нии они находились, лишенных общественных гарантий вплоть до вполне реальной возможности быть подвергнутым не только политическому или экономическому насилию, но даже физическому. Этому широкому читателю, идентифицировавшему себя с героями романов, на жизненном пути которых судьба возводила непреодолимые преграды и которые с благородным мужеством и покорным терпением переносили страдания, адресовались греческие романы. Но особенно отвечало психологии низового читателя то, что в необычных ситуациях герои романов, несмотря на зависимость или кабалу, в которую они попадали, активно отстаивали свою духовную свободу. Таким образом, в романах нашла отражение проблема свободы воли, и прежде всего вопрос о достойном поведении человека в неблагоприятных внешних обстоятельствах.
Детский портрет. I в.
Ленинград. Гос. Эрмитаж.
Превращение свободного в раба — ситуация, часто повторяющаяся в греческом романе (герой или героиня попадают в плен к разбойникам, героиню выставляют на продажу и ее покупает сводник, героя продают в рабство восточному тирану и т. п.). Примечательно, что хотя превращение свободного в раба означало попрание человеческого достоинства, идеальный герой греческого романа (само воплощение добродетели и достоинства) является перед глазами читателей в рабском обличии: так, героине романа Ксенофонта Эфесского Антии обрезают косу, что позорило свободнорожденную женщину и ставило ее наравне с гетерой, надевают оковы и с сопровождающим отправляют в Италию, чтобы там продать ее содержателю публичных женщин. А вот как описано появление Левкиппы-рабыни, героини романа Ахилла Татия: «Внезапно к нашим ногам бросается женщина с остриженной головой, с оковами на ногах, с мотыгой в руках, грязная, в подпоясанном нищенском хитоне» (5, 27, 3).
Антию разбойники помещают в яму с псами. Габроком работает в нукерийских каменоломнях. В этих эпизодах герои, будучи свободнорожденными и находясь в рабском положении, подвергаются унизительным оскорблениям и побоям, иногда пыткам, носят рубища, цепи и кандалы, но при этом они сохраняют присутствие духа. Перенося мученические испытания, они противостоят произволу — источнику морального зла и смело высказывают своим угнетателям все, что о них думают, тем самым сохраняя свою внутреннюю свободу и достоинство. Можно поработить тело героя, но нельзя лишить его духовной свободы — этот вывод должен был найти сочувственный отклик у читателей романов.
Свободнорожденный герой, хотя и пребывает в силу необходимости в рабском состоянии, никогда не ведет себя, подобно рабу. В критической ситуации, когда приходится делать выбор между добром и злом, он остается верен себе, и его поведение, таким образом, отвечает нормам свободного человека (в эпиктетовском смысле) с его понятиями о чести. «Если бы тебе, — обращается Левкиппа к своему господину, — вздумалось поступать по отношению ко мне как тирану, то по необходимости я должна была бы подчиниться тебе, но ты не в состоянии заставить меня по моей воле подчиняться тебе» (Ach. Tat., 6, 20). Поведение, уподобляющее свободного человека рабу, представляется героям романа невозможным и заслуживает осуждения: «Ты поступаешь не так, как человек свободного и благородного происхождения. Ты действуешь так же, как раб Сосфен. Раб достоин своего господина» (Ach. Tat., 6, 18).
Свободнорожденный в положении раба отчуждаем не только от гражданских, но и всяких прав: не выслушав оправданий оклеветанного Габрокома (поскольку его слово не имеет силы), римский наместник в Египте, как одного из многих бесправных подданных, предает его позорной смерти на кресте. Однако в последний момент Габроком, помолившись Гелиосу, чудесным образом спасается — крест, на котором он распят, падает с крутизны в Нил. Когда же его вслед за этим возводят на костер, воды Нила тушат пламя (Xen. Eph., 4, 2). Здесь, как и в других аналогичных ситуациях, обнаруживает себя основополагающий (не формальный, а идейный) принцип греческих романов, отрицающих реальный мир с его жесткой иерархией и регламентацией и отвергающих обычное ради экзотического и таинственного. Чудесное спасение Габрокома должно было импонировать мироощущению социально бесправного человека, лишенного возможности каким-либо образом предотвратить грубое насилие общепринятым «законным» путем.
Духовная свобода идеальных героев романа настолько велика, что ее не может ущемить или принизить никакое физическое насилие: «Начинайте же пытки! Несите колесо! Вытягивайте руки! Несите и плети — вот спина — бейте!.. Невиданное доселе сражение представится вашим глазам: одна женщина против всех пыток, и она победит!.. Одно лишь у меня оружие — свобода, и вам не выбить ее из меня плетьми, не вырезать железом, не выжечь огнем. Никогда я не откажусь от нее. Если даже начнешь жечь меня, то убедишься, что огонь недостаточно горяч для нее» (Ach. Tat., 6, 21–22). Или: «Я раб, но я верен клятвам. Эти варвары имеют власть над моим телом, но душа моя осталась свободной» (Ach. Tat., 2, 4).
Внимание широких читателей — городских ремесленников, крестьян, мелких торговцев — приковывала переменчивая судьба героев и выказываемая ими в затруднительных обстоятельствах стойкость духа. Герои ради сохранения человеческого достоинства готовы на самопожертвование, вплоть до принятия мученической смерти — и этот идеал, основанный на представлении о предоставленных всем и каждому равных возможностях и согласующийся со стоической идеей о том, что достижение счастья для каждого человека, независимо от того, богат он или беден, свободный или раб, невозможно без проявленной им свободной воли, находил распространение в низах римского общества.
То, что в реальной действительности мыслилось возможным, но практически неосуществимым, в романе становилось «должным», а именно: высказать своему «тирану» (управляющему, господину, начальнику канцелярии, римскому наместнику и т. п.) все, что о нем думаешь. Таким образом, читатели романов компенсировали несовершенство своего социального положения, наделяя положительного героя качествами, отвечавшими их представлениям о справедливости. Это было иллюзорное оправдание двойственности положения «маленького человека» в обществе, где, с одной стороны, он стоял перед необходимостью подчиняться тем, кто стоит над ним, а с другой — стремился к ослаблению зависимости. Однако эта его потребность жить в соответствии с требованиями внутренней свободы вступала в противоречие с реальными обстоятельствами, и осуществление ее потребовало бы от него мученичества или «героического» действия. Все это накладывало заметный отпечаток на психологию масс, определяло поведение «маленького человека» в конкретной жизни и его пристрастия в духовной сфере.
Насколько в условиях Империи достоинство маленького человека подвергалось унижению со стороны бюрократического аппарата государства, настолько же сильно отвечала настроениям читателей иллюзорная возможность героя или героини романа в критической для них ситуации выразить собственное «я». В этом и заключалась компенсаторность, о которой говорилось выше: невозможные для маленького человека периода Империи в реальной жизни действия оказывались возможными для «идеального» героя в романе, который, будучи пленником внешних обстоятельств, в критических для него ситуациях сохранял внутреннюю свободу и действовал согласно представлениям массового читателя о достойном поведении человека. Риторический, условный характер этих ситуаций лишний раз подчеркивает, что античный роман отражал не подлинные жизненные коллизии, а давал некий образец индивидуального героического волеизъявления, создавая иллюзию проявления свободной воли и сохранения собственного достоинства.
Читателей привлекала не только стойкость духа героев, но и их активность и находчивость в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Нередко персонажам, оказавшимся на положении рабов, удается провести жестокого, но недалекого господина. Так, когда владелец, купивший Антию, потребовал, чтобы она стояла перед его заведением и завлекала посетителей, Антия идет на хитрость и изображает припадок эпилепсии. Затем она рассказывает своднику, как привидение, встреченное ею на кладбище, вселило в нее священную болезнь, и суеверный сводник всерьез воспринимает эту историю (Xen. Eph., 5, 7). В другом месте (3, И) индийский царь Псаммид, купивший Антию, пытаясь овладеть ею, отступает, поверив в ее рассказ о том, что она якобы посвящена богине Исиде, и молитвенно падает ниц перед нею. Каллироя, в которую влюблен персидский царь, также успешно прибегает к притворству (Char., 6, 5). Подобные места романов явно отмечены иронией, иногда откровенно пародийны (например, у Ахилла Татия), персонажи здесь проявляют себя отнюдь не как идеальные герои и воплощают в себе вполне реальные черты обычных людей, готовых во имя спасения прибегнуть к обману и притворству.
Портрет римлянина. I в. до н. э.
Рим. Музей Торлония.
Значительное место в финале греческих романов занимают «судебные» речи и сцены судебного разбирательства, неизменно завершающиеся благополучным исходом для героев. В этих сценах несправедливо обвиненные обличают тирана или восточного деспота, реализуя тем самым возможность бросить в лицо притеснителю гневный упрек и свободное слово. Социальная направленность «судебных» речей греческих романов связана не с традиционными условностями романной формы, а с достаточно четко проводимой установкой, согласно которой духовная свобода человека не может быть ущемлена его социальной несостоятельностью. Сцены суда в романах Харитона, Ахилла Татия или Филострата, сопровождаемые чудесами или божественным вмешательством, являли собой противоположность социально регламентированному судопроизводству Империи, что отвечало настроениям низов, разуверившихся в возможности справедливого разбирательства в реальной жизни.
Повествование о разбойниках, как и рассказы о привидениях и любовные истории, были очень распространены в литературе периода Империи. Генетически и структурно упоминания о разбойниках были не столько связаны с предшествующими литературными формами, сколько обусловлены, по-видимому, устной повествовательной традицией, фольклором, мимом и, конечно, реальной действительностью. Не только окраинные и малодоступные области державы были местами обитания разбойников — большое число их внушало страх населению Италии, Ахайи, Памфилии и других провинций. Несмотря на предпринимаемые властями меры, Дороги провинций нередко подвергались их нападению, так что есть все основания говорить о разбойниках как характерном для Империи социальном явлении.