[333]. Но не исключено, что эта традиция — местного происхождения: с ларчиками в руках изображались местные девушки в Норике и в Паннонии на надгробных рельефах I–II вв.[334]
Ларчики имели бронзовую или железную обкладку с изображениями языческих или христианских сюжетов. На ларчиках из раннехристианского некрополя Интерцизы, который возник вскоре после 313 г. и функционировал по крайней мере до 430 г., наряду с богами римского пантеона (Юпитер, Марс, богиня Рома) или рядом с изображениями играющего на лире Орфея, головы Горгоны, Льва, богини Победы были представлены и некоторые библейские сюжеты, христограммы, апостолы Петр и Павел. Так, обкладка одного из ларчиков из Интерцизы содержала трижды изображение Марса, дважды — Меркурия и Юпитера, изображение Минервы. В двух медальонах, обрамленных в квадраты, был представлен играющий на лире Орфей и внимающие ему животные и птицы. По углам квадрата располагались христограмма и голубь. Над Орфеем были изображения некоторых сюжетов из Ветхого и Нового заветов: воскресение Лазаря, Добрый пастырь, Иона в чреве кита, исцеление слепого и др. На обкладке ларчика из Часар наряду с Сатурном, Марсом, Луной, Солнцем, Меркурием и Венерой изображались Добрый пастырь, пророк Даниил во рву со львами, жертвоприношение Авраама.
Заимствуя некоторые сюжеты и образы языческой религии и мифологии, христианство вкладывало в них свое содержание. Одним из таких образов, оказавшихся близким христианству, был часто изображавшийся на ларчиках Орфей. Сюжеты из мифа об Орфее и Евридике, а также об Алкесте, которая согласилась добровольно умереть вместо своего мужа и была затем приведена к нему назад из айда Гераклом, запечатлены на раннехристианских надгробиях из Паннонии. Такая преемственность языческих традиций в раннехристианской культуре — отличительная черта позднеантичной культуры.
Раннехристианской культурой была воспринята и сама традиция постановки надгробного памятника с латинским текстом эпитафии, иногда метрическим. В раннехристианских надгробных надписях нередко можно встретить такую формулу языческих эпитафий, как угроза осквернителю могилы и полагавшийся в этом случае штраф, — правда, теперь уже не в казну города, а церкви. В конце III в. христианские общины существовали во многих дунайских городах.
Все многообразие культурно-идеологической жизни римского провинциального общества, о котором позволяют судить памятники I–III вв., связано не только с самим процессом развития римского рабовладельческого общества, но и с многоэтничным составом населения империи, различные области которой отличали свои культурно-исторические традиции. В то же время идеология и культура римского провинциального города оставались идеологией и культурой всей Римской империи. Провинциальные города стремились походить на столицу, и едва ли не каждая провинция, называя тот или иной город — Romula, изъявляла тем самым претензии на свой маленький Рим. Такой маленький Рим — Ромула — был и в Дакии, и в Паннонии. Но этот процесс прослеживается лишь до определенного времени. К концу принципата римский город как община граждан начинает, по сути дела, распадаться на отдельные религиозные секты и братства, этнические группы, возникавшие на основе религиозных или хозяйственных связей. Такими братствами фактически были культовые общины почитателей Митры или Юпитера Долихена, как и почитатели Исиды.
Обособленные этнические группы, поклонявшиеся местным, отеческим богам, известны для городов Дакии во II–III вв. Так, в Напоке (совр. Напока-Клуж) некие asiani образовали в первой половине III в. свою коллегию (spira) во главе со спирархом (CIL, III, 870). Коллегия переселенцев из Понта и Вифинии существовала в 196 г. в Апуле[335]. Отдельные коллегии составляли в Напоке и в Гермисаре поселившиеся в этих городах уроженцы провинции Галатии. В Напоке Galatae соп-sistentes посвятили Юпитеру Тавиану, главному божеству города Тавия в Галатии, алтарь за здоровье Антонина Пия и Марка Аврелия (CIL, III, 860). В Гермисаре collegium Galatarum поставила алтарь Гераклу после возвращения императора (post reditum imperatoris) (его имя в надписи не названо), очевидно, с какой-то войны (CIL, III, 1394). Одной из обособленных групп поначалу было и христианство.
Отходу граждан от общественной жизни способствовала возраставшая в I–III вв. сакрализация императорской власти, получившая завершение при Диоклетиане и нашедшая свое выражение в том, что теперь император выступал как dominus et deux. В III в. большое место в общественной жизни граждан занимает жизнь религиозная, но проявляется она не в сфере римской официальной религии, а в религиях мистериальных, с их таинствами, пышными ритуалами, культовыми трапезами, а также в учениях гностических и эсхатологических сект, в магических действах и обрядах. Императорский культ, который был единственной связующей политической идеей Римской империи, во многом потерял свое значение после внешнеполитических событий кризиса III в., когда вследствие господствовавшей тогда анархии и многократных узурпаций императорской власти был скомпрометирован сам тезис о божественной природе императорской власти и личности императора. Не случайно после середины III в. в надписях исчезают упоминания об августалах. Старую римскую религию и связанную с ней систему духовных ценностей полностью отрицало христианство. Оно выступило и против культа императора, которого ранние христиане отказывались почитать как бога. После того как эдиктами Константина христианство было признано государственной религией, одним из признаков города становится наличие в нем епископской кафедры, и прежние общественные связи граждан города сменяются связями, возникавшими прежде всего на основе единства веры. Постепенно христианство становится известным и пограничным варварским племенам. Эти племена, находившиеся в IV–V вв. на правах федератов империи, знакомились именно с той римской культурой, которая была культурой римского провинциального общества и римского провинциального города.
C. В. ШкунаевГлава пятаяКУЛЬТУРА ГАЛЛИИ И РОМАНИЗАЦИЯ
Как и множество других понятий, прилагаемых к сложным явлениям культуры, термин «романизация» не имеет устоявшегося толкования. Хотя, без всякого сомнения, можно выделить некоторые основные «римские» составляющие этого процесса, легко заметить, что проблема этим еще далеко не исчерпывается. Даже очертив некоторые основные формы влияния римской государственности и культуры на жизнь покоренных обширнейших областей, мы уйдем вперед сравнительно недалеко. Среди прочего предстоит еще выяснить, в какой мере в каждом конкретном случае взаимовлияние культур было осознанным, хочется сказать творческим, а в какой скорее следствием действующих на ином (к примеру, социально-экономическом, хотя, естественно, эти два момента и нельзя разделять) уровне сил. Необходимо отчетливо представить, что культуру и духовную жизнь покоренных Римом народов отличала неодинаковая степень сопротивляемости и «открытости», которую нельзя ставить в прямую связь с традиционно понятой развитостью и сложностью культуры.
На разных этапах своей истории Рим сталкивался с народами, стоявшими на совершенно различных ступенях социального и культурного развития. Культура некоторых из них в былые времена сама оказала па Рим глубокое формирующее влияние, которое неизменно чувствовалось и после установления римского господства. Другие же области были населены так называемыми варварскими народами, культура которых за редкими исключениями была с точки зрения римлян — а также До сравнительно недавнего времени и европейцев — лишь набором курьезов, которые следовало прежде всего реструктурировать, ввести в привычные нормы своего мировоззрения. Результаты такого подхода заметны в отрывочных свидетельствах древних о кельтах — описать значило для них соотнести с миром своей культуры, отождествить с известным. Не углубляясь до времени в механизм этого явления, скажем, что такой взгляд (и шире — тип порождаемого им контакта) оставлял в стороне множество феноменов, не обладавших признаками органичного компонента культуры. Перед нами явление, которое Тацит впервые определил как interpretatio romana. Потребовался немалый срок, чтобы в обиход вошло и противоположное понятие — interpretatio celtica, хотя и порожденное совсем иными условиями, но не менее тесно увязанное с миром современной ему культуры, или, точнее мировоззрением современного Запада, со всеми присущими ему сложностями и чертами кризиса. Эту-то связь и необходимо прояснить в интересах дальнейшего.
Интерес к кельтским древностям родился как побочный продукт увлечения классическим наследием. На протяжении XVI и XVII вв. этот интерес лишь случайно возникает в трудах одиночек вроде Гийома Постеля и Клода Фоше, в XVIII в. уже более сознательно руководит трудами бенедиктинца Бернара де Монфокона и в конце концов в гипертрофированной форме перерастает в настоящую кельтоманию, ответственную за множество небылиц и досужих измышлений. XIX век ознаменовался научным изучением проблем, важнейшими вехами на пути которого были труды Цейсса и позже Рейнака, де Жюбенвиля, Жюльена и других. В XX в. исследования приобрели небывалый размах и были подстегнуты прежде всего успехами археологии и лингвистики, ускорявшими накопление материала и его интерпретацию.
Однако, как это всегда бывает, движение вперед рождало все новые и новые вопросы и, что сейчас для нас важнее, заставляло заново решать те, которые прежде в принципе не вызывали сомнения. Само по себе и это не удивительно, ибо тоже связано с самой сутью науки. И все же такой пересмотр может совершаться в силу разных обстоятельств, причем некоторые из них не вытекают из собственно научной проблематики, а определяются более широким кругом явлений. Каждая из предшествующих нашей культурных эпох не только достаточно избирательно осознавала свою близость с духовным наследием прошлого, но и всякий раз порождала свой тип контакта с этим наследием. С другой стороны, несомненно, что такого рода субъективность (с точки зрения культуры в целом) выбора была теснейшим образом связана с известной целостностью и активной направленностью культуры.