азу после принятия причастия. В итоге для супружеской телесной жизни оставалось пять-шесть дней в месяц. Сам процесс интимной близости тоже имел регламент: например, запрещалось обнажаться полностью, многие назидательные сборники требовали в период постов спать мужу и жене раздельно, завешивать иконы в комнате, где происходит интимная близость, снимать нательный крест. Запрещалось вступать с женой в интимные отношения в дни месячных и «дни очищения» – шесть недель после родов.
Поскольку тогда не существовало никаких предохранительных средств против кровотечения во время месячных, женщине в этот период запрещалось находиться на богослужении и причащаться («Егда нечиста будет жена, не печи проскур ей, нив церковь влазити, ни целовати Евангелия, ни иконы, ни креста»). Этот запрет был связан и с тем, что по канонам в храме недопустима кровь – там, где совершается Бескровная Жертва, всякое пролитие крови недопустимо. Поэтому даже порезавший случайно в храме палец священник или церковнослужитель должен был немедленно выйти и вернуться, только если кровотечение полностью остановилось. Поэтому, если месячные у женщины начинались во время службы, она обязана была немедленно выйти из храма.
Не запрещались плотские отношения во время беременности. Категорически не приветствовались «фантазии» во время интимной близости, например позы, при которых женщина оказывается сверху (существует граффити с Золотых ворот Киева XI–XII вв. с откровенной сценой соития мужчины и женщины, где женщина внизу, а сверху полураздетый мужчина). И тем более строго осуждалась мастурбация, за которую полагалось 60 дней поста и 140 ежедневных земных поклонов. Жестко наказывалось скотоложество. «Чин покаяния Григория Нисского» требовал исповедаться, если «в чрезъестественная согрешения впадеся – с четвероногим в пиянстве». За это полагалось до 15 лет отлучения от причастия и по 150–200 ежедневных поклонов. Самым жестким образом наказывались лесбиянство и гомосексуализм.
В древней и средневековой Руси знали, что такое контрацепция, и пользовались для этого «зелиями», но это строго запрещалось Церковью, которая отлучала за нее от причастия на 10 лет. «Зелие» готовили «бабы богомерзкие» – знахарки и ворожеи («потворницы» и «чародеицы»). Такого рода знахарки сущестовали на протяжении всей русской истории и не были редкостью – к ним обращались не только затем, чтобы избежать нежелательной беременности, но и для того, чтобы зачать, когда женщина не могла родить. Так, великий князь Василий III, отец Ивана Грозного, после женитьбы на Елене Глинской, по словам А. Курбского, искал «чародеев», чтобы жена могла родить. Великий князь Иван III приказал утопить ночью в Москве-реке «лихих баб», которые приходили «с зельем» к его супруге, великой княгине Софии Палеолог.
Услугами «баб» пользовались и Борис Годунов, и Василий Шуйский. «Бабы» занимались и приворотами мужей и жен, готовили из коровьего и женского молока, меда, «любовных корениев» и даже пота зелья. Один из источников XII в. говорит: «А се есть у жен: если не взлюбят их мужи, то омывают тело свое водою и ту воду дают мужам». Не случайно летописец XVI в. вздыхал: «Руские люди прелестни и падки на волхвование». «Бабы» могли помочь сделать аборт («вытравить» плод), с чем боролись: в церковных нравоучительных текстах указывалось, что его следствием может быть серьезный вред организму женщины и даже ее гибель (наказание за аборт было тем строже, чем позднее был срок беременности). Выкидыш, который не был редкостью из-за тяжелых условий жизни женщины особенно в крестьянской среде, не наказывался, а вот преждевременные роды считались «душегубством», и за них следовало наказание.
Н. Пушкарева предполагает, что «главной формой супружеских ласк были, вероятно, поцелуи. Как элемент любовной игры (в том числе супружеской) поцелуй (лобзанье) был издревле известен и ее участникам, и древнерусским дидактикам». При этом необходимо различать дружеский поцелуй и любовный. В XVI–XVII вв. у гостей было принято во время обедов в богатых домах целовать жену хозяина, и этот поцелуй был похож на те «ритуальные» поцелуи (чмоканья, когда губы сжаты), которые есть и сейчас и не являются предосудительными. Такого рода дружеские поцелуи были допустимы даже в монашеской среде. Любовный поцелуй совершался открытым ртом и был более глубок, он выражал телесную привязанность и сексуальное расположение. На Руси всегда осуждалась и наказывалась супружеская измена. Муж имел право развестись с женой, если узнавал о том, что она ему изменяет.
Что касается обсцентной лексики (матерной брани, того, что называли «злая лая матерная»), ее происхождения, распространения и бытования, то рассмотрение этой темы значительно осложняется тем, что вопрос этот чрезвычайно табуирован. В силу этого возникла целая мифология, связанная с происхождением и развитием обсцентной, экспрессивной лексики, и среди мифов наиболее устойчивым является миф о происхождении этой лексики из татарского языка в эпоху татаро-монгольского нашествия. Это при том, что на Русь пришли не татары, а именно монголы, которые, в отличие от татар, говорящих на тюркском языке, говорили на старомонгольском, принадлежащим к совершенно иной языковой группе. Сегодня уже общеизвестно, что обсценные слова, обозначающие мужской и женский половой орган, а также совокупление, имеют праиндоевропейские корни. Кроме того, известны берестяные грамоты домонгольского времени (например, грамота № 35 XII в. из Старой Руссы, грамоты из Великого Новгорода № 330 и 955), где употребляется обсценная лексика.
Начать следует с того, что русская обсцентная лексика всегда считалась максимально непристойной по сравнению с инвективами других народов. И это было напрямую связано с глубокой религиозностью общественного сознания. Примечательно, что наиболее жесткая и кощунственная ругань присуща испанцам – одному из самых религиозных народов Западной Европы. Не случайно Ф.М. Достоевский писал, что «народ сквернословит зря, и часто не об том совсем говоря. Народ наш не развратен, а очень далее целомудрен, несмотря на то что это бесспорно самый сквернословный народ в целом мире, – и об этой противоположности, право, стоит хоть немножко подумать».
Б. Успенский считал, что корни матерной ругани лежат глубже, чем «поверхность» христианства, они уходят глубоко в язычество. «Матерная ругань широко представлена в разного рода обрядах явно языческого происхождения – свадебных, сельскохозяйственных и т. п., – т. е. в обрядах, так или иначе связанных с плодородием: матерщина является необходимым компонентом обрядов такого рода и носит безусловно ритуальный характер… Одновременно матерная ругань имеет отчетливо выраженный антихристианский характер, что также связано именно с языческим ее происхождением».
Не случайно матерщину именовали, среди прочего, «словами погаными», то есть языческими. Вполне возможно, что некогда матерщина была языческим заклятием и имела ритуальный характер: не случайно языческие игрища в средневековой Руси всегда сопровождались непристойной руганью. Именно поэтому запреты на матерщину были связаны с тем, что она воспринималась как язык бесов, язык запретный и нечистый. С человеком, который матерится, не следует «ни ясти, ни пити, не молиться, аще не останется таковаго злаго слова». То есть матерящийся не воспринимался как христианин. Языческие корни матерной ругани указывают и на то, что первоначальным ее предназначением было не оскорбление, а именно заклятие.
Однако довольно быстро матерщина стала ассоциироваться именно с оскорблением. Причем оскорблением предельно кощунственным, так как в ее основе лежало поругание Божией Матери и матери другого человека. В «Повести святых отец о пользе душевней всем православным христианом» говорится: «Не подобает православным христианом матерны лаяти. Понеже Мати Божия Пречистая Богородица… тою же Госпожою мы Сына Божия познахом… Другая мати, родная всякому человеку, тою мы свет познахом. Третия мати – земля, от неяже кормимся и питаемся и тмы благих приемлем, по Божию велению к ней же паки возвращаемся, иже есть погребение». В этой же повести указывается, что матерная брань подобна смраду, исходящему из уст человека, и поэтому матерщиннику «не подобает того дни в церковь Божию входити, ни креста целовати ни евангелия, и причастия ему отнюд не давати… И в который день человек матерны излает и в то время небо и земля потрясеся и сама Пречистая Богородица вострепетася от такова слова».
То есть согласно православным представлениям матерящийся человек оскорблял даже не двух, а сразу трех матерей – Богоматерь, свою мать и мать сыру землю, то, что всегда считалось эталоном чистоты. Не случайно на покойника надевали чистую, нередко белую одежду, чтобы не осквернять и не загрязнять землю – в чистое могло войти только чистое. Именно поэтому матерная ругань изначально ассоциировалась с грязью, оскверняющей чистоту, ругающийся матерно человек осквернял не только землю, но и всех, кто покоится в ней. Таким образом, матерщина напрямую воспринималась как аналог богохульства.
Еще одна существенная подробность для понимания природы матерной брани. Б.А. Успенский связывает её происхождение с псом (собакой). Как говорится в одном из источников, «и сия есть брань песия, псом дано есть лаяти, христианом же отнюд подобает беречися от матерна слова». То есть матерная ругань аналогична собачьему лаю. Собака же традиционно воспринималась на Руси как животное нечистое, связанное с антихристианским и даже бесовским началом. «Мы можем считать, – пишет Б.А. Успенский, – что в основе матерной брани лежит образ пса, оскверняющего землю».
Стоит напомнить, что слово, обозначающее в наше время падшую женщину или прибавляемое к речи для экспрессии и считающееся часто матерным, таковым не является и в обыденном языке не было табуировано. Этим словом обозначали лжеца (ложь) или вздор. Так, одна новгородская берестяная грамота (№ 531) описывает, как мать и дочь, не поставив в известность главу семьи, занялись финансовыми махинациями. Когда это стало известно, глава семьи изругал «жену свою коровою, а дочь бл…ю», то есть обманщицей. «Б…н сын» означало в русском Средневековье главным образом «мерзавец» (так именует, например, протопоп Аввакум патриарха Никона), а слово «бл…ние» значило ложь или пустую болтовню. Однако данное слово употреблялось иногда и в том значении, в котором употребляется сейчас.