Правительство старалось регулировать потребление водки, сокращая, например, число дней, в которые допускалась продажа спиртного. Уже в первой половине XVI в. простым людям разрешалось пить только в двунадесятые праздники, поскольку по воскресеньям и в дни менее крупных церковных праздников люди работали после утреннего богослужения. Это неудивительно, поскольку почти до середины XVII в. воскресенье еще считалось рабочим днем. В 1652 г. по указу правительства кабаки были закрыты и продажу водки сосредоточили в «кружечных дворах», или «кружалах», – винных складах, торговавших водкой в розницу, но только в определенных количествах – огромными кружками или ведрами.
В это же время запрещается продажа водки во время постов: в Великий и Успенский посты было указано не продавать вина даже по воскресеньям, а в посты Рождественский и Петров не продавать по средам и пятницам. Кружечные дворы запирались и на пасхальной (Светлой) неделе до среды. Пьяному, схваченному в это время на улице Москвы, грозила так называемая «бражная тюрьма». Если же человек попадался вторично, то следовало наказание кнутом и вновь заключение в тюрьму, но более продолжительное. Судьбу попавшихся в третий раз очень четко и кратко определяют документы того времени: «Но если и сие (вторичное наказание) не поможет, он остается в тюрьме, пока сгниет».
Эти запретительные меры оказались, однако, мало действительными, и вызванное ими сокращение пьянства было далеко не так значительно, как ожидалось. Поскольку кружечный двор не отпускал одиночным покупателям небольшого количества водки, а продавал ее большими объемами, пьяницы стали устраивать складчину: сложившись, приобретали ведро и вместе его распивали. Водку в столице, впрочем, можно было достать и помимо кружечного двора, так как в продаже всегда имелось у частных лиц так называемое «корчемное вино». Дело в том, что в XVI в. в России только государство имело право продавать водку, поэтому частных кабаков не существовало. Однако некоторым частным лицам из духовенства, бояр, посадских людей разрешалось изготовить («выкурить») небольшое количество вина только для себя и своих домашних к большим церковным и семейным праздникам. На деле корчемное вино изготавливалось в огромных количествах специально на продажу и подпольная торговля им процветала и приносила огромные доходы, несмотря на жесткие меры, принимавшиеся против нее правительством.
Для преследования этой торговли в Москве властями была составлена особая команда, состоявшая из стрельцов под начальством 15 объезжих голов. Головы должны были разъезжать по улицам и следить, «чтоб ни у кого лишнего питья не было». Однако головы не имели права въезжать для розыска подобного вина в стрелецкие слободы. Таким же иммунитетом пользовались и солдаты, которые открыто торговали водкой, в постные дни даже на самих кружечных дворах. Нередко попытки захватить корчемное вино заканчивались трагически. Источники свидетельствуют, что однажды отряд стрельцов обнаружил в Немецкой слободе спрятанную у солдат водку, но солдаты отняли ее и прогнали стрельцов; к последним подоспели на выручку соратники и завязался настоящий бой. С обеих сторон постоянно подходили подкрепления, побоище разрасталось. Наконец, когда стрельцов стало уже 1300 человек, они одолели и захватили 22 человека солдат. В мае 1609 г. подобное столкновение произошло между ямщиками и воинской командой, и победителями из него вышли ямщики: они отбили атаку высланных против них солдат, троих закололи и многих ранили.
Борьба с незаконной торговлей спиртным в Москве была трудным и опасным делом еще и потому, что торговцы нередко пользовались покровительством знатных людей. Известен случай, когда «подметным» письмом царь Алексей Михайлович был извещен о действующей в Москве целой компании подпольных торговцев, которые продавали водку и табак, принимали в заклад краденые вещи, грабили и обыгрывали в зернь пьяных. Компания насчитывала до 1000 человек, и выручка ее достигала фантастических размеров – до 1000 рублей и более в месяц. В числе участников компании оказались не только беглые служилые люди и метельщики из беглых воров, но и чины Земского приказа, то есть главного полицейского управления, которые всем и руководили.
На протяжении всей русской истории Церковь боролась с пьянством, многочисленные проповеднические слова святителей, популярные сборники поучений Святых Отцев («Златоусты») пестрят обличениями пьяных и пьянства в целом (см. обличительные слова и поучения Феодосия Печерского «О казнях Божиих», Серапиона блаженного «О маловерье», пророка Исаии (из «Златоуста»), Слово от святого Евангелия (XIV в.) и т. д., святогов. Кирилла «Слово о хмеле», из «Измарагда» «Поучение о лихоимстве и о пьянстве», Антония Подольского «Слово о пьянстве» и т. д.), свидетельствуя о необычайной распространенности этого порока. Причем распространен он был и в среде духовенства. В исповедных средневековых вопросниках к священникам часто встречаются вопросы о грехах, связанных с пьянством: «Блевал, объядся или упився?» «Обедню похмелен служил?», «Упився, бесчинно валялся?», «Упився, блевал?», «Упився без памяти?».
В вопроснике женщинам указывается на последствия пьянства: «Или будешь напилася бес памяти и блуд створил некто с тобою?» Епитимья, назначавшаяся за грех пьянства, была 40, 30 или 20 дней поста. Пьянство считалось источником всех остальных тяжких пороков и грехов. Так, Ермолай-Еразм в «Наставлении в землемерии царям, если им угодно» писал, что там, где люди собираются пьянствовать, непременно появляются «кощунницы» с бубнами, гуслями, сопелями и другими инструментами, начинают играть, петь скверные песни и скакать. Расслабленные пьянством женщины начинают желать «сатанинского играния», то есть блуда. Их мужья тем временем начинают засматриваться на чужих жен. Чарки подносятся с поцелуями, соприкосновениями, «потаенными речами», и в итоге стыдливая женщина, напившись, превращается в блудницу. Однако можно ли рассматривать это явление в отрыве от всей народной культуры и ее внутренних духовных истоков?
Одним из главных внутренних истоков пьянства является, безусловно, не совсем осознанный поиск иного состояния, иной, подлинной жизни (ср. диалог Елены Андреевны и Войницкого во 2-м действии пьесы А.П. Чехова «Дядя Ваня»: Елена Андреевна: «И сегодня пили? К чему это?» Войницкий: «Все-таки на жизнь похоже…»), ощущения высшей свободы, выхода из круга повседневности, пусть даже за этим кругом находится не область бытия Божия, но мир диавольский: «В пьяном бес волен», «Над пьяным и оборотень потешается». Отсюда и выражение «допился до чертей», отражающее именно такой выход за пределы видимой реальности, когда человек наяву начинает видеть чертей (бесов), постоянно присутствующих рядом с людьми и искушающими их. В пьянстве стираются границы, спадают покровы («Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке») и гротескность человеческого бытия ощущается совершенно неприкрыто, раскрывается для человека.
Отсюда, с одной стороны, ощущение безнадежности, глубины собственного падения и отчаяния, обычно выливающееся в «пьяные слезы» и самобичевание. С другой – ощущение иного, светлого, радостного мира, в котором нет тьмы и зла. Поэтому поведению пьяного присуще и безудержное (порою беспричинное) веселье, стремление к пляскам и песням, всепрощенчество и гипертрофированная «любовь» к окружающим. По выражению одного из иностранных путешественников XVII столетия Коллинза, «пьянство у русских считается за сильнейшее выражение радости». Сосуд с вином всегда необыкновенно сближал людей, создавая, с одной стороны, своеобразное общество, объединенное чашей и связанными с ней ритуалами – бессознательная пародия на литургию.
Известно, что на Руси существовала традиция «братчин» – коллективных трапез, где пили вкруговую, передавая большие «объединяющие» всех присутствующих сосуды, не случайно называемые в XV–XVII вв. «братинами» объемом до трех литров, к которым все обязательно прикладывались. Именно поэтому князь Владимир сказал приведенную выше фразу о том, что невозможно без того, чтобы пить, – речь шла не о процессе питья, а о пире как месте, где устанавливались социальные связи, происходил обмен мнениями, обсуждались вопросы. Отступив в сторону, нельзя не вспомнить обычай древних германцев, которые все вопросы обсуждали на пирах дважды – трезвыми и пьяными. Это позволяло создать «стереоскопичность» видения проблемы и прийти к максимально правильному решению. Нельзя не вспомнить о том, что церковная епитимья означает прежде всего отлучение от Чаши – от причастия, исключение человека из Церкви. Точно так же человек, которого обносили на пиру братиной, становился социальным изгоем.
С другой стороны, за столом возникало объединение людей, вынужденно связанных общим пороком, что помогало каждому из этих людей в отдельности оправдывать себя, хотя это не исключало сознания своего нравственного падения. «Кто не пьет лихо, тому нет места у русских», – писал П. Петрей. Отсюда ощущение «кастовости», приводящее к безоговорочному признанию «своим» любого человека, одержимого тем же пороком, или, напротив, отвержение кого-то только потому, что тот не пьет, отношение к нему как к чужаку. Отсюда – традиционное и очень настойчивое стремление любыми способами втянуть в пьянство случайно или намеренно оказавшегося в таком обществе непьющего человека, доходящее чаще всего в случае отказа до глубоких обид и даже до насильственного принуждения. Таким образом, объединенное приверженностью к пьянству сообщество людей начинает внешне и внутренне (по своим бессознательным стремлениям) напоминать религиозное общество, в котором само пьянство играет роль очень мощной (нивелирующей, определяющей цели и суть жизни, сглаживающей социальные различия в данной среде) идеи.
Напившись, человек приходит в состояние своеобразного псевдорелигиозного экстаза, становится сродни юродивому по своему внешнему виду и поведению (о юродстве речь пойдет далее). Он как бы переносится в иную реальность, выглядит так же нелепо, как и юродивый, потому что ведет себя не по законам этого мира (не случайно в целом ряде политеистических культур спиртные напитки используются жрецами для доведения себя до экстатического состояния). Пьянство роднит с юродством и отношение к этим двум явлениям со стороны общества. С одной стороны, как пьяного, так и юродивого брезгливо избегают, унижают, потешаются над ними: и те и другие – отверженные своего общества. С другой – нередко проявление жалости как к тем, так и к другим и стремление помочь – деньгами, пищей, одеждой, кровом.