Странствуя по провинциям и видя, как повсюду люди недовольны правлением Домициана, Аполлоний открыто говорил всем, что деспотизм тирана не вечен. Он рассказывал об аттических Панафинейских играх, где пелись гимны в честь тираноубийц, вспоминал об эпизоде из древней истории Рима, когда тиранов изгнали силой оружия (7, 4). Находясь в театре Эфеса на представлении пьесы Еврипида и услышав слова актера о том, что, несмотря на усиливающийся деспотизм, через какое-то время он неминуемо обернется своей противоположностью, Аполлоний поднялся со своего места и воскликнул, обращаясь к присутствующему императорскому наместнику Азии: «Но этот трус не понимает ни тебя, ни Еврипида!» (7, 5). Когда известие об убийстве Домицианом трех весталок в храме дошло до Аполлония, он заявил во всеуслышание перед народом, что от этого нечестивого убийства должна была бы пошатнуться земля. Оказавшись волею случая в Эфесе на праздновании в честь женитьбы Домициана (ранее убившего Сабину) на дочери Тита Юлии, Аполлоний, обращаясь к святыням, публично обличал императора (7, 7). Узнав о ссылке императором своих друзей — Нервы, Руфа и Орфита, Аполлоний произнес речь перед бронзовой статуей Домициана. Указывая на статую, Аполлоний сказал: «Он слишком мало знает о судьбе и необходимости. Даже если он захочет убить человека, которому суждено править после него, тот выживет». Эти слова были переданы Домициану через осведомителей, и тот вынудил Аполлония защищаться на суде против обвинения в тайной связи с Нервой, Орфитом и Руфом (7, 8–9). Предвидя свой арест, Аполлоний отправляется на суд в Рим, сознавая, что мог бы избежать опасности — но тогда, если бы он не предстал перед обвинителем, что его друзья подумали бы о нем? (7, 14). Поскольку философия учит тому, что следует идти на все ради спасения своего города, родителей, братьев и сестер, то лучше пасть достойной смертью свободного философа, говорил Аполлоний, чем умереть как раб (7, 12).
Хотя герой Филострата обретает духовную свободу и независимость, все же в его мировоззрении обнаруживаются некоторые типичные античные черты. Позиция Филострата как выразителя интересов муниципальной знати носила двойственный характер: обращаясь к массовому читателю в привычной для него форме — романе, включавшем чудеса, путешествия, описание экзотических стран, Филострат в то же время пытался защитить ряд традиционных установок, он старался таким образом примирить самосознание низших слоев с ценностями официальной идеологии и культуры.
Представляется особенно важным, что такие произведения, как греческие романы периода Империи, служат выражением не столько профессионально-литераторского, сколько читательского взгляда на мир. Один из важнейших признаков античных романов заключался в том, что творчество их авторов было неотделимо от читателей, для которых романы предназначались; авторы греческих романов в более сильной степени, нежели Петроний и Апулей, испытывали давление читательской аудитории, ее духовных потребностей и сознательно ориентировались на читателя. Вхождение новых тем, героев, сюжетов, полузапретных в официальном мире бытовых реалий, создававших своеобразный предметный мир романов, как и постановка новых проблем, стремление насытить текст романа философской и научной проблематикой можно рассматривать в качестве характерной черты культуры периода Римской империи. Огромная популярность романов свидетельствует о том, что многое из того, о чем открыто не говорилось в них, подразумевалось и угадывалось читателями, поскольку, по-видимому, было хорошо им известно.
Несмотря на то, что фабула романов была в большинстве случаев асоциальной (благородный герой выступает против неблагородных и оказывается при этом втянутым в перипетии любви), восприятие читателя делало романы социальными, поскольку они способны были увидеть, романах больше, чем в них вкладывалось: герои романов оказались близки социальным настроениям низовых читателей. Таким образом, подлинный смысл греческих романов с их условными героями и положениями воспринимался читателями в связи с конкретной исторической ситуацией и обнаружен может быть только в связи с нею. Подобная крайняя степень сближения читателя и литературы является отличительной чертой массовой беллетристики, рассчитанной не на века, а на повседневные нужды читателей, и как раз такого рода литература отражает более или менее подлинные переживания «маленького человека».
Г. С. КнабеГлава третьяИСТОРИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО И ИСТОРИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ В КУЛЬТУРЕ ДРЕВНЕГО РИМА
Вопрос о восприятии пространства и времени в различные эпохи привлекал в последние годы усиленное внимание отечественных и зарубежных исследователей[113]. При всем разнообразии как объективных данных, так и обнаружившихся точек зрения два положения, по-видимому, могут считаться установленными: формы восприятия пространства и времени специфичны для каждого культурного круга и потому составляют важную, глубинную характеристику той или иной культуры; для древнего сознания пространство и время существуют не как абстрактные, лишь количественно исчислимые расстояние и длительность, а в неразрывной связи с заполняющим их содержанием. Для историка, изучающего культуру древнего Рима, отсюда следует также два вывода: формы восприятия пространства и времени в древнем Риме связаны с сущностью его культуры и представляют поэтому значительный интерес и важность для ее понимания; исследовать их целесообразно в связи с их общественным содержанием, т. е. как историческое пространство и историческое время.
1. ПРОСТРАНСТВО
Проблема взаимодействия с окружающими народами и странами всегда занимала существенное место в мировоззрении римлян. На ранних стадиях исторического развития ограниченные, этнически относительно однородные коллективы обычно воспринимают противостоящие им иные коллективы и все вообще лежащее за пределами освоенной ими территории географическое пространство как нечто неизведанное и потому опасное, как угрозу своему существованию и целостности, как царство враждебных сил. Это отразилось в греческих легендах о разного рода чудовищах, с которыми сталкивается человек, вышедший за пределы эллинской ойкумены, но особенно выразительно эта картина мира оказалась представлена у других, северных, соседей римлян — у германцев.
Для древнего германца мир, им освоенный, простирается во все стороны до горизонта, а может быть, и далее горизонта на расстояние четырех-пяти дней пути и носит название «митгард» — срединное селение, срединная усадьба. За его пределами лежит внешний мир — утгард. Он бесконечен, почти лишен света, там дует ледяной ветер и текут реки, полные яда; повсюду сидят чудища, полулюди, полузвери, глаза которых излучают противоестественный свет, а дыхание режет как ножом. Локализация утгарда двойственна. В определенном смысле он всегда «там» в противополояшость «здесь», в дали, неотделим от представления о пути, о человеке, ушедшем из дома и либо сгибшем в безднах утгарда, либо вернувшемся неузнаваемо преображенным. Мифы о нисхождении в ад есть у очень многих народов, но именно у германцев они отчетливо связаны с уходом из дома, странствием, со страхом перед далью и пространством. В другом смысле, однако, утгард не предполагает никакого отдаления, ибо лежит не только вдали от дома, но и под ним. Поэтому любая пещера, дыра в земле, глухой овраг могут быть ходом в утгард или даже им самим. Его непосредственная близость к дому становится особенно очевидной по ночам, когда чудища, в принципе живущие где-то за горизонтом, могут поджидать человека прямо у крыльца.
При такой двойственности утгарда двойственным оказывается и митгард. С одной стороны, он действительно простирается до горизонта и за него; он везде, где светит солнце и люди пашут землю. Но в той мере, в какой чудовища утгарда угрожают непосредственно моему дому, именно он воспринимается как единственное защищенное от них место, а митгард сокращается до размеров моей усадьбы. Поэтому самое страшное в утгарде — не чудища, ледяной ветер и ядовитые реки, а то, что его действительность абсолютно чужда моему мирку, подчинена другим, не нашим законам. Вода в реке живет, обладает волей и губит вступившего в нее человека, скала расступается, чтобы открыть проход в логово дракона, мертвые вещи при прикосновении оживают. Соответственно ив митгарде главным становится то, что все в нем свое, понятное, привычное, соответствующее обычаю и здесь заведенному порядку. По замечанию старого проницательного исследователя, «люди здесь стоят на своей земле, окруженные дружиной своих. Деревья и камни, животные, оружие, сами земля и природа существуют для них. Все, что их окружает, им известно, является тем, чем кажется, они знают, что здесь царит порядок, на который они могут положиться»[114].
Рим принадлежал в своих истоках той же ранней фазе человеческой культуры. Чтобы понять отношение римлян к окружающему пространству, важно отметить, в чем они разделяли эти общестадиальные воззрения, а в чем принципиально и далеко отходили от них. Их город был для римлян, как и митгард для германцев, отграниченным от всей вселенной и противопоставленным ей единственным местом на земле. Положение его было не выбрано людьми, а предопределено богами. При основании Рима Ромул кривым жреческим посохом очертил в небе квадрат, ориентированный по странам света, так называемый templum, и когда в нем как доброе предзнаменование и доказательство благорасположения богов появились двенадцать коршунов, он был спроецирован на землю и определил территорию города. На ней вырыли круглую яму, mundus, бросили туда все, что олицетворяло силу и богатство народа — первины урожая, куски сырой руды, оружие, влили вино и кровь жертвенных животных, закрыли ее ульевидным сводом и замковым камнем. Так земля соединилась с преисподней, мир живых с миром мертвых, и пуповину, навечно связавшую сегодняшний город с погрузившимися здесь в подземный мир былыми поколениями, нельзя было ни оборвать, ни создать заново. Город врастал в ту землю, в которую уходило его прошлое. Его окружала проведенная плугом борозда, земля из которой образовала шедший вокруг города вал. Так возник pomerium — граница, неодолимая для враждебных, нечистых, извне подступающих сил, очерчивавшая территорию, в ней заключенную, как бы магическим кругом и делавшая ее священной.