Философ В. Розанов спрашивал: «…отчего, совершив преступление и, следовательно, упав среди окружающих его людей на всю его высоту, преступник в каком-то одном отношении, напротив, поднимается над ними всеми?» Отвечая самому себе, Розанов пишет: «Этот странный факт вскрывает перед нами глубочайшую тайну нашей души – ее сложность… большею частью, до самой смерти, мы не знаем истинного содержания своей души, не знаем и истинного образа того мира, среди которого живем, так как он изменяется соответственно той мысли или того чувства, какие мы к нему прилагаем. С преступлением вскрывается один из этих темных родников наших идей и ощущений и тотчас вскрываются перед нами духовные нити, связывающие мироздание и все живое в нем. Знание этого-то именно, что еще закрыто для всех других людей, и возвышает в некотором смысле преступника над этими последними… То, что губит его, что можно ощущать, только нарушая, – и есть в своем роде иной мир, с которым он соприкасается. Мы же только предчувствуем его, угадываем каким-то темным знанием».
Необходимо помнить, что, находясь всегда на грани, человек средневековой Руси никогда не стремился – напротив, боялся – стереть эту грань между разрешенным и запретным, грехом и добродетелью. Он не мог допустить мысли, что богохульство, извращения, матерщина могут стать нормой. И это кардинально отличало культуру русского Средневековья от культуры нынешней. Как точно указывал В. Непомнящий, «разница между русским религиозным пониманием свободы и тем пониманием, которое исповедуют нынешние потребители «свободы слова», состоит в том, что религиозное сознание, безобразничая, преступая грань, чует, что грань это – запретная и что за такое надо бы нести ответ; а сознание потребительское мечтает стереть эту грань – чтобы «нельзя» превратилось в «можно», чтобы и безобразничать, и преступать – и ответа не нести».
Личная (и, разумеется, главным образом сексуальная) жизнь людей древней и средневековой Руси определялись, с одной стороны, традициями и обычаями, с глубокой языческой древности существовавшими в социуме и не имевшими четких юридических рамок, а с другой – догматической и моральной системой православных ценностей и принципов. Надо ли говорить о том, что эти две составляющие нередко приходили между собой в конфликт.
Прежде всего речь идет о формах сексуальных отношений. Если до принятия христианства, судя по всему, эти отношения не имели морального измерения и не были заключены в оформленные неким образом «юридические» рамки, то Православная церковь вводит понятие «блуд» и «прелюбодеяние» («прелюба»). Согласно догматике, как блуд оценивались отношения незамужней девушки и неженатого юноши, а прелюбодеянием считалась измена одного из супругов, но на деле эти понятия значительно расширялись и нередко смешивались.
Церковь на протяжении столетий старалась ввести сексуальные отношения в рамки морали. Жестко осуждались полуязыческие «игрища», часто сопровождавшиеся сексуальными «утехами». В «Послании» игумена псковского Елиазарова монастыря Памфила начала XVI в. обличаются «игрища», которые проходили во Пскове накануне празднования дня Иоанна Предтечи. Автор с возмущением пишет, что участвовавшие в «игрищах» девушки и женщины кивали, издавали неприятные крики и вопли, пели скверные песни, извивались телом, подпрыгивали и притоптывали. Эти песни и танцы соблазняли мужчин, вели к блуду между взрослыми и растлению девушек. Судя по наказаниям, которые Церковь налагала на согрешивших, нередки были и изнасилования (Церковь в этом случае требовала женитьбы), просто физические отношения по взаимному согласию (виновному полагался огромный штраф в виде трети имущества) и отношения, случившиеся в результате обмана, когда мужчина обещал жениться. В последнем случае обманувший партнершу приравнивался к убийце и ему назначалось девять лет епитимьи (отлучения от причастия). Самым тяжелым проступком в любом случае считалось изнасилование («осилие»).
Исключительной ценностью девушки считалось целомудрие (притом что добрачные половые связи не были чем-то исключительным). Жених, обнаруживший, что невеста не целомудрена, мог прервать свадебные торжества на любом этапе. Сложился особый ритуал, в ходе которого гостям на брачном пиру жених давал понять, была ли невеста целомудрена или нет (тут важно понимать, что молодые уединялись для физической близости до пира). Как писал итальянский посол Барберини в XVI в., «молодой объявлял родственникам супруги, как он нашел жену – невинною или нет. Выходит он из спальни с полным кубком вина, а в донышке кубка просверлено отверстие. Если полагает он, что нашел жену невинною, то залепляет то отверстие воском. В противном же случае молодой отнимает вдруг палец и проливает оттуда вино». Следует напомнить, что брак на протяжении столетий в древней и средневековой Руси никак официально не оформлялся, то есть никаких документов и учета не существовало, – венчание в храме было знаком утверждения и благословения Церковью супружеского союза. Фиксация браков в церковных метрических книгах началась лишь во второй половине XVII в.
Брачный возраст на Руси и в России XV–XVII вв., как уже говорилось, начинался с 12 лет, и формально с этого момента можно было знакомить мальчика и девочку и создать будущую пару (необходимо помнить, что выбор жениха и невесты делали родители, но не сами жених и невеста). Однако так рано создавались будущие брачные связи преимущественно в боярских и княжеских семьях – в крестьянской среде девушки выходили замуж позднее. Столь ранний брачный возраст Б.А. Романов объяснял тем, что такого рода браки были в том числе и «противоблудным средством».
Невзирая на церковные правила и запреты, а также моральные императивы, во всех слоях общества имели распространение незаконные интимные связи. Не были чем-то исключительным физические взаимоотношения между представителями разных социальных слоев, как, например, крестьянок с боярами и воеводами. При этом последние могли иметь законных жен. Для такого рода сожительниц имелось прозвище «меньшицы» (меньшие, вторые жены), и они нередко рожали детей от своих сожителей, что могло приводить впоследствии к имущественным спорам между настоящими женами и сожительницами (доля, которую сожительница могла выторговать у любовника, откровенно называлась «прелюбодейна часть»).
Следствием стремления к обзаведению женщинами на стороне становилось многобрачие. Митрополит Иона в XV в. осуждающе писал, что «инии венчаются незаконно… четвертым и пятым совокуплением, а инии – шестым и седмым, олинь (один) и до десятого…». Наиболее известный случай многоженства в русском Средневековье – это многоженство Ивана Грозного. История с многочисленными женами царя обросла множеством легенд и мифов, до сих пор под вопросом не только их статус (жена/сожительница), но и их количество и даже реальное существование некоторых «жен». Широко распространенная версия гласит, что у Ивана Грозного было восемь жен, но законными были только первые четыре (Анастасия Романовна, Мария Темрюковна, Марфа Собакина и Анна Колтовская). С другими четырьмя царь по разным причинам, судя по всему, не венчался (Анна Васильчикова, Мария Нагая, Мария Долгорукая, Василиса Мелентьева), при этом существование двух последних «жен» крайне смутно освещено в источниках, что заставляет некоторых исследователей поставить под вопрос их реальное существование. Царь упоминал своих четырех жен в документах и жертвовал деньги на помин их души.
Иван Грозный любуется на Василису Мелентьеву. Худ. Серов Г.
Согласно церковным канонам, официально благословляются только три брака, при этом и второй, и особенно третий браки являются нежелательными. В истории с браками царя Ивана Грозного есть тонкости: его третья жена, Марфа Васильевна, умерла всего через две недели после свадьбы. В 1572 г. в Москве был созван собор, на котором стоял вопрос о разрешении царю жениться в очередной раз. Иван Грозный доказал, что в физические отношения с покойной женой вступить не успел и девства её «не разрешил» и поэтому получил благословение на четвертый брак, но в течение года до Пасхи царю было запрещено входить в храм, а причаститься он мог только на Пасху.
При этом на соборе было указано, что подобное исключение было сделано только для царя: «Да не дерзнет (никто) таковая сотворити, четвёртому браку сочетатися». Таким образом, остальных «жен» царя следует считать сожительницами: не случайно царь Федор Иоаннович, наследовавший престол после Ивана Грозного, приказывал не поминать царевича Димитрия, родившегося от последней «жены» Грозного Марии Нагой, считая царевича незаконнорожденным. Сын Ивана Грозного, царевич Иван Иванович, имел трех жен – Евдокию Сабурову, Параскеву Соловую и Елену Шереметеву. Именно из-за последней у Ивана Грозного случился конфликт с сыном, в результате которого царевич погиб. Условное «многоженство» не было редкостью и в боярской среде. Бояре нередко, кроме законной жены, имели несколько наложниц, находя их среди служанок собственного дома. Известно, что один фаворит царя Алексея Михайловича завел у себя целый гарем любовниц, и так как его жена была этим недовольна, то он, недолго думая, отравил ее.
В русском Средневековье существовало представление о том, что женщина – главный источник соблазна для мужчины, они хуже сопротивляются искушениям, более любвеобильны и эмоциональны и склонны в браке и вообще в системе взаимоотношений с мужчинами отдавать предпочтение физической стороне в ущерб духовной и нравственной. Поэтому они используют косметику, соблазнительно себя ведут и таким образом «устреляют сердца» мужчин и влекут последних к физическому соединению. Поэтому существовали многочисленные правила, которые должны были вводить интимную близость в более или менее «разумные» рамки.
Интенсивность сексуальной семейной жизни определялась прежде всего календарем постов. Интимные отношения запрещались во все четыре больших поста, в среду и пятницу (постные дни) и накануне этих дней, в субботу (предпраздничный день), ср