— Ты меня любишь? — спросила меня Фортуна.
— Нет. А ты?
— И я нет. Что будем делать? — улыбнулась она.
— Ничего не будем, многие так живут, и никто не умер. Умирают как раз от любви.
— Иногда я ловлю себя на мысли, что лучше уж умереть от любви, чем жить от противного.
— Я противный?
— Ты ужасный.
— Ужасный мне нравится больше. Кстати, и ребенок тоже от меня.
— Ну, это же был тривиальный залет.
— В каждом залете есть свой космос, — прижал я ее к себе и поцеловал в шею.
— Это действительно был космос, — закрыла она глаза.
— Ты про поцелуй?
— Я про первый.
— У каждой женщины свой Гагарин.
— Бороздящий ее вселенную. Ах, ты, мой Гагарин. Почему мы все реже летаем?
— Слишком много капризов.
Рагу из овощей
— Ладно, я пошел, — мялся все еще в коридоре.
— Что ты ходишь взад и вперед, неужели больше некуда?
— Ты не видела мои перчатки? — наступил я впопыхах на кота. Тот взвыл, как они обычно делают это в летнюю душную ночь.
— Ты даже уйти не можешь по-человечески, — с ходу нашла перчатки Фортуна и протянула их мне.
— А как это, по-человечески?
— Чтобы не было больно.
Вышел утром без ее поцелуя, будто не позавтракал. Я не заметил, как прошла дорога к метро, и очнулся только внутри. Стоял на ступеньке, обнимаясь с собственным пальто, наблюдая за лицами в профиль: одни едут вверх, другие спускаются, все разбиты на кадры из хроники. Эскалатор будто скручивает кинопленку, часть жизни этих людей проходит на лестнице. Их снова и снова будут зарывать и откапывать. Карабкаясь вверх по лестнице, кардинально они не изменятся, даже если будут изменять ежедневно, даже если сами себе. Они изменятся только в одном случае — если изменят им. И они вдруг сорвутся с нее.
Днем в метро не так много людей, я спокойно зашел в вагон и встал спиной к надписи «не прислоняться». Напротив цвела приятная женщина лет тридцати. Несколько раз мы столкнулись взглядами. В голове моей все еще играло вчерашнее красное. Внутри было тепло и весело. Вдруг захотелось узнать ее имя. Я подошел.
— Вы любили когда-нибудь? — не пришло ничего лучшего на ум.
— У вас все в порядке? — отодвинулась она от меня.
— Да, но вопрос-то простой.
— Конечно, любила, — взялась она крепче за поручень.
— Сильно? — Я улыбнулся искренне.
— Достаточно, — пыталась она отвести глаза.
— Как вы думаете, любовь с первого взгляда существует? — развращал я ее добродетель синим-синим как небо взором.
— Я в метро не знакомлюсь и тем более не влюбляюсь, — поправила она сумочку.
— А что вам мешает? — поддержал я ее за руку, когда поезд качнуло.
— Романтики не хватает, — чувствовала она мою ладонь, а я, казалось, ее учащенный пульс.
— Так считаете?
— Извините, я плохо считаю, — улыбнулась помадой незнакомка.
— Я выйду сейчас, вы ее сразу почувствуете, — диктор объявлял мою остановку.
Двери открылись, и я вышел. Помахал рукой, а она мне из-за стекла ресницами. Тоннель всосал поезд, словно рот макаронину. Незнакомка увезла с собой всю мою романтику.
Фаршированный перец
Я приехал домой раньше обычного. Никого. Только кот выбежал радостно навстречу.
— Сейчас тебя покормлю, — содрал я ботинки и сразу прошел на кухню. Насыпал ему в миску кошачьей радости и потрепал по загривку. Том весело принялся грызть еду. На кухонном столе лежала записка, даже целое письмо:
«Помнишь теплые ночи? В них как в бездонной ванне, мы плавали словно рыбы, лишенные чешуи, чувствительные как поцелуи, плавленые сыры.
Помнишь?
Они были маленькие, дети наши — мурашки, бегали между нами, ветреные, возбужденные, углубляясь в те зоны, которые я бросила контролировать, как только тебе поверила.
А как я смущалась?
Ты первый, кто их растрогал, открыл. Чувствуешь, как я скучаю, я брежу прикосновениями, страх проник подсознательно, выстелился подкожно, вдруг ты больше никогда не придешь, не дотронешься. Страх солнечных жировых прослоек, вдруг ты найдешь меня худой или толстой, бледной и неухоженной? Вяну и сохну, мне нельзя без тебя. Моя влага, мой дождь, вызывающий дрожь на поверхности моря, моя слабость, мое беспокойство. Я — твое фортепиано. Пальцы роскошные, пусть они сыграют подушечками серенаду спокойной ночи, я усну скучающая.
P.S. Лучше бы это был кто-нибудь другой».
Жутко захотелось увидеть ее и потрогать. Я поставил чайник, взял телефон и позвонил:
— Ты меня растрогала. Я не думал, что у нас все так серьезно. Обещаю тебе вечную любовь.
— Лучше пообещай себя, любви у меня достаточно.
— Когда приедешь?
— Ты соскучился?
— Скука — это мое любимое развлечение.
— Нет, скучный ты мне совсем не нужен.
— Хорошо, я приготовлю на ужин что-нибудь.
— Что это будет?
— Разобранная постель с голым мужчиной.
— Я действительно голодна.
— Я тоже. После твоего письма у меня закипело внутри.
— Я слышу только чайник. Выключи его уже.
— Чай придется пить одному, — снял я чайник с огня.
— Буду часов в шесть. Люблю.
Оливье
— Молчание не перекричать. Тем более твое. Что на этот раз? — разбил я наконец тишину.
— В каждом молчании своя истерика.
— В каждом молчании свое болото, — возразил я.
— Вчера у тебя не было слов, сегодня у меня. Вечером ты забыл их в кафе, наверное, или где ты там шлялся. Люди делятся на три категории: одни говорят правду в глаза, другие врут не моргая, третьи молчат: они берегут зрение. Ты из каких?
— Ну, пьяный пришел, ну и что.
— С запахом приятных женских духов. Рассказывай, кому ты отдал мне причитающиеся слова?
— Никому я ничего не отдавал. Хватит уже.
— Вот и я думаю, что хватит. Достало, — сурово посмотрела на меня Фортуна и добавила: — Нам нельзя быть вместе, это нас погубит.
— И раздельно нельзя — это погубит других.
— Зачем мне другие? Я не хочу быть вагоном, в который входят и выходят. Мне нужен один пассажир, с которым я доеду до конечной, — достала она початую бутылку красного из холодильника и один фужер. Налила до краев.
— Мне выйти?
— Кажется, ты давно уже вышел. Вечером тебя черт знает где носит, ночью пропадаешь в Интернете. Проваливай!
— А не пошла бы ты сама подальше… Как ты говоришь, «до конечной».
— Сам вали, никуда я не пойду. — Голос Фортуны заскрипел и дрогнул, из глаз потянулись серебряные нити.
— Да кому ты нужна?
— Себе! Я очень нужна самой себе. Я даже начинаю скучать сама по себе, выслушивая твои упреки. А ты вот возьми хоть одну из них, из своих виртуальных баб и пошли на х… так же как и меня сейчас, — допила она с горечью вино из большого бокала.
— Да кто они для меня такие, чтобы я их туда посылал. Никто! Я посылаю тебя так далеко, потому что ближе у меня никого нет. — Ее бокал пролетел рядом со мной и размазался о стену. Один из осколков отскочил к моим ногам, я взял его и сразу же порезался, кровь быстро побежала по пальцу, будто опаздывала в метро на последний поезд. Тяжелая красная капля упала на пол, появился кот, понюхал и слизнул, потом другую.
— Вот, и ты теперь будешь пить мою кровь, — на него я тоже не был в обиде. Взял салфетку, зажал ею рану и подошел к жене:
— С одной стороны, я псих, что полюбил тебя, но с другой — буду полным идиотом, если оставлю. Пойдем в комнату, что-то здесь слишком много эмоций, — взял Фортуну за руку и потянул за собой. Она покорно встала. Я обнял ее, чувствуя, как мокнет мое плечо от женских слез. Вальсируя по коридору вдоль стены, наша пара добралась до спальни. Свет включать не было необходимости, положил жену на кровать и лег рядом. Рука моя проникла под платье и быстро нашла там теплую грудь. Я знал, что дырки в отношениях лучше всего заделывать сексом.
— Не надо, — тихо прошептала она. — Ты можешь оставить меня в покое?
— Смотря с кем.
— С собой. Быть собой или с тобой. Этот вопрос давно расколол мою голову на два полушария.
— Я бы хотел побывать на восточном. Надоело все, может, на море махнем?
— Что там делать зимой?
— Вот именно, что ничего.
— С тобой разве можно куда-нибудь поехать? Ты все время куда-то ускользаешь, вот и сейчас уходишь от темы.
— Ну что за бред.
— Совсем не бред. Мне кажется, я тебе надоела. И это бросается в глаза.
— Не начинай. Хватит опять говорить эту ерунду, — начал я стягивать с нее платье.
— Я все время говорю ерунду, — она не сопротивлялась. Я зажал ее губы своими, и, в конце концов, рот ее поддался уговорам и раскрылся.
Кровать поскрипывала всякий раз, когда мы поворачивались, чтобы крепче обнять друг друга. Я чувствовал, как ее пальцы впивались в мою голую спину. Не придавая значения тому, чего же в них было больше — ненависти или любви. Последнее ушло далеко, нас связывало уже что-то другое, нечто большее, чем просто любовь. Подобно этой скрипучей койке, в которой мы укрываемся одной кожей, переживаем одной на двоих слюной, склеенные чудовищной необходимостью.
— Я не могу с тобой так больше, — вновь начала Фортуна.
— Ты знаешь, я тоже.
— Давай поменяем позу.
Оладьи из кабачков
Утро разбило все окна. Птицы гнездятся в ушах. Жирное солнце можно мазать на хлеб вместо сливочного масла. Весна терлась о стекло капелью.
— Я тебя люблю, — прокралось мне в правое ухо.
— Что ты такое говоришь? Тебе что, помолчать не о чем?
Чувство вины, видимо, мы оба его испытывали тем утром, оно как теннисный мячик, прыгает от одного к другому. Сначала внушаешь его человеку, когда тот ошибся, потом испытываешь — за то, что внушал слишком грубо.
— Я тоже тебя люблю, — поцеловал я жену сонными губами.
— Хочешь, сделаю тебе оладьи из кабачков.