Сохранилось описание двора довольно зажиточного человека Михаила Плещеева. Датированные 1669 г. сведения об этом дворе рисуют такую картину. Двор завален дровами, лежащими «до верху палатных окон». Во дворе две избы и «мыльня» (баня). На крыше изб и «мыльни» навален луб. Дело в итоге кончилось пожаром.
В помощь сторожам и дозорщикам съезжей избы привлекались караульщики из населения. Неся в порядке общественной повинности дежурство по охране улиц, площадей и торговых рядов, они с наступлением темноты до утра стояли на крышах домов, обозревая отведенные им участки. Тушение пожаров возлагалось на специальную пожарную команду, содержавшуюся на средства города и государства. Пожарные (ярыжки) получали жалованье от посада до 1629 г., а с этого года содержание их взяло на себя государство, причем число их было увеличено со ста до двухсот человек. Инструменты для пожарной команды – трубы, топоры, бочки и щиты из луба – приобретались на средства казны. Для выезда на пожары ночью должны были дежурить сто извозчиков, по очереди, на Земском дворе, и туда же извозчики, в том же количестве, являлись днем в случае пожара.
О начавшемся пожаре возвещали набатом на колокольне местной церкви (на многих церковных колокольнях дежурили сторожа, ставившиеся, как гласил наказ, для того, «чтобы глядел во все стороны, где дым объявится и, приходя бы на съезжий двор, сказывал», то есть докладывал не просто о пожарах, а о каждой замеченной топке печи, о каждом разведении огня в летнее время), называвшимся «набатным всполохом». На этот звон откликались сторожа, дежурившие в набатных башнях кремлевской ограды: начинался набатный звон в башне той стороны ограды, которая была обращена к той части города, где вспыхнул пожар. Хотя правительство заботилось о снабжении пожарной команды трубами и бочками, пожар обыкновенно старались не столько тушить, сколько локализировать, ломая ближайшие к его месту дома. Так как на пожар обычно сбегались любопытные и праздно стояли в стороне, предписывалось всех зевак, которые «пожар учнут смотреть», заставлять тушить его, а неспособных гнать в шею.
Приходилось принимать меры и против воровства на пожарах, потому что воры нередко пользовались суматохой и паникой. Ворам, пойманным на пожаре, предлагалось более строгое против обычного наказание – вплоть до ссылки «на вечное житье». Однако соблазн был велик. Однажды в 1595 г. несколько человек под руководством неких Онипко Беспалого да Ондрейки Сухоты затеяли ограбить «великую казну бояр и купцов», хранившуюся в подклетах Покровского собора на Красной площади. Для этого они хотели зажечь Москву «с четырех сторон» и под покровом темной бурной ночи и пожара осуществить свой замысел. Но преступление было открыто и наказано со всей суровостью существовавшего в то время законодательства, поскольку виновным даже в случайном возникновении пожара угрожали суровые наказания, в особых случаях конфискация имущества и даже смертная казнь, не говоря уже о преднамеренных поджогах.
Грабежи и разбои были в Москве не менее тяжким городским злом, чем пожары. С наступлением темноты на улицах начиналось господство грабителей, и ночные прохожие всегда рисковали быть ограбленными, избитыми или убитыми. Известны несколько случаев нападений на иностранцев, возвращавшихся ночью домой. Не проходило ночи, чтобы утром не нашли на улицах нескольких убитых, а на прудах днем часто всплывали трупы утопленных. Тела погибших собирались и выкладывались рядами на рогожах перед Земским двором или на перекрестках Китай-города для опознания, и горожане, не дождавшиеся родных, шли на крестцы и к Земскому двору осматривать убитых. По словам Адама Олеария, однажды он насчитал пятнадцать убитых перед Земским двором.
Неопознанные трупы свозились на «убогие дома» или на «гноевища» – общие ямы в обширном сарае, где хранились до праздника Святой Троицы вместе с трупами казненных, тюремных сидельцев, умерших от пьянства, и бедняков, скоропостижно скончавшихся на улице. Нередко весной эти горы трупов издавали такой запах, что вблизи убогих домов невозможно было пройти. В Троицын день приходили горожане, приносили рубахи и саваны, разбирали покойников, одевали, клали в гробы и, совершив погребальный обряд, хоронили в общих могилах. Такой же обряд общего погребения существовал и в других городах – Владимире, Суздале, Переславле-Залесском. В последнем на месте такой могилы сегодня стоит Данилов монастырь.
Главным источником городских убийц и грабителей были боярские дворы. У бояр было обыкновение держать десятки и сотни дворовых людей (иногда количество дворовых людей одного боярина достигало 500 человек и более), но о слугах не очень заботились. Боярская челядь ютилась во дворах господ в маленьких домиках, которые были похожи на свиные хлевы, и жила впроголодь, питаясь, как тогда говорилось в насмешку, похлебкой из яичной скорлупы. Поэтому неудивительно, что эта челядь старалась добывать себе пропитание грабежом и разбоем. В XVII в., судя по количеству челобитных, на Дмитровке не было прохода от дворовых людей Родиона Стрешнева, князей Голицына и Татева, а дворовые люди князя Юрия Ромодановского, убившие старосту серебряного ряда, обвинялись в убийстве еще 20 человек.
Полицейская охрана, очевидно, оказывалась недостаточной для успешной борьбы с грабителями, и особенно ясно это было видно в дни общих гуляний на Масленице, когда сами караульные напивались, а количество уличных убийств значительно увеличивалось. Поэтому москвичи старались своими силами обезопасить себя от грабежей. Бояре нанимали особых сторожей, которые дежурили в их дворах по ночам, каждый час ударяя палкой по деревянной доске.
Из таких штрихов слагалась картина будничной жизни средневековой московской улицы, но, конечно же, не все было столь безысходно и мрачно. Московская улица имела и свои праздники. Своеобразным «праздником» было каждое появление царя на улицах города. Цари ездили обычно по определенным улицам, покрытым бревенчатой мостовой, которая в ожидании проезда царя подметалась и посыпалась песком. Царскому поезду предшествовали метельщики, затем двигались стрельцы, вооруженные батогами, за ними следовал еще один отряд стрельцов и, наконец, царский экипаж, окруженный толпой бояр и других придворных чинов. Попадавшиеся по дороге горожане разгонялись батогами и выстраивались у стен домов, кланяясь царю в землю. Однако на столь жестокое обращение никто не роптал, напротив – на пути царской процессии, направлявшейся на богомолье, зрители, осыпаемые палочными ударами, с благоговением высказывали пожелания счастья царю и его жене.
Праздничный вид принимала Москва также в дни торжественных аудиенций иностранных послов и крестных ходов. Самые торжественные крестные ходы были 6 января, в день Богоявления, и в Вербное воскресенье. 6 января совершалось освящение воды в Москве-реке у Тайницкой башни – церемония иордани («иорданью» называлась крестообразная прорубь во льду реки, в которой в день Богоявления торжественно освящали воду). Уже утром этого дня в Кремле и на берегу реки расставляли многочисленные отряды стрельцов в парадных одеждах со знаменами и барабанами. После торжественного богослужения в Успенском соборе Кремля крестный ход выходил Тайницкими воротами на лед Москвы реки к установленному над прорубью деревянному шатру.
В процессии шел сам царь в полном царском одеянии, с золотым жезлом в правой руке и патриарх в праздничном облачении, за царем следовала толпа царедворцев, высших воинских чинов и гостей в парадных костюмах. Берега реки, крыши домов, колокольни и кремлевские стены усеивались бесчисленными зрителями – посмотреть на торжественный обряд освящения воды патриархом люди съезжались в столицу со всего государства. После освящения в проруби воды крестный ход возвращался в Кремль, а к проруби устремлялись сотни москвичей, желавших набрать святой воды. Некоторые набирались мужества и, невзирая на суровые крещенские морозы, окунались в иордань: существовало поверье, что такое купание смывает все грехи.
В Вербное воскресенье происходил необычный обряд «шествия на осляти», воспроизводивший события праздника Входа Господня в Иерусалим. Царь, сопровождаемый боярами, выходил с торжественной процессией из Кремля через Спасские ворота и направлялся на Лобное место, где патриарх подавал ему и боярам пальмовые ветви и вербу. По прочтении Евангелия патриарху приводили «осла» – лошадь с приделанными длинными ослиными ушами из ткани, патриарх садился на «него», свесив ноги на одну сторону, и направлялся в Кремль. «Осла» вел, держась за конец повода, сам царь в простой одежде и босиком; стрельцы и специально выбранные мальчики расстилали по пути шествия дорогие разноцветные сукна, срывали с себя кафтаны (эти кафтаны раздавались участникам торжества заранее, и после использования их разрешалось забрать с собой) и бросали под ноги «осла», а во главе шествия везли на красных санях большую, пышно изукрашенную вербу.
На пути послов, ехавших в Кремль, правительство собирало громадные толпы служилых и посадских людей. Лавки в этот день закрывались, продавцов и покупателей прогоняли с рынков. Делалось это ради возвышения престижа московского царя в глазах иностранцев и населения: иностранным гостям должно было импонировать многолюдство царской столицы, а жителям города демонстрировалось могущество царя, к которому являлись на поклон пышные посольства от иноземных государей. О том, как совершались наиболее интересные церковные процессии, будет сказано ниже.
В официальных уличных торжествах главную роль играли только представители Церкви и государства, а москвичам предоставлялись роли зрителей. Но существовали и чисто народные праздники, когда московские улицы целиком принадлежали обычным жителям города. Большей частью эти народные праздники приурочивались к церковным, однако нисколько не теряли вследствие этого своего народного характера. Неотъемлемой частью подобных праздничных увеселений было уже упоминавшееся пьянство. «В неделю Пасхи, – вспоминал Августин Мейерберг, – все без разбору, как знатные и незнатные, так и простой народ обоего пола, так славно веселят свой дух, что подумаешь, не с ума ли сошли они. Потому что все ничего не делают: лавки и мастерские на запоре; кабаки и харчевни настежь, в судебных местах тишина; в воздухе раздаются буйные крики; при встрече друг с другом где-нибудь в первый раз, если это люди знакомые, то говорят один другому: «Христос воскресе!» Другой отвечает: «Воистину воскресе!» – и потом, придвигая лицо к лицу, целуют друг друга (многие сначала подают один другому яйца, или вареное вгустую, или деревянное, снаружи раскрашенные разными красками). А все попы и прочие церковники, взявши для облегчения себя какого-нибудь мальчика носить за ними святую икону либо крест, в лучшей одежде ходят по перекресткам городов и деревень бегом, посещают всех прихожан и других знакомых».