– Не, – покачал головой Эб, потом вроде бы что-то вспомнил. – Может, вы про тот раз говорите, чуть больше года назад. Уилсон тогда куда-то ездил, отсутствовал дня два или три, но никому и словом не обмолвился, где он был.
– Спасибо.
Брюс глубоко ушел в свои мысли. Кори снова взялся за плуг. Мы двинулись через поле к достославному оврагу.
Он оказался глубокий, с крутыми склонами, весь заросший кустарником и низкорослыми деревьями. Зато в направлении дома, где-то в четверти мили от нас, он расширялся в небольшую лощину, заканчивающуюся тем самым старым кладбищем. Некоторое время Брюс стоял, устремив пристальный взор в овраг, потом отвернулся.
– Кстати, что это за имена, которые ты спрашивал у Кори? – поинтересовался я по дороге домой. – И что они означают? Я даже пытаться не стану выговорить их так как ты!
Я расхохотался. Брюс смеяться не стал.
– Что они означают? – повторил он; голос его звучал незнакомо, я таким его еще никогда не слышал. – Я почти уже уверился, что они ничего не означают, что это просто набор звуков. Но теперь… о, мой бог, кажется, я снова начинаю верить. Существуют ли живые воплощения этих имен? Возможно, это знал старый Зиклер. И другие – время от времени, на всем протяжении истории. В конце концов, сами имена никуда не деваются, а с ними и слухи, и книги – все они живы, а там, где есть легенда, есть и то, на чем она стоит, некая фактологическая база, которую можно проследить сквозь века до самого источника.
Больше я ничего от Брюса не добился – да и не надо было. Долгие годы я знал, что он изучает всякие древние традиции: ни малейшего интереса во мне они никогда не вызывали. У него в библиотеке имелась целая полка очень старых книг, не говоря уже о шкафах фантастики на ту же тему. Несколько образцов я и сам прочел и немало позабавился. Глубоко в голове у меня сидела успокоительная уверенность, что это просто сказки и не более того. Но теперь уверенность эта куда-то подевалась, а вместе с нею и чувство безопасности. Фантастика, конечно, фантастикой, но вдруг она и вправду на чем-то таком основана – и думать об этом «чем-то» мне решительно, категорически не хотелось. Мою смутную тревогу полили и удобрили слова Брюса – и даже не столько сами слова, сколько то, как он их произнес: «Но теперь… о, мой бог, кажется, я снова начинаю верить». До какой степени и во что верил Брюс, я понятия не имел. Как и того, что он пытается разузнать и зачем покидал комнату той ночью. Сейчас я сомневаюсь, что мог бы как-то его остановить, даже если бы все понимал. Зато совершенно ясно, что ни один из нас даже не подозревал, как медленно и неуклонно все движется к трагической развязке.
Вечером после ужина Брюс поднялся к себе, намереваясь, по его словам, поглубже закопаться в те старые книги. Я вышел на крыльцо, выкурить трубочку. Мне вообще больше нравится курить на свежем воздухе и по ночам – это помогает думать, а подумать мне сейчас отнюдь не мешало. В голове у меня была каша, но я все равно пытался решить для себя, во что из всех этих «древних сказок» я осмеливался, а во что откровенно боялся верить. Единственное, что мне было ясно абсолютно четко, это что Векра мне нравится все меньше и меньше. Если Брюс утром откажется уезжать, я заберу машину, и поминай как звали.
Обнаружив, что табак у меня почти весь вышел, я двинулся к лавке Лайла Уилсона. Внутри оказалось темно. Я взошел на крыльцо и уже собирался было толкнуть дверь – вдруг он еще не закрылся – но подумал, что хозяин может быть уже в постели, и надо бы, по идее, подождать до утра. Сбежав по ступенькам, я уже почти вышел на дорогу, как вдруг дверь позади отворилась. Я обернулся и раскрыл рот, чтобы окликнуть старого Уилсона… но что-то меня остановило – возможно, интуиция, а возможно, Лайлово поведение.
Я видел его совсем смутно, а он меня не видел вовсе, но то, как аккуратно он прикрыл дверь и прокрался через скрипучее крыльцо, пробудило во мне любопытство. Он исчез за углом лавки. Я украдкой последовал за ним.
Он отворил калитку на задах своего участка, пересек поле и через низенькую ограду перебрался на следующее. Я держался на безопасном расстоянии, стараясь только не потерять его из виду. Он вроде бы что-то нес под мышкой – что, разглядеть было невозможно, но, кажется, толстую книгу. Ага, явно дневник, к которому они с Брюсом оба так прикипели.
Вскоре стало ясно, что направляется он к оврагу. Дорогу Уилсон определенно знал, так как направление держал уверенно и явно понимал, куда идет. В какой-то момент я потерял его во тьме, кинулся вперед, налетел на какие-то низко свисающие ветки и расцарапал себе лицо. Когда я добрался, наконец, до оврага, Уилсон уже исчез из виду, но я слышал в темноте, как он карабкается вниз по какой-то близлежащей тропинке. Несколько минут я потратил на поиски, но, в конце концов, нашел ее и стал спускаться. Ну, спускаться – это очень цивилизованно сказано; скорее уж я скользил, катился и кувыркался по крутому склону почти в полном мраке и прибыл на дно, пролетев последние футов пять головой вперед. Я встал и кое-как отряхнул одежду. Лайла Уилсона к тому времени уже нигде не было видно – и слышно тоже. До меня не доносилось ни звука, я даже не мог определить, в каком направлении он пошел. И да, если ночь до сих пор казалась мне темной, то на дне этого оврага царила поистине стигийская тьма. Рассерженный и растерянный, я попробовал было влезть по тропинке назад, но не смог. Какое-то время я так и стоял там, на дне, потирая свои синяки и проклиная себя за идиотизм. Потом вспомнил, что овраг дальше становится мельче и где-то через четверть мили выходит прямо к границе кладбища – остается только ковылять в том направлении. Никуда, в конце концов, этот Уилсон от меня не убежит – может, я еще по дороге на него наткнусь.
Один раз по пути мне почудился какой-то звук: будто металлом ударили о металл – но больше он не повторялся. Я шел во тьме, избегая по мере возможности кустов и деревьев. И только уже выйдя почти что на кладбище я вспомнил – внезапно и с ужасом – кое-что из того, что рассказывал нам Эб Кори: о маленьком Мунро, который играл в овраге и примчался стремглав домой, крича, что он видел лицо, лицо своего пропавшего брата и с ним «много других». Это воспоминание изрядно меня подстегнуло: я ускорил шаг. Срезав через угол кладбища к дому, я посмотрел на окно задней комнаты – света в нем не было. Решив, что Брюс, должно быть, уже спит, я обогнул дом, вбежал в парадную дверь и, едва дыша, кинулся наверх, чтобы, если понадобится, разбудить его и поведать о ночных экскурсиях Лайла Уилсона – наверняка это что-нибудь для него значит. Я толкнул дверь, ворвался в комнату и, резко сбавив шаг, двинулся через сумрак к столу, на котором точно была масляная лампа. Одной рукой я шарил в кармане на предмет спичек, а другой – по столешнице, ища светильник.
– Черт!
Лампу-то я благополучно нашарил да только сразу же обжегся об еще горячий стеклянный колпак. Брюс, должно быть, ее погасил всего несколько минут назад. Наконец, я сумел снова ее запалить, и когда по комнате заметались тени, я убедился, что Брюса здесь нет. Более того, он сегодня даже не ложился. Наверное, вышел глотнуть свежего воздуха, решил я.
На столе лежал раскрытый один из его тяжеленных томов, в котором я признал «Чудовищ и иже с ними», а рядом – свинцовый карандаш. Кажется, Брюс сверял некоторые параграфы текста, отчеркивая их карандашом: следы были едва заметны на желтоватых, хрупких страницах.
Вознамерившись его подождать, я пододвинул себе кресло и уселся читать так дотошно выделенные Брюсом пассажи. Сейчас, двенадцать лет спустя, я уже не очень хорошо их помню; впрочем, память сохранила, что они отличались причудливой староанглийской орфографией. Первый, на который упал мой взгляд, выглядел примерно так:
Ибо сии суть не явлены, понеже ждут во терпении, аще придет их время. Вельми могуча та тьма, в коей оне обитают, ибо сон не мкнет очи их. Далече они друг от друже, но имут меж собою диавольское собеседование. Под землями дальнего Севера, сиречь Гипербореи, яко зовом бысти в древние времена, ждут оне. И далече на Востоке, под горами обширныме, тако глаголют во языцех. И во землях новых и обскурантных, что за морями, они доподлинно суть. Мореходы рекут об явлениях неизреченных на островах сокрытых. Истинно страшное рекут о судьбине тех, кто на дно пошел с кораблем обреченным. Ибо Твари сии суть безымянны, но со всею верностию пошли от колена древнего, от зовомых Б’Мот и Фтахар, Ллоигор и Катулн и иных еще. Во молчании ожидают оне зова Старейшин…
Тут я бросил читать, понимая, что все это звучит мне смутно знакомо. Кажется, что-то подобное уже встречалось в старых Брюсовых книгах. Я быстро перелистнул несколько страниц – вдруг он еще что-нибудь там отметил. И верно. Я снова принялся читать.
Бысть смертные, кто почитают Их и Им поклоняются, и иные, малые числом, коих Они наставляют во знании тайном. Из них один Эйбон из Гипербореи древней, и иные с ним иже…
Во внезапной вспышке воспоминания передо мной предстал старик Зиклер, торчащий в этом самом окне и талдычащий какой-то вздор кому-то в могиле, на кладбище – причем собеседник ему вроде бы даже отвечал. И снова я углубился в книгу, жадно выискивая отмеченные Брюсом фрагменты.
Ибо способы сии разные суть, вельми позабытые, коими Их пробудить возможно, и тогда становятся Они на время беспокойны и нетерпеливы и являют силу Свою. Из способов же один, Эйбоном описанный во книге его, таков буде…
Дальше следовало начало длиннющего заклинания из совершенно друг от друга не отличимых слов. Большая их часть побледнела и истерлась, будто от постоянного обращения к этой странице. И снова мне привиделся старый Зиклер, бормочущий в своем окне. Любопытство мое разгорелось уже сверх всякой меры. Я перевернул несколько страниц назад, туда, где начинались Брюсовы отметки.
Тако же злы оные суть, что земля, под которой лежат Оне, порчена бысть, странно и причудливо вельми, и даже самая почва, и странно то, что произрастает на ней. Альхазред во хронике его глаголет: тот, кого увлекли Оне во тенета Свои (пагубной силой Своей, кою источают, пробуждены бысти), пребывает навеки частью Их, немертвой, но новою и ранее не бывшею, и странною телесами, силе Их и мощи споспешествующею. И еще тако глаголил Альхазред: зол тот разум, коий пленен, но не взят, и пагубна земля…