темноте. В висках бухало, болела спина.
— Морозко! — кричал кто-то, и эхо гулким молотом било по ушам. — Ты где?! Ты живой, аль нет?
Да это ж Никита, — вспомнил Морозко, — А где это я, в самом деле?
Приподнявшись на локте, он заорал в ответ что было сил:
— Никита! Тута я! Живой! Только долбанулся здорово!
— Ну, жив, слава Велесу! — облегченно выдохнул Кожемяка. — А то я кричу, а ты молчишь! Сейчас к тебе спущусь!
— Подожди, Никита, — остановил друга Морозко. — У меня в котомке факел есть. Щас я его запалю, погляжу, что здесь!
Морозко с трудом сбросил с плеч мешок, на ощупь нашел факел и огниво. Подпалить факел удалось только с третьей попытки: руки сильно дрожали. Наконец языки пламени осветили огромное помещение, заваленное грудой мусора. Растревоженная пыль заставила паренька несколько раз громко чихнуть.
— Ну, что там? — волнуясь за друга, нетерпеливо крикнул сверху Кожемяка.
Морозко огляделся: с потолка свисали толстые канаты, но, рассмотрев их поближе, он понял, что это корни исполинских вязов.
— Никита, спускайся сюда! Вон по тем корням! Видишь? Тут такое…
— Угу! — глухо ответил Никита, протискиваясь в дыру, оставленную Морозкой в земле. Уже через мгновенье они стояли рядом, с любопытством озираясь по сторонам.
— Что это? — спросил Никита.
— Я думаю — это древний курган. В таких хоронили великих воинов древности…
— И ложили с ними в курган всё их добро, — продолжил мысль друга Никита. Золотишко и камешки драгоценные, одним словом всё, что нажито непосильным трудом.
— Скорее всего, так оно и есть, — согласился Морозко.
— Пойдем, что ли глянем, чего тута есть, — предложил Кожемяка.
— Ага, — с готовностью ответил Морозко, подняв повыше чадящий факел.
Перед ними, тускло мерцая в неясном свете факела, возвышалась груда золота.
— Ни фига себе, — с присвистом пробормотал Кожемяка, — да здесь золота столько… даже не знаю сколько. Никогда такого не видел. Ну, Морозко, — Кожемяка легонько стукнул товарища кулаком в бок, да мы теперь с тобой богачи! У князя столько золота нет! Ур — р-р-а! — закричал он в радостном возбуждении, забираясь на гору. Подобрав золотой рогатый шлем, украшенный самоцветами, Кожемяка нацепил его на голову. — Смотри, Морозко, чего тут только нет: монеты и круглые, квадратные, треугольные, и с дырками! — кричал Кожемяка, ковыряясь в золоте, словно свинья в поисках желудей. — А перстней, браслетов, цепей золотых — без меры!