уммм-уммм-умм-умм, уммм-уммм-умм-умм…
Толчки и удары нарастали с бешеной силой, пока не прервались высоким, животным, срывающимся женским воплем и торжествующим, удовлетворенным утробным урчанием, с каким, верно, гигантский кальмар заживо заглатывает свою жертву.
Больше всего Женя боялся, что ночной визитер задержится до утра и ему придется его увидеть. Но, видимо, в мире есть нечто, не выносящее света солнца, даже такого тусклого и унылого, как осенним утром в Северосумске. Когда через три часа снова хлопнула входная дверь, он осторожно выбрался в коридор. Пол был покрыт блестящей отвратительной слизью. Воздух пропитался резкой вонью, от которой слезились глаза, словно вместо квартиры Женя очутился на покинутом складе рыболовецкой артели, где разом протух недельный улов. Он прислушался: из спальни доносился размеренный тихий храп. Зашел к Инге: сестра спала, даже не изменив положения тела – лежала, выпрямившись, как в гробу, плотно закрыв глаза, и еле заметно дышала. Он вернулся к себе, разделся и забился в постель, замотавшись в одеяло и уткнувшись носом в угол между стеной и кроватью.
Она обязательно сама тебя найдет.
А человека не переделаешь.
Дед вернулся домой. Мама принесла его в четверг вечером и поставила в угол, под окном, у батареи. Сергея Сергеевича Лапковича кремировали тихо, без лишней огласки и уж тем более безо всяких торжественных проводов. Отпевать тоже не стали: вряд ли кто-то из священнослужителей Северосумска взялся бы совершить обряд над останками массового убийцы, который к тому же покончил с собой. Кроме того, на отпевание все равно не было денег, как и на захоронение – даже в невзрачном, облицованном простой белой плиткой местном колумбарии, похожем на стену общественного туалета. Так что мама просто вернула деда в квартиру: два с половиной литра измельченного в центрифуге серого праха в простой белой пластиковой капсуле.
– Пусть пока побудет здесь, – сказала она.
Сейчас урна стояла в пыльном углу бывшей дедовой комнаты, среди беспорядочно разбросанных вещей, которые так никто и не прибрал, белея в темноте, как привидение. Кошка Татка подкралась к тому, что стало последним пристанищем ее хозяина, понюхала, вытянув чуткий нос, а потом отвернулась и пошла прочь, брезгливо потряхивая лапами и с выражением какого-то мрачного удовлетворения на морде. Роме казалось, что вместе с превращенными в пыль останками в квартиру вернулась и тяжелая злоба, будто дед притаился в своем погребальном куколе до поры до времени, только и ожидая момента, чтобы выбраться. Что ж, зато, по крайней мере, теперь он вел себя тихо.
Странно, но с мамой они не стали общаться больше. Рома думал, что, когда деда не станет, они только и будут что разговаривать обо всем, улыбаться, шутить и строить планы на будущее. Даже когда оказалось, что страшный уход из жизни Сергея Сергеевича, прихватившего с собой на тот свет полтора десятка человек, превратил их в изгоев, Рома все равно был уверен, что их с мамой жизнь, та ее часть, что проходила в стенах дома, изменится к лучшему. Как там обычно пишут в книгах? «Общая беда сблизила их, они почувствовали, что нужны друг другу, что роднее и ближе нет никого в целом свете…» – ну и прочее в этом роде. Однако ничуть не бывало. Мама по-прежнему так и сидела на старом диване в гостиной и читала, с той лишь разницей, что телевизор теперь постоянно был выключен. Иногда Рома слышал, как мама плачет; но она не подходила к сыну, не пыталась заговорить, а он лишь однажды подсел к ней, неловко погладил по голове и попытался обнять. Мама не обняла его в ответ, даже не подалась навстречу, а только закрыла глаза и молча глотала слезы. Так проходили их вечера: она в комнате с книгой, он на кухне с компьютером, в квартире неуютная тишина и неприятное ощущение присутствия праха в темноте за стеной.
В субботу мама куда-то отправилась днем. Рома пытался работать; собирал из шаблонов картинки одна мрачнее другой с такими же подписями, периодически поглядывая на страницы в социальной сети, где в режиме реального времени обновлялись фотографии с городских похорон: многочисленные смазанные общие планы и автопортреты со скорбными физиономиями на фоне гробов, иконостаса и кладбища. Комментарии появлялись мгновенно и исчислялись десятками: «Держитесь!», «Скорбим вместе с вами!», «Ужас!!!», ну и, разумеется, «Будь проклят тот, кто это сделал!».
Всеобщая истерия скорби и ненависти раздражала.
Мама пришла, когда на фотографиях появились изображения опускаемых в землю гробов. Разделась, приоткрыла дверь в кухню, посмотрела на сына припухлыми, слезящимися красными глазками и сказала:
– Ромчик, нам нужно поговорить.
Он угрюмо насупился. Наверняка речь пойдет о драке в пятницу. Концовка вчерашнего дня помнилась смутно; последнее, что Рома помнил отчетливо, – это удар в зубы, который он нанес этому подонку Мерзлых, а все остальное смешалось в шумную неразбериху: сама драка, прибежавший историк, а потом и охранник, которые растащили всех в стороны; кровь, боль, заплывший глаз и разбитый нос, медпункт, кабинет директора, где испуганная Екатерина Борисовна что-то лепетала, краснея, выпучивая глаза и заикаясь, а Крупская вещала о недопустимости насилия и грубости нравов; дорога домой вместе с заплаканной мамой и вечер, оборвавшийся тяжелым сном. Значит, сегодня разговор все-таки состоится.
– Мама, ты же знаешь, почему так вышло? Что иначе было нельзя?
Она посмотрела на Рому, будто не понимая, покачала головой и сказала:
– Нет, сынок, я о другом.
Вздохнула, уронив на колени руки с некрасивыми, коротко остриженными ногтями, и продолжила:
– Нам придется уехать отсюда. И очень скоро. Я не говорила тебе, думала, что смогу что-то сделать, но… Во вторник позвонили из управления «Коммунара», где дедушка работал. Сказали, что квартира эта принадлежит заводу, что предоставляют они ее только своим сотрудникам, а теперь вот забирают обратно. Предупредили, что через две недели нас выселят.
Рома серьезно слушал. Краем глаза увидел, как обновляются фотографии и комментарии в социальной сети. Под изображением тринадцати свеженасыпанных холмиков было написано: «Вечный покой погибшим! Вечные муки убийце и всему его роду!»
– Я их просила, говорила, что могу даже к ним пойти работать, хоть бы и уборщицей, объясняла, что нам жить негде, но они ни в какую. Говорят, съезжайте, и все. А сегодня ходила в мэрию, там в социальном отделе прием по субботам, до обеда. Сказали, что квартир у города свободных нет. Могут дать комнату в общежитии, в Заселье. Двенадцатиметровую. Шесть метров на человека, по нормам.
Она не стала рассказывать, как пыталась спорить, говорить, что по закону никто не может выселить ее из квартиры с несовершеннолетним ребенком; не стала передавать в точности слова молодой девицы из отдела социального обеспечения: «Если хотите по закону – попробуйте подать в суд. Но для вас у города квартиры нет. И не будет. Можем дать комнату в общежитии. А вообще, на вашем месте я бы уехала. Так будет лучше для всех». Примерно в том же ключе состоялась и беседа в пятницу с Крупской, после того, как Рома вышел из кабинета директора: «Знаете, Елена Сергеевна, я все понимаю, но думаю, что вам будет чрезвычайно трудно продолжать здесь работу. И я имею в виду не нашу школу, а город вообще».
Мама смотрела на Рому и молчала.
– Ну что ж, значит, уедем, – рассудительно произнес он. – Так даже лучше, мама. Переберемся в Михайловск, а потом, может быть, в Петербург. Отличная новость.
Елена Сергеевна посмотрела на сына с печальной улыбкой, как обычно смотрят родители на детей, не понимающих всех сложностей взрослой жизни.
– Ромчик, у нас же денег совсем нет. Дедушка ничего не оставил, у меня никаких сбережений, а переезд – это ведь какие затраты. Одна только машина грузовая до Михайловска знаешь во сколько обойдется? А там ведь еще устраиваться надо, квартиру снимать…
– У нас есть деньги, мама! – воскликнул Рома. – Я же зарабатываю, помнишь, я говорил тебе? У меня уже сорок тысяч накоплено! Ну, тебе же еще при увольнении что-то дадут, правда? А в Михайловске ты быстро сможешь устроиться, учителя всегда нужны, а я буду еще больше работать, у нас все получится!
Он вскочил, присел рядом с ней на корточки, взял за руки, заглянул в глаза. Там были только слезы и тупая, обреченная грусть.
– Сынок, ну что ты говоришь такое. Я вот считала: даже если снять простую однокомнатную квартиру в Михайловске, то уйдет вся моя зарплата. Это если залог не платить и агентству не переплачивать, а тогда сразу три цены. А жить на что будем? Есть, одеваться? Тебе учиться надо…
Рома затряс головой. Ему хотелось схватить маму за плечи, встряхнуть, даже ударить, только бы она услышала его, поверила, поняла, что он может, он хочет помочь, он справится! Почему она сдается? Почему не готова бороться вместе с ним за их будущее?! Господи, да кто из них взрослый, в конце концов?!
– Мама, я…
Она прижала к его губам палец. Кожа была шершавой и теплой.
– Сыночек, я уже все решила. Переедем пока в комнату в общежитии. Как-нибудь проживем, пока все не уляжется, а там посмотрим. Просто хотела тебе сказать об этом, вот и все.
Рома встал и посмотрел на мать сверху вниз.
– Не уляжется, мама, – ответил он. – Ничего уже не будет, как раньше.
Засыпая, он думал про деньги. И про время, которое нужно, чтобы скопить на однокомнатную квартиру в Северосумске: при нынешних темпах заработка выходило почти шесть лет. Даже если предположить, что ему удастся удвоить количество заказов, все равно получается слишком долго. Да и в Северосумске им спокойно жить не дадут. Потом, уже проваливаясь в мягкое и мечтательное забытье, Рома взялся за другие подсчеты: сколько им с мамой нужно для счастья? Например, миллионов двадцать, а лучше – сразу сто. К черту Михайловск – он купит квартиру в Санкт-Петербурге, хорошую, светлую, в самом центре, с лепниной на потолке и видом на реку. Мама не будет работать: в этом чудесном и новом доме он сделает для нее студию, чтобы она могла рисовать, а все дела по хозяйству станет исполнять нанятая прислуга. Сам он будет ездить на автомобиле, учиться на дизайнера или, может быть, журналиста в университете, откроет свой бизнес – пока неизвестно какой, но важно, что собственный, чтобы ни от кого не зависеть. Рома представил, как стоит на пороге и с гордостью открывает перед мамой дверь, за которой тянется анфилада огромных комнат с высокими потолками, а она, как водится, снова плачет, только теперь от радости. «Входи, мамочка, это все наше!..» Наверное, к тому времени он уже спал, потому что в этом счастливом видении его мама, вместо того чтобы переступить порог, повернулась к нему, сморщила маленькое круглое лицо в плаксивой гримасе и проныла: «Сыночек, ну что ты говоришь, разве мы можем тут жить, ведь у нас нет денег, мы нищие…»