И не случайно странники двигались (как уже указывалось) по святым местам – храмам, монастырям, переносясь словно в иную реальность, – никто никогда не выяснял, кто этот человек, откуда он и куда направляется (странник словно обезличивался внешне и оставалась лишь его духовная сущность). За ночлег и стол в монастырях с них никогда не брали (и в наши дни не берут) денег, сколько бы данный человек ни жил и ни питался в этой обители, да и в дороге их кормили и давали кров исключительно добрые человеческие чувства. Достигая монастыря, странник не просто жил и молился в нем, а непременно трудился (становился «трудником»), трудился всегда также безвозмездно, участвуя в преображении всего человеческого мира, создании образа Царства Небесного. То есть сами окружающие люди и самый мир, строить и создавать который помогал странник, становился бескорыстным, добрым, радостным в странствии.
Кроме того, судя по жанру «Хождений» – описаний путешествий к святым местам, по особым, каноническим формам этих описаний, каждое паломничество в любую обитель на Руси отчасти сознавалось как путешествие к палестинским первообразам, что подчеркивалось и большим количеством святынь, связанных со святыми местами и хранившихся в храмах и монастырях. Таким образом, каждое паломничество приобщало странника к общехристианским и своим российским святыням, давало возможность духовного общения с монахами – причастниками «иного» мира (отсюда «иночество»), позволяло ему почувствовать себя хоть ненадолго в ином, высшем мире.
Рассматривая такое сложное и многогранное явление, как странничество, конечно же, нельзя останавливаться только на конечных целях странника – святых местах. Для понимания неотмирной природы этого явления, безусловно, следует постараться понять семантику самого процесса путешествия, самого странствования, поскольку оно не являлось просто паузой (как в наши дни) между двумя точками (начальной и конечной) пути. Представляется, что сам процесс странствования был своеобразным подготовительным этапом к восприятию святынь, когда человек внутренне перерождается и преображается. В христианском сознании вся жизнь человека представлялась именно странствованием – человек приходит в этот мир, проходит через него и уходит в вечность. В процессе странствия по жизни он подготавливается к принятию Царства Небесного, учится праведной жизни: «Странник я на земле, не скрывай от меня заповедей Твоих» (Пс. 118:5). Становясь странником, человек, еще не придя к конечной цели своего путешествия – храму или монастырю, уже становился на земле «пришельцем, чужестранцем, отрывался от житейских забот и пребывал в Небесной Отчизне».
Отправляясь в путь, человек словно умирает для этого мира, поскольку дорога живет по своим особым законам, уравнивая всех в дорожных испытаниях, где «раб бо и владыка вкупе предстоят, царь и воин, богатый и убогий в равнем достоинстве: кийждо бо от своих дел, или прославится или постыдится» (стихира из чинопоследования панихиды). В русском народном сознании бытовало убеждение, что дорога – путь в Царство Иное, особый мир. В связи с этим на Русском Севере существовал обычай «банного гостеприимства», согласно которому человек «с дороги» обязан был омыться в бане, очищаясь таким образом от «скверны» дорожного «иного мира» и возрождаясь новым человеком в новом же мире дома. Поэтому дорога изгоняла из сердца человеческого все мирское, преображала его, в неспешном своем течении позволяла постичь красоту окружающего Божьего мира и многое обдумать, осознать, внутренне покаяться, почувствовать вкус настоящей свободы и воли. «Странник – самый свободный человек на земле, – писал Н.А. Бердяев. – Он ходит по земле, но стихия его воздушная, он не врос в землю, в нем нет приземистости. Странник свободен от «мира», и вся тяжесть земли и земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах».
Поэтому не случайно люди всех чинов и званий, включая царей, обыкновенно ходили на богомолья пешком, преображая процесс земного пути к монастырю в символ шествия в небесные обители. Дорога была символом жизненного пути, «многих бед исполненного», страданий, которые надо было обязательно претерпеть, прежде чем достичь иной жизни, поскольку только «претерпевший до конца спасется» (Мф. 24:13).
Поэтому дорога, как и жизнь, для одних превращалась в долгий и скорбный путь, где каждое страдание – это безысходность и горе, а для других – средство очищения от грехов, воспитание смирения, молитвенная практика. Именно так описывается восприятие странником и воздействие на него пути в популярной в России книге «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу»: «Вот теперь так и хожу, да беспрестанно творю Иисусову молитву… Иду иногда верст по семидесяти в день, и не чувствую, что иду, а чувствую только, что творю молитву… Сделался я какой-то полоумный, нет у меня ни о чем заботы, ничто меня не занимает, ни на что бы суетливое не глядел, и был бы все один в уединении. Только по привычке одного и хочется, чтобы беспрестанно творить молитву и когда ею занимаюсь, то бывает очень весело… Не токмо чувствовал сие внутрь души моей, но все и наружное представлялось в восхитительном виде, и все влекло к любви и благодарению Бога – люди, древа, растения, животные, все было мне как родное, на всем я находил изображение имени Иисуса Христа. Иногда чувствовал такую легкость, как бы не имел тела и не шел, а как бы отрадно плыл по воздуху… иногда чувствовал такую радость, как будто сделан я царем и при всех таковых утешениях желал, когда бы Бог дал поскорее умереть и изливаться в благодарности у подножия Его в мире духов…»
Странничество по своей духовной сути близко и к юродству, и к мессианству, оно – питательная среда традиций гостеприимства. Одной из основных духовных целей как юродивого, так и странника было желание отказа от собственной гордости, стремление к воспитанию смирения. Сам социальный статус юродивого и странника был путем к осуществлению этого стремления. Странник и юродивый были бездомны, ходили в лохмотьях и питались подаянием добрых людей. Юродивого и странника могли принять, а могли и выгнать, над тем и другим могли беспрепятственно насмехаться, к голосу и того и другого прислушивались – юродивый пророчествовал, странник рассказывал о своих странствиях, делился духовным опытом, проповедовал. Своеобразной формой этой проповеди становится целый пласт русской литературы – духовные стихи. Существует мнение, согласно которому пение духовных стихов зародилось именно среди паломников – калик.
Странник (судя даже по представленному выше фрагменту) в своих странствиях сознавал свое некое избранничество («как будто сделан я царем»), переживал чувство особой близости к Богу («как бы отрадно плыл по воздуху»). Оно подогревалось и самим состоянием оторванности от всего мирского, и общением, главным образом с духовными лицами, и созерцанием природной красоты окружающих странника мест. То есть странническое призвание было и мессианским призванием.
То есть не будет преувеличением сказать, что странничество, объединяя в себе черты многих явлений народной религиозности и народной жизни, становилось самой доступной для каждого человека формой своеобразного отшельничества, монашества в миру, исповедуя три главных монашеских принципа – целомудрие, нестяжание и послушание. Как монах, странник отрывался от земли, приобщался Царству Небесному, воспринимая всю русскую землю как отражение этого царства, как монах почти не имел денег (не случайно под окнами странники просили обыкновенно хлеба, а не денег) и собственных вещей, кроме того, что было с собой. Общественное сознание Руси, очевидно, сознавало это «небесное избранничество». Поэтому не случайно странники (сторонники) уже в Х в. по церковному уставу князя Владимира Святославича были включены в число людей церковных, наряду с игуменами, священниками и монахами и подлежали только духовному суду епископа или митрополита.
Странничество всегда было неотделимо от нищенства, которое подчеркивало и усиливало определенные символические аспекты первого. На протяжении всей многовековой истории России нищенство всегда существовало как широко распространенное явление, однако понимание природы и предназначения нищенства существенно отличалось от современного взгляда на это явление.
В наши дни нищенство (о нем кратко уже упоминалось выше) воспринимается общественным сознанием как порок общества, свидетельство о его неблагополучии, а конкретный нищий вызывает чувство либо брезгливого отвращения, либо жалостливого сострадания, в то время как отношение к нищенству с глубокой древности и вплоть до петровских реформ было совершенно иным. Известно, что в XVI–XVII вв. нищенство в Москве приобретало громадный размах. Иностранные путешественники (Я. Рейтенфельс, П. Алеппский и др.) отмечали, что в Москве около богатых домов можно было видеть целые толпы нищих, получавших милостыню. Более того, они были распределены по боярским дворам, каждый из которых содержал свою группу нищих. При всех московских соборах (Успенском, Благовещенском, Архангельском и пр.) и монастырях также кормилось большое количество нищих, приписанных к этим местам. Содержались нищие и при царском дворце. А когда один из таких нищих умер в 1669 г., то его отпевали двадцать дьяконов, не считая огромного количества певчих. Сам царь был на похоронах и раздавал милостыню не только в этот день, но и затем на третий, девятый, двадцатый и сороковой по погребении.
При таком обилии нищих и подобном отношении к ним не может не показаться странным, что в течение многих столетий на Руси почти не делалось попыток как-то бороться с нищенством. Это объяснялось тем, что для русского человека того времени нищие были духовно необходимы как объект для выражения благочестивых чувств милосердия, сострадания и любви к ближнему, так же как икона в доме необходима для молитвы. Нищие были живым укором всем сытым и благополучным, они были призваны будить в богатых совесть и служить одним из средств к спасению последних. Любовь к нищим, сострадание к их обездоленности считалась на Руси од