Юридическое положение «манципированного и манципированной» определялось как приравниваемое к рабскому (servorum loco). Это формально обосновывалось тем, что их принимали в «манципий» по той же формуле (isdem verbis), что и рабов (G, I, 123), и подчеркивалось в юридической регламентации их положения (и все же они оставались свободными лицами «чужого права»). Лица in mancipio могли быть сделаны лицами собственного права теми же способами, какими освобождались рабы (виндиктой, записью в ценз, по завещанию). Они не могли получать наследство от тех, у кого находились in mancipio, если им одновременно тем же завещанием не предоставлялась свобода, подобно тому как это предусматривалось правом и по отношению к рабам (sicuti iuris est in persona servorum — там же, см. также ниже). То же уподобление акцентируется при изложении некоторых юридических формальностей (см.: G, III, 114).
Настойчиво указывая на параллели в положении свободных лиц in mancipio и рабов, Гай не упускает случая отметить и различия. Одно из чисто юридических отличий (кстати сказать, уже не имевшее во времена Гая практического значения) упомянуто выше — это возможность освободиться самостоятельно записью в ценз. Далее, лицу in mancipio при назначении его наследником с освобождением претор дозволял (подобно «сыну» и в отличие от раба) «воздержаться» от наследства, обремененного долгами[91], хотя он «точно так же, как раб», был наследником «обязательным», но не «своим» (G, II, 160)[92]. Гай считает нужным подчеркнуть также разницу в реальном общественном положении лиц in mancipio и рабов: «И самое главное, — заключает Гай, — мне надлежит напомнить, что нам не позволено как-нибудь унижать тех, кто находится у нас in mancipio, в противном случае мы будем отвечать за оскорбление. Ведь л ют, и недолго удерживаются в этом правовом положении, но такое делается по большей части для соблюдения формы (dicis gratia) на короткий срок (uno momento), если, разумеется, манципация не имеет причиной дело о нанесенном ущербе» (I, 141).
Как будто бы речь здесь идет о чистой формальности, рудименте прежнего права. И все-таки римских юристов времен Империи всерьез занимал вопрос о правовом положении лиц, зачатых их отцом в этом краткосрочном состоянии: «Кто зачат от сына, манципированного в первый или второй раз, тот, хотя бы он родился после третьей манципации его отца, состоит во власти деда… Что же до того, кто зачат от сына, находившегося в третьей манципации, то он не родится во власти деда. Лабеон (время Августа. — В. С.) даже полагает, что он находится in mancipio у того же (лица), что и его отец. Мы, однако, пользуемся таким правилом (hoc iure), чтобы, покуда его отец находится in mancipio, право сына оставалось бы приостановленным, и если его отец будет отпущен из этого состояния (ex mancipacione manumissus erit), то сын поступал бы во власть отца, а если тот умрет, состоя in mancipio, то он делался бы (лицом) собственного права» (I, 135).
Эти курьезные в своей дотошности рассуждения не так бессодержательны, как могло бы показаться. Они дополнительно указывают на коренные различия состояния «на положении рабов» (servorum loco — так определяет Гай положение состоящего in mancipio — см. выше) и настоящего рабского: первое (в отличие от второго — ср.: D, 24, 2, 1) не прерывало таких гражданских отношений, как законный брак, — в противном случае сам вопрос о статусе детей лица, состоящего in mancipio, был бы бессмыслен. Забота об охране прав его отца на него самого (в случае выхода из «манципия») и особенно на его потомство тоже показательна.
Итак, состояние in mancipio рассматривалось римским правосознанием времен Гая (и, надо думать, его предшественников) как почти всегда кратковременное и переходное, выполняющее вспомогательную функцию, основанное на формальной силе процедур, можно даже сказать, эту силу олицетворяющее. В нем, однако, сохранялось воспоминание о более широком и долговременном его применении, которое еще продолжало жить в ноксальном иске. Но должна ли в этой связи идти речь лишь о более широком применении интересующего нас состояния или также о более широком значении интересующего нас понятия?
Гай, описывая состояние in mancipio, определяет его специфическое место в систематизированном к тому времени римскими юристами «праве лиц». Заметим, что тройственная формула «qui in potestate, manu, mancipiove sunt» — «те, кто состоит во власти, под рукой или in mancipio» (G, III, 86; Uf., 19, 18; Vat., 298; 300; ср. 51) — могла пониматься и в обобщающем, и в дифференцирующем смысле (о том и другом значении подобных формул см.: D, 50, 16, 53, Paul.). Она, таким образом, обозначала целостное понятие — подчинение «праву другого» (=qui alieno iuri subiecti sunt), но подразумевала и различия между тремя видами этого подчинения (ср.: G, I, 49). Интересно, что у Гая можно встретиться с представлениями не только о специфике каждого из этих видов, но и о какой-то правовой грани между состоянием (или состояниями) in manu mancipiove и состоянием in potestate. Обосновывая возможность постановки вопроса о таких различиях, Гай пишет, что лицами, которых «мы имеем in manu mancipiove», «мы не владеем» (II, 90). Можно ли, исходя из этого, приписывать Гаю мнение, что «сыном», состоящим in potestate, отец владел так же, как рабом? Во всяком случае, у Павла в сходном контексте как пример лица, которым «мы не владеем», назван именно сын (D, 41, 2, 1, 8). Однако грань между состоянием in potestate и, так сказать, второстепенными видами «чужого права» у Гая видна и в другом месте (IV, 80), где он опять-таки раздельно рассматривает споры «из договора» лиц, состоявших in potestate, и лиц, состоявших in manu mancipiove.
И все же подобная нюансированная дифференциация, видимо, была связана с разработанной юридической конструкцией и свойственна лишь специальному языку. За их пределами словоупотребление и синонимика интересующих нас терминов были гораздо свободнее. Так, младший современник Гая Авл Геллий (автор, не чуждавшийся правовых вопросов и имевший опыт судейской практики, но не специально юридический писатель) употребляет выражение «in manu mancipioque» применительно к жене (т. е. как равнозначное «in manu» Гая) — см.: Gell., 4, 3, 3; 18, 6, 9, причем во втором случае оно отнесено и к мужу, который сам состоит во власти (т. е. равнозначно «in potestate» Гая):…quae (жена. — В. С.) in mariti manu mancipioque aut in cuius maritus manu mancipioque esset. Можпо счесть словоупотребление Геллия неюридическим, но нет сомнений, что оно было и естественным для него, и понятным для его читателей, а значит, имело корни в общественном сознании римлян.
Материал источников, свидетельствующий о первоначальном широком значении (и употреблении) слова «mancipium», был собран Ф. Де Фисхером и частично приведен в книге Д. Диошди, который указывает и на примеры синонимического употребления (не обязательно в специфически юридическом значении) всех трех терминов, обозначавших у Гая различные виды «права другого»[93]. Так, о применимости понятия «manus» к любому лицу «чужого права» свидетельствует само слово «manumissio». О применимости понятия «manus» к имуществу см.: Plaut. Merc, 454:..illi suam rem esse… in manu — «его имущество в его власти» (конкретно имеется в виду рабыня, но для общего смысла утверждения это неважно), или Sen. De ben., 7, 4, 6: Omnia patris sunt, quae in liberorum manu sunt — «Все, что во власти детей, принадлежит отцу». Слово «potestas» применительно к имуществу встречаем в цитате из XII таблиц: Si furiosus escit, adgnatum gentiliumque in eo pecuniaque eius potestas esse — «Если (кто) сойдет с ума, то власть над ним и его имуществом принадлежит его агнатам и сородичам» (V, 7а — Rhet. ad Her., I,23). Впрочем, слово «potestas» было многозначным и могло означать фактическое обладание (см.: D, 50,16, 215, где говорится, в частности, о возвращении «во власть господина» украденной вещи). Выражение «in manu» — «во власти» — в общем значении могло употребляться (как, разумеется, и «potestas») применительно даже не к телесному объекту, а к возможности — см.: Plaut. Amph., 564: Istuc tibist in manu: nam tuus sum — «Это в твоей власти, ибо я твой». Выражению «suae potestatis» («подвластный лишь себе» — D, 1, 6, 4, Ulp. — в юридическом смысле), несомненно, отвечает «sui iuris ас potestatis», метафорически употребленное Цицероном (Ad Brut., I, 16, 4) применительно к римскому государству. Впрочем, и подобное словоупотребление могло быть буквальным — ср.: Liv., I, 38, 2: Estne populus Conlatinus in sua potestate? — «В своей ли власти народ коллатинский?» (формульный язык переговоров о сдаче Коллации под власть римлян).
Эти примеры показывают, что за пределами дифференцированной системы юристов можно наблюдать достаточно широкую взаимозаменяемость трех понятий, которые правовой мыслью были в конце концов закреплены за различными категориями «права другого», а главное, приложимость этих понятий не только к лицам, но и к вещам. Первое из этих наблюдений заставляет Д. Диошди заключить о трудности (если не невозможности) дифференциации их первоначальных значений[94]. Второе — выделить понятие «mancipium» как наиболее употребительное в применении и к лицам, и к вещам, поскольку термин этот указывает на акт манципации, где эти два понятия не противопоставляются друг другу и, более того, их взаимоотношение свидетельствует об одинаковом правовом и социально-психологическом отношении контрагентов акта к различным его объектам: подвластным свободным лицам, рабам, рабочим животным и земельным участкам. Диошди говорит в этой связи о слове «mancipium» как выражающем общий характер «однородной отеческой власти» (patria potestas), охватывающей собой как «лиц» (в том числе свободных), так и «вещи» (Диошди говорит только о res mancipi, но приведенный им материал позволяет говорить о вещах вообще), соединяющей в себе как имущественный, так и личностный элемент