[829]. В то же время исследования архитекторов, археологов и историков, проведенные в последние годы, убедительно показали, что великокняжеская придворная церковь конца XIV — начала XV в. была маленьким бесстолпным храмом[830]. Проанализировав полученные архитекторами данные, Л. В. Бетин пришел к выводу, что древний иконостас современного Благовещенского собора не мог принадлежать одноименной церкви конца XIV в. Он попытался связать его происхождение с Архангельским собором Московского Кремля (там в 1399 г. также работал Феофан Грек с учениками) и выдвинул гипотезу о переносе старых икон Архангельского собора в новый придворный храм Благовещения в 1508 г.[831]
Исследователи, которым довелось внимательно осмотреть вынутые из иконостаса иконы, обратили внимание на отсутствие следов пожара на досках и живописи[832]. Однако эти данные не были достаточно полно сопоставлены с сообщениями письменных источников XVI в. о пожаре, в котором, согласно летописи, «погорел» деисус Андрея Рублева.
В 1980 г. во время ремонтно-реставрационных работ в соборе иконостас был демонтирован, и появилась возможность продолжить его изучение. Необходимо было рассмотреть события середины XVI в., освещающие судьбу старых икон Благовещенского собора и их отношение к дошедшему до нас иконостасу. Поэтому прежде всего было тщательно изучено состояние сохранности икон, сделана попытка установить причины основных утрат красочного слоя; наши наблюдения были сопоставлены с описаниями икон у И. Э. Грабаря и сведениями реставрационных дневников 1918–1919 гг.[833], а затем рассмотрены данные письменных источников XVI в. об июньском пожаре 1547 г.
Проведенный нами осмотр икон показал, что никаких, даже самых незначительных следов соприкосновения с огнем, свидетельствующих о пожаре в храме, на живописи и досках нет. Напротив, они поражают идеальной сохранностью. Невольно напрашивается вопрос: каким же образом могла сгореть или хотя бы обгореть одна из икон праздничного ряда (например, «Преполовение», замененное новой иконой после пожара, по мнению И. Э. Грабаря), если стоящие справа и слева от нее иконы остались абсолютно невредимы? Не удалось обнаружить каких-либо характерных для пожара утрат красочного слоя и левкаса и на лицевых сторонах икон. Сохранность икон у южной и северной стен одинакова, следов пожара на них нет. В реставрационных дневниках 1918–1919 г. о следах пожара на досках или на красочном слое также ничего не сказано, хотя дается довольно подробное описание сохранности раскрываемых участков[834]. Все это позволяет сделать вполне определенное заключение: иконы праздничного ряда ныне существующего иконостаса Благовещенского собора никогда не горели.
Но как же соотносится этот вывод с летописным сообщением о пожаре 1547 г.? Обратимся сначала к рассуждениям И. Э. Грабаря: «Из контекста подробнейшего описания пожара можно заключить, что этот «деисус» — как назывался в XVII в. иконостас — не сгорел, а только загорелся. Либо пожар был вовремя ликвидирован и огнем опалило только часть икон, на которых до сих пор видны следы его, либо их удалось вынести, пока огонь, перекинувшийся на Кремль с Воздвиженки, приближался к Благовещенскому собору»[835] (здесь и далее курсив наш. — Л. Щ.).
К мысли о том, что иконостас только «загорелся», а не «погорел», ученый пришел, анализируя описание пожара по Царственной книге. При этом он, видимо, учитывал поставленные издателем рукописи знаки препинания, а также считал, что слова — «загореся», «погоре», «вся погоре», «выгоре вся» — «означают несколько степеней опустошения, произведенного пожаром»[836]. Поэтому в изданном тексте Царственной книги И. Э. Грабарь видел «прямое доказательство того, что иконостас Благовещенского собора не погиб, ибо это», — по мнению ученого, — «было бы отмечено особливо»[837]. Этот вывод повлек за собой вполне естественное заключение: «в нынешнем Благовещенском соборе сохранился иконостас старого храма феофановского времени»[838].
За последние десятилетия советскими историками проведена большая работа, позволяющая сделать источниковедческий анализ различных редакций известной И. Э. Грабарю повести о пожаре 1547 г., а также рассмотреть другие сказания и летописные описания «великого пожара»[839]. Содержащаяся в Царственной книге повесть о пожаре 1547 г., видимо, была составлена для «Летописца начала царства великого князя Ивана Васильевича всея Руси» — официальной летописи, созданной в государевой казне руководителем правительства молодого царя Алексеем Адашевым[840]. Незначительные отличия в изданных текстах летописной повести (Летописец начала царства[841], Никоновская летопись[842], Царственная книга[843], Львовская летопись[844], Александро-Невская летопись[845], Пискаревский летописец[846]) касаются в основном орфографии, но в пунктуации наблюдается чрезвычайное разнообразие знаков препинания, доставленных после одного и того же предложения.
Приведем описание пожара на царском дворе и проанализируем его: «И обратися буря на град болшой, и загореся во граде у соборные церкви Пречистыя верх, и на царском дворе великого князя на полатах кровли и избы древяные и полаты украшение златом, и Казенной двор с царьскою казною (здесь и далее выделено нами. — Л. Щ.) и церковь на царском дворе у царьскые казны Благовещение златоверхая, деисус Андреева писма Рублева, златом обложен, и образы украшеныя златом и бисером многоценным, Греческаго писма, прародителей его от много лет собранных, и казна великого царя погоре.
И Оружничая полата вся погоре с воиньским оружием и Постелная полата с казною выгоре вся, и в погребех на царском дворе под полатами выгоре вся древяная в них, и конюшная царская»[847]. Мы считаем, что по смыслу слово «загореся» должно относиться к первой половине перечислений, до слов «деисус Андреева писма», перед которыми издатель поставил запятую. Глагол «загореся» употреблен здесь в своем прямом смысле — «начать гореть»[848]. В первой половине отрывка летописец рассказывает о начале пожара, называя загоревшиеся кровли на Успенском соборе и на палатах, деревянные избы, палаты, украшенные золотом, казенный двор и церковь Благовещения. Затем он сообщает об утратах, отмечая, видимо, важнейшие: деисус Андрея, Рублева, образы греческого письма, царскую казну, Оружничую и Постельную палаты и царскую конюшню. Поэтому одни и те же постройки называются дважды: сначала как «загоревшиеся», а потом как «погоревшие» и «выгоревшие» (различные палаты на царском дворе — и казна — см. выделенное в цитате). Таким образом, слово «загореся» не может быть обозначением «степени опустошения», как считал И. Э. Грабарь. Аналогичное употребление глагола «загоретися» мы находим в многочисленных описаниях пожаров, ибо это была традиционная формула рассказа о начале стихийного бедствия. Итак, о «различных градациях» пожара можно было бы говорить относительно слов «погоре» и «выгоре». Однако сопоставление и анализ описаний пожара 1547 г., а также многих других пожаров, которыми изобилуют русские летописи, не дает убедительного подтверждения и этому предположению. Одни и те же постройки, улицы и города называются обычно то «погоревшими», то «выгоревшими» (видимо, в зависимости от выбора летописца и чередования глаголов при перечислении утраченного), ибо значение этих слов очень близко[849].
Одно из самых подробных описаний пожара, изобилующее конкретными сведениями, содержится в статье рукописного летописного сборника XVII в.[850] Это сказание, озаглавленное «О другом великом пожаре, о Московском», по мнению исследователей, составлено вскоре после пожара по свидетельствам очевидцев и, возможно, «даже на основании и каких-то официальных данных о потерях, местах распространения» пожара[851]. В сказании дается перечень сгоревших улиц, число спаленных дворов, погибших людей. Показательно, что фактические сведения очень близки к Летописцу начала царства. О церкви же Благовещения в этом источнике сказано: «и церькви кирпичная Благовещение на великого князя дворе, у казенного двора выгореше внутрь oчудныя иконы Карсуньския, иконы принесены быша от древних лет, и кузнь златая и сребряная, и камение драгое и жемчюк, и много мощей святых погорело»[852].
Хорошо осведомленный о московских событиях середины XVI в., «внимательно относившийся к своей работе»[853], новгородский летописец, видимо, также не случайно из всех «выгоревших» в Кремле церквей назвал именно Благовещенский собор: «и в церкви Благовещении выгорело»[854].
Однако самые важные для нас сведения содержатся в интереснейшем документе середины века, так называемом Постниковском летописце, опубликованном и изученном М. Н. Тихомировым. Его автор, дьяк Постник Губин, человек близкий к царскому двору, но в данном случае лицо неофициальное, создал, по мнению ученого, уникальное повествование — «своеобразный мемуар середины XVI века»