торые существовали как бы изначально. Это и есть две культуры, то есть культура света и культура тьмы, мир чистый и мир нечистый.
Выше говорилось о стремлении к постоянному разграничению пространства духовного в русском общественном сознании (что отражалось и во внешних образах), о его постоянном апокалиптическом напряжении. Поэтому баня создавала именно образ преисподней, постоянно поддерживающий, питающий это напряжение, напоминавший слова Евангелия о необходимости постоянного бодрствования в ожидании Страшного суда. Поэтому этот образ (в сочетании с домом) подчеркивал семантику двора как мира потустороннего, где существуют рай и ад, происходит борьба темных и светлых сил, усиливал символическое значение дома как образа Храма, Церкви, Царства Небесного.
Символическое значение имели и сады, имевшиеся, как указывалось выше, при каждом доме (примечательно, что славянское слово «град» может в одинаковой степени означать и «сад, огород», и «город»). В целом садоводческое искусство на Руси было развито с глубокой древности и доведено до совершенства. В Москве и за ее пределами (например, в Коломенском) в XVI в. существовали обширнейшие сады, включавшие в себя десятки сортов различных плодовых деревьев. Существовали сады и при каждом монастыре, возделываемые монахами. Символика садов была вполне определенной – они служили образами горнего мира, рая, что было, безусловно, связано с ветхозаветными и новозаветными прообразами.
В Книге Бытия понятия рая и сада едины: «И насадил Господь Бог Рай в Эдеме на востоке и пометил там человека… и произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди Рая, и дерево познания добра и зла» (Быт. 2:8–9). Дерево жизни в апокалиптическом видении Иоанна Богослова находится в Новом Иерусалиме и питает народы, находящиеся там. «Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой. И листья дерева для исцеления народов» (Откр. 22:2).
Именно поэтому монастырские и патриаршие сады обычно прямо именовались «раями». Причем их «неотмирность» подчеркивалась тем, что часто они разбивались без каких-либо утилитарных целей. Местожительство великих князей, очевидно, в связи с наличием обширных садов, также часто называлось «раем». При этом сам дом символически обозначал некое место обитания, жилище человека в раю. Так, на фреске Успенского собора Московского Кремля, изображающей Страшный суд, рай представлен в виде прекрасного сада, в котором помещаются жилища праведников. Нельзя не вспомнить здесь и об обычае, бытовавшем во многих местностях Руси, обсаживать строившиеся храмы деревьями, создавая «священную рощу» вокруг них. (И в наши дни сельский храм обыкновенно стоит в тени деревьев.) Таким образом сады уподобляли двор и храму, и монастырю и вся композиция двора сакрализовалась. Поэтому легко понять стремление наших предков не только обязательно иметь сад при своей усадьбе, но и придать саду как можно больше великолепия, пышности, красоты.
Как Эдемский сад был прообразом всех садов, так, например, и в московских великокняжеских и царских садах произрастали экзотические плоды, такие как дыни, арбузы или виноград, как бы собирая воедино все, что было достигнуто человечеством в этой области в разных краях земли. Также в них специально устраивались беседки, другие помещения для отдыха, ставились клетки с соловьями и другими птицами, очевидно, для того, чтобы подчеркнуть неотмирность данного сада, его особую, неземную природу, сходство с небесным первообразом.
Блаженный Андрей Юродивый, очень почитаемый на Руси, по свидетельству его жития, удостоившийся видения рая, описывает его в виде прекрасных садов, где были «бесчисленные птицы, у иных крылья сверкали, как золото, другие были белы, как снег, а иные были украшены разными пестрыми перьями. Они сидели на ветвях райских деревьев и пели так дивно и упоительно, что от сладостных звуков их пения я забыл о себе…». Таким образом, обширные сады, имевшиеся при каждом доме и символизировавшие рай, умозрительно возводили человека к духовному созерцанию своего состояния до грехопадения (подобно тому, как всенощное бдение обыкновенно начинается пением 103-го псалма, который духовно переносит молящихся во времена Сотворения мира и делает их «свидетелями блаженства прародителей в раю»).
Центром двора, средоточием его внешней и внутренней жизни являлся дом, имевший сложную духовную символику. Дом был сплетением самых различных духовных связей и символов, являясь одновременно и микрокосмом-вселенной (образом мира – огромного храма), и храмом-церковью, и Мировым древом. (Говоря о доме, необходимо пояснить, что в данном случае рассматриваются в целом символы как городского, так и сельского дома, поскольку в главных чертах хоромы горожан сохраняли первоначальный образ избы и клети простолюдина, а следовательно, и символическое духовное значение и того, и другого дома было общим.) Поскольку все они несли в себе многогранную символику, дом органично заимствовал ее и растворял в своем образе. На конкретную связь дома с указанными первообразами указывали отдельные его части, духовное значение которых выделялось внутренним убранством и богатой внешней орнаментацией, это подчеркивалось и тем порядком жизни, который устанавливался в стенах дома. Для того чтобы лучше понять эти связи дома как иконы Царства Небесного, необходимо рассмотреть каждую связь символов в отдельности.
Выше говорилось, что сам дом (обычно богатый) устраивался в XIV–XV вв. обычно в три этажа. Это подчеркивало его духовную трехуровневость, соответствие структуры дома трем уровням вселенной, трем уровням православного храма, трем уровням Мирового древа. Даже если это нельзя было подчеркнуть этажностью, такое символическое трехуровневое значение дома как вселенной, храма, древа оставалось. Как модель мира дом часто старались сориентировать по сторонам света, и четыре его стены символизировали эти четыре стороны, четыре угла, конца земли: «И после сего видел я четырех Ангелов, стоящих на четырех углах земли, держащих четыре ветра земли, чтобы не дул ветер ни на землю, ни на море, ни на какое дерево» (Откр.7:1). Вселенная символически сужалась до размеров дома, а дом, напротив, расширялся, охватывая всю вселенную. Так, согласно причитаниям, песням, колядкам, свадебным песням и некоторым другим фольклорным текстам, в одном случае небо и небесные светила, а также стихии находились как бы сразу за стенами дома, обступали его. В другом – напротив, хозяева дома или молодожены уподоблялись небесным светилам, а в гости к ним (как в нижеприведенной колядке) приходят солнце, месяц и дождь:
Во придуць к табе госцi любыя,
Госцi любыя – сам Гасподзь з неба,
Сам Гасподзь з неба з трымя янгольмi:
перши янголiк – ясна сонычка,
Другi янголiк – свецел месячык,
Трэцi янголiк – дробны дожджычак.
Три уровня вселенной всегда были следующими: с первым (нижним) уровнем соотносилось темное, погибельное место, «тьма кромешная», преисподняя, подземное царство, ад, поскольку в общехристианском сознании ад воспринимался как место, находящееся в недрах земли. Второй уровень – область повседневной жизни, земного бытия человека, стоящего в своем выборе между раем и адом. И третья – небо, Божественная обитель, горний мир, противопоставленный первому уровню.
Первому уровню вселенной в доме соответствовал нижний, хозяйственный этаж, расположенный ближе всего к земле или даже под землей (полностью или частично), называвшийся подклетом. Его функции, при невозможности выделения подклета как отдельного помещения, мог выполнять погреб, всегда находившийся под землей. Подклет использовался главным образом для хозяйственных нужд (иногда существовали и жилые подклеты), погреб же – только для хозяйственных надобностей. Причем, по замечанию Н. Костомарова, если дом был на подклете, то «за единицу здания принимался второй этаж, так что говорилось: изба на подклете, горница на подклете». То есть подклета как бы не существовало вовсе, в сознании дом и подклет (погреб) разделялись или даже противопоставлялись по принципу: «жилое» – «нежилое». Не случайно слова «погреб», «погребать», «погребение» происходят от одного корня и, очевидно, сопоставимы по значению и духовному смыслу. Говоря об этой духовно-смысловой нагрузке нижнего уровня дома, следует отметить, что поскольку он был неразрывно связан с собственно домом как местом чистым и светлым в духовном отношении и «освящавшим» все, что входило в его границы, то поэтому подклет и погреб являлись гораздо менее яркими символами преисподней, инфернального мира, нежели, например, баня.
Второй этаж (уровень) дома занимали жилые покои – мир человека, его радостей и печалей и того, что с этим связано. Здесь проходила вся жизнь хозяина дома и его семьи. Поэтому и сам жилой (второй) уровень сближался с образом хозяев, воспринимался похожим на человека, формировался по образу и подобию человека. Окно, пропускающее свет, ассоциировалось с оком, глазом, служило очами дома, обеспечивающими его внутреннюю как физическую, так и духовную светлость. «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло» (Мф. 6:22). Поэтому зачастую на ставнях изображалось солнце или даже солнце с глазом, а иногда форма окна имитировала глаз и солнце. Как человек закрывает глаза, ложась спать, так и глаза дома – окна – на ночь закрывались ставнями.
Печь – средоточие тепла и уюта – могла восприниматься как душа дома. Сердце дома, центр единения семьи, дающий пищу, – стол. Дух дома, его всевидящее око, орган, соединяющий дом с Создателем, – красный угол. Как живое существо (ср. у С. Есенина «изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины»), дом мог осиротеть («Без хозяина и дом сирота»), умереть, оскверниться («Хорош бы дом, да черт живет в нем») и др. Пустой, заброшенный дом «умирал», из храма, светлого мира превращался в «антихрам», «антимир», в нем заводилась духовная нечисть, так же как тело человека, которое покинула душа, а вместе с нею и жизнь, начинает разлагаться. «Народ думает, что черти всего более обретаются в пустых, нежилых домах, особенно в тех, в которых случились несчастные случаи…» – писал С. Максимов. С течением жизни дом становился словно похожим на семью, проживавшую в его стенах и оживотворявшую его, являвшуюся его душой, залогом его жизни, накладывая одновременно отпечаток и на самих хозяев.