начав свою работу 25 мая, художники тем самым как бы выразили итог своих раздумий — твердую веру в то, что обретенная, наконец, святыня — свобода родной земли от чужеземного ига — уже никогда не будет потеряна.
Воздействие Куликовской битвы на развитие русской культуры было глубоким и разносторонним. Главные идеи той эпохи — идеи единения, героической борьбы за землю Русскую, возрождения киевской и владимирской исторической и культурной традиций — нашли яркое воплощение в самых различных памятниках литературы и искусства. Развитие этих областей духовной культуры шло в теснейшей связи с борьбой за национальное освобождение. Куликовская битва наполнила новым историческим содержанием, придала особую патриотическую окраску традиционным образам и сюжетам древнерусского искусства.
Искусство
Т. Б. УховаКуликовская битва и памятники русского искусства XIII–XV вв. из собрания государственных музеев Московского Кремля.(К вопросу об общности идей в произведениях литературы и искусства)
На протяжении многих десятилетий выковывались условия, обеспечившие победу русского оружия на поле Куликовом. Борясь против «кровавой грязи» золотоордынского ига, «московские великие князья неизменно встречали… полную поддержку всего русского народа», хотя сама борьба за консолидацию «в силу исторических условий принимала иногда жестокую форму»[592]. Психология узкого своекорыстия феодального мира и провокационная политика Золотой Орды, которая стремилась сеять вражду — «ввергнуть нож» в среду русских князей[593], чтобы поддерживать свое господство, толкали их на кровавые междоусобия.
Но как бы ни были трудны исторические условия жизни русского народа от времен батыевщины до дня победы на Куликовом поле, они, естественно, не могли остановить развитие прогрессивной мысли, которая в категориях, свойственных времени, находила формы осмысления идеи единства русских земель — здорового противовеса насилию завоевателей и разобщению народа. Вот почему мы вправе говорить, что Куликовская победа была не только успехом русского оружия, но и, может быть, прежде всего большой духовной победой. Это было торжество идеи сплоченности народа, существенный шаг вперед на шути формирования великорусской народности.
Письменные источники донесли до нас богатую литературу, позволяющую проследить основные этапы развития общественного сознания тех полутора столетий, в которые Русь прошла огромный путь от создания новых и восстановления старых юридических норм, «явно поколебленных татарскими погромами в обстановке общего понижения культурного уровня русских земель во второй половине XIII в.»[594], к великой культуре времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого.
Литературные произведения, созданные в этот период, были злободневны и «публицистичны». Это обусловливало страстность их морально-этического звучания. Интересно замечание В. О. Ключевского, который, анализируя характер общественного резонанса древнерусской агиографии («житийной» литературы) в условиях русской действительности с середины XIV в., отмечал одну из существенных особенностей этого жанра: «наглядно на отдельном существовании показать, что все, чего требует средневековая мораль на основе нравственных формул средневековой мировоззренческой системы (евангельских заповедей), не только исполнимо, но не раз и исполнялось, стало быть, обязательно для совести»[595]. Речь идет, разумеется, не о реальных возможностях исторического бытия, а о воспитании в общественном сознании таких этико-философских понятий, на основе которых складывалась идеология консолидации, отвечавшая потребностям процесса формирования русской народности и централизованной государственной власти[596].
Исследователи древнерусской литературы подчеркивают живую связь ее с исторической действительностью. Так, Д. С. Лихачев пишет: «Древнерусская литература всегда отличалась особой серьезностью, пыталась отвечать на основные вопросы жизни, звала к ее преобразованиям, обладала разнообразными и всегда высокими идеалами. Все русские писатели… высоко оценивают писательское служение, — продолжает он. — Каждый из них в какой-то мере пророк — обличитель и некоторые — просветители, распространители знаний, истолкователи действительности, участники гражданской жизни в стране»[597].
Гражданственность и патриотизм древнерусской литературы находили свои параллели и в живописи, которая, помимо всего, осмысливалась средневековьем как открытая книга для тех, кто грамоты «не разумел». Следовательно, в своем образном строе древнерусская живопись несла те особенности приемов выражения, которые находят свое соответствие в принципах «литературного этикета» — отработанных oформулах, отражающих то или иное психологическое состояние[598].
Между тем в искусствоведении этот вопрос изучен менее других. Хотя, думается, такого рода сопоставление может многое дать для уяснения специфики художественного мышления наших предков.
В этой статье хотелось бы остановиться на тех моментах, которые связывают единством художественного видения литературные произведения и памятники изобразительного искусства, имеющие отношение к теме борьбы за независимость Родины.
Известно, что уже в XI в. в русской литературной практике появляется глубоко осознанная политическая программа «братолюбия». Она определялась ясным пониманием того, что если «начнеть брат брата закалати» в междоусобных бранях, то «погыбнеть земля Руская, и врази наши, половци, пришедше, возмуть земьлю Русьскую»[599]. Глубокой и страстной патетикой звучат гневные упреки автора «Слова о князьях» конца XII в.: «слышите князи противящеся старейшей братьи и рать въздвижуще и поганыя на свою братию возводяще, не обличилъ ти есть богъ на страшнемъ судищи!.. Постыдитеся враждующи на братию свою и на единоверникы своя. Въстрепещете, въсплачете пред богом — пакь славы отпадаете за едино злоломнение»[600].
Эта тема предостережения в «Повести о битве на реке Калке» претворяется в горькую уверенность, что бог покарал землю русскую за княжеские братоубийственные войны — «и тако за грехы наша богъ въложи недоумение въ нас, и погыбе много бещисла людии; и бысть въпль и плачь и печяль по городом и по селомъ»[601].
В изобразительном искусстве, думается, сходная тема с большой эмоциональной силой выражена в широко известном памятнике второй четверти XIII в. иконе с изображением архангела Михаила и Иисуса Навина[602] (илл. 6)
Архистратиг небесного воинства и земной полководец представлены здесь в соотношении необычном. В согбенной позе, коленопреклоненный Иисус Навин, протягивая вперед руки, не смеет коснуться даже стоп архангела Михаила. Он всего лишь прах у ног архистратига» Этот образ как бы иллюстрирует приведенные выше слова: «въстрепещете, въсплачете пред ботом — пакы славы отпадаете за едино злопомнение».
В иконе, написанной близко к страшным событиям «батыевщины», унижением библейского полководца передавался гнев художника — выразителя гнева народа против тех, кто вверг в погибель Русскую землю своей близорукой и корыстолюбивой политикой. Фигура Навина символизировала унижение в памяти потомков князя Мстислава. Романовича Киевского, который в битве на Калке, когда Орда внезапно обрушилась на «станы русскыхъ князь», «видя се зло, не движеся съ места» и тем способствовал трагическому исходу сражения, а сам, взятый в плен, принял позорную и мучительную смерть. С отразившейся в летописании начала XV в. былине о Калкской битве многие исследователи связывают представление о гибели исконных защитников Русской земли — богатырей, собравшихся под знаменами киевского князя[603].
Но как ни тяжело поражение, надежда на спасение и возрождение не оставляла художника, и он воплощает эту надежду в образе архистратига Михаила. Как бы в грозе и буре явился он[604]. Фигура архангела Михаила, несмотря на небольшой размер иконы, монументальна. Чудо его явления и разящая мощь выражены точно найденным, композиционным приемом. Фигура Архангела как бы вписана в треугольник, обращенный острием вниз. В основании его рука Михаила, взмахнувшего над головой мечом. В подол рубахи, красной и белой подпушкой, дает ощущение вершины треугольника. Отсюда впечатление внутренней динамики, энергии застывшего на мгновение движения.
Когда представляешь, в кругу каких идей формировалось сознание и эмоционально-психологический настрой художника, создавшего этот образ, то прежде всего вспоминаешь «Повесть об Евпатии Коловрате», который со своей дружиной «логнаша во след безбожного царя» и словно «люди крылатый, и не имеющие смерти, тако крепко и мужествено ездя, бьящеся: один с тысящею, а два со тмою»[605]. Художественная структура этого образа находит созвучие и в поэтике прославления Даниила Галицкого: «бе бо дерзъ и храборъ, от главы и до ногоу его небе на немь порока»[606], и в характеристике Александра Невского: «взор его пече инех человек (образ его красивее всех других людей), и глас его — акы труба в народе»