[893] (илл. 28). К ним добавляется свободное расположение и наклон букв и слов в строке. В особых группах русского полуустава начинают преобладать южнославянские и грецизированные формы. Идет сближение русского полуустава с южнославянскими почерками. Это сближение лишь отчасти определялось прямым заимствованием. Эволюция русских почерков от устава к полууставу шла по внутренним законам самого русского письма. Основа для сближения была подготовлена в русском уставе и переходных почерках рубежа XIV–XV вв.
Русский полуустав в развитом виде получает распространение одним-двумя десятилетиями позже рассматриваемого периода. На рубеже XIV–XV вв. он встречается только в отдельных книгах.
В орнаментальном убранстве русских рукописных книг на рубеже XIV–XV вв. также наметились перемены.
Традиционным художественным стилем книжных заставок и инициалов в это время была тератология, или звериный стиль, в его завершающей стадии развития[894]. Сложная система плетеных ремней с запутавшимися в них фигурами чудовищ, а в отдельных вариантах с человеческими фигурами, на красочном фоне заполняла фронтисписы, заставки и заглавные буквы (инициалы) рукописных книг. Тератологическая орнаментика в рукописях, вышедших из больших книгописных центров Москвы, Новгорода, Пскова и других городов, отличалась особенностями рисунка (плоские или более объемные фигуры зверей) и колорита (синий фон заставок в книгах Новгорода, сине-зеленый — Пскова, красно-желтый — средней полосы Руси). Однако в целом стиль оставался единым[895].
Но на рубеже XIV–XV вв. на страницы русских книг приходят украшения совершенно иного характера. Вместо чудовищ — растительно-цветочные мотивы, вместо плетеной ременной сетки — четкие клейма (напоминающие перегородчатую эмаль), заключенные в геометрическую рамку. Словом, это тот тип орнамента, который чрезвычайно напоминает украшения русских и греческих книг X–XI вв. и который получил название нововизантийского. Этот орнамент в одних книгах соседствовал с тератологией, в других — уже вытеснял ее.
Так, в Евангелии начала XV в. из московского Андроникова монастыря, украшенном художниками круга Андрея Рублева[896], тератология отсутствует, а две заставки (на лл. 2 и 257) выполнены в изысканнейшей манере нововизантийского стиля (илл. 29). В отдельных инициалах имеются отголоски романского стиля.
Что касается соседства тератологии и нововизантийского стиля, то оно встречается в двух формах. В «Онежской псалтыри» 1395 г. одни листы украшены инициалами и заставками тератологического стиля, другие — нововизантийскими. Оба вида украшений выполнены на высоком художественном уровне[897].
Иную форму сочетания двух этих стилей представляет орнамент «Лествицы» конца XIV в., написанной на бумаге (вод. знаки: Полумесяц — 1) Брике № 5287, 1395–1420 гг.; 2) Брике № 5288, конец XIV в. — 1415 г.)[898]. Здесь в одних и тех же заставках есть элементы традиционной тератологии (полосы — ремни, «реснички»; особый «тератологический» колорит: сочетание синего и желтого) и нововизантийской манеры (геометрическая рамка, византийский цветок). Несовершенство исполнения нововизантийских деталей говорит, по-видимому, о том, что для художника этот стиль был еще новым и непривычным (илл. 30). Оригинальной разновидностью нововизантийских украшений представляется одна из заставок московской рукописи конца XIV в. из Воскресенского собрания ГИМ[899]. Четкие эмальерные клейма заменены в ней симметрично извивающимися ветвями, сходными с орнаментами итальянского Ренессанса, мотивами, получившими широкое развитие в византийских и грузинских рукописях в XIII–XIV вв., а в русской книжной орнаментике — с конца XV в.
Параллельно с нововизантийским стилем в русскую книжную орнаментику входило балканское плетение, или балканский стиль. Однотонные или пестрые жгуты и ленты сплетались в заставках в правильные геометрические фигуры: круги, квадраты, восьмерки. Здесь не было ни чудовищ, как в тератологии, ни цветка крина, как в нововизантийском орнаменте[900].
Известный в южнославянских рукописях XIV в., этот орнамент пришел на Русь вместе с болгарскими и сербскими писцами, с их книгами. Широкое распространение на Руси он, как и нововизантийский стиль, получил позже, в XV–XVI вв., но в отличие от аристократического орнамента он украсил многочисленные книги, выходившие из небольших книгописных мастерских, и стал таким же популярным и любимым русскими книжниками, какой была в свое время тератология. В рукописях же рубежа XIV–XV вв. балканский орнамент встречается лишь изредка, чередуясь в них с украшениями других стилей[901] (илл. 31).
Вообще для многих книг Руси рассматриваемого периода характерно сочетание всех перечисленных стилей: тератологии, нововизантийского и балканского. Такое сочетание есть в упоминавшейся рукописи из Воскресенского собрания, но особенно полно оно проявилось в «Онежской псалтыри» 1395 г. (илл. 27). Книга имеет интересную и сложную судьбу. Важно подчеркнуть, что написана она писцом, который называет себя Лукой смолянином, т. е. происходящим из Смоленска, и, следовательно, можно предполагать, что украшена она художником также западнорусского происхождения. В одних фронтисписах, заставках и инициалах «Онежской псалтыри» мы видим тератологию, в других — нововизантийский орнамент, в третьих — соединение того и другого, в четвертых — балканское плетение[902]. Весь этот декор выполнен рукой искуснейшего мастера.
Итак, в орнаментике русских книг конца XIV — начала XV в. заметны те же особенности, что и в книжном письме: во-первых, для них характерно развитие традиционных русских форм, во-вторых, — возрождение образцов времен Киевской Руси, в-третьих, — начало обращения к византийским и южнославянским прототипам XIII–XIV вв. Все это наряду с расширением сферы книжного письма по количеству и репертуару свидетельствует о том, что в книгописании Руси конца XIV — начала XV в. перед нами предстают черты того подъема культуры, который был связан с общим развитием Русского государства после Куликовской битвы.
В. Д. Черный«Мамаево Побоище» в древнерусских миниатюрах(Миниатюра как культурно-исторический феномен)
Свидетельством огромной популярности произведений о Куликовской битве в средневековой Руси является чрезвычайная распространенность списков «Сказания о Мамаевом побоище». Можно представить, насколько велик был в то далекое время «тираж» этого наиболее содержательного литературного произведения о Куликовской битве, если сквозь грозные годы истории, наполненные многочисленными утратами, дошло свыше 150 списков «Сказания», а может быть и гораздо больше. Будучи с самого начала (т. е. с первой половины XV в.) многосоставным сочинением, включающим элементы из «Задонщины», Летописной повести, произведений устного народного творчества и др., «Сказание о Мамаевом побоище» и в дальнейшем неоднократно изменяло свое содержание в угоду различным политическим течениям, представляющим определенные исторические концепции. Об этом свидетельствуют восемь редакций «Сказания» и обилие вариантов в каждой из них[903].
Среди многочисленных списков «Сказания о Мамаевом побоище» наибольшей торжественностью и особым назидательным смыслом отличаются лицевые списки. Понятные современникам и без текста, миниатюры предлагали читателю свое отношение к описываемым событиям. Миниатюрам приходилось гораздо чаще и более конкретно отвечать на вопросы, где и как происходило то или иное событие. Ответы складывались из представлений художника, его кругозора, информации, почерпнутой из самых разных источников, как устных, так и письменных.
Выявление компонентов, формирующих «живописное» повествование о Куликовской битве, выяснение его природы позволит говорить о миниатюрах как о культурно-историческом феномене. Под таким углом зрения русские книжные миниатюры, в том числе и миниатюры «Сказания», еще не рассматривались. Между тем в историографии, посвященной изучению миниатюр о «Мамаевом побоище», накоплен определенный опыт, позволяющий предложить эту проблему для изучения.
Первая работа о лицевых списках «Сказания» была издана С. К. Шамбинаго в 1907 г.[904] в качестве приложения к одному из списков, и только спустя полвека исследователи вновь обратились к миниатюрам о Куликовской битве. Работы Е. Ф. Хилл[905], Л. А. Дмитриева[906], О. А. Белобровой[907], А. А. Амосова[908], Е. С. Овчинниковой[909], публикации некоторых лицевых списков «Сказания» Т. В. Диановой, М. М. Черниловской, Э. В. Шульгиной, Л. А. Дмитриевым и Д. С. Лихачевым