То, что осталось «за кадром», также было весьма существенно. Мало что говорили про доходы нефтяных компаний или про то, что всплески цен на нефть слабо связаны с их поставками, что нефть продолжали добывать в достаточном количестве. Конфликт Ирака и Кувейта и даже природа Кувейта самого по себе, либерального в одних отношениях и весьма нелиберального в других, не получили почти никакого освещения. Также мало что было сказано по поводу соучастия и лицемерия стран Персидского залива, США, Европы и Ирака в ходе ирано-иракской войны. Об этом заговорили лишь значительно после войны, например в эссе Теодора Дрепера в «The New York Review of Books» (16 января 1992 года), где автор допускает, что признание некоторых претензий Ирака относительно Кувейта могло бы предотвратить войну. Все же были некоторые попытки со стороны небольшого числа ученых проанализировать сплочение части арабов вокруг Саддама, несмотря на всю непривлекательность его правления, но эти попытки не укладывались в общую картину и им не было уделено равного внимания наряду со специфическими интонациями американской политики, которая поначалу потворствовала Саддаму, затем демонизировала его, а потом заново училась жить с ним.
Любопытно и глубоко симптоматично, что одно слово, назойливо повторяемое вновь и вновь в отношении конфликта в Заливе, тем не менее ускользнуло от внимания аналитиков — это слово «связь» («linkage»), уродливый солецизм, который был выдуман как символ неоспоримого права американцев игнорировать целые географические регионы мира или включать их в сферу своих интересов. В ходе кризиса в Заливе слово «связь» означало вовсе не то, что было на самом деле, но что не было никакой связи между вещами, которые в действительности принадлежали вместе к одной общей ассоциации, смыслу, географии и истории. Они были разделены ради удобства и благополучия надменных творцов политики Соединенных Штатов, военных стратегов и региональных экспертов. Каждый, говорил Джонатан Свифт, сам кузнец своего счастья. То, что Средний Восток был связан изнутри множеством всяческих уз — все это не имело никакого значения. Что арабы могли увидеть связь между Саддамом в Кувейте и, скажем, турками на Кипре, — все это также было лишено смысла. Что политика США сама была связью — было запретной темой, и прежде всего для тех мудрецов (пандитов), чья роль заключалась в том, чтобы управлять общественным согласием в отношении к войне (пусть даже его так никогда и не существовало).
Исходной предпосылкой был колониальный аргумент: малые диктаторы третьего мира, вскормленные и поддерживаемые Западом, не смеют бросать вызов всесильной белой Америке. Британия подвергла бомбардировке иракские войска в 1920-х годах за то, что те осмелились противиться колониальному правлению; семьдесят лет спустя США повторили то же самое, но в еще более моралистическом тоне, при этом и не пытаясь скрывать, что нефтяные запасы Среднего Востока находились под опекой Америки. Подобные практики анахронистичны и в высшей степени вредны, поскольку они не только допускают постоянную возможность и допустимость войн, но также препятствуют пониманию важности прочных познаний в области истории, дипломатии и политики.
Статья, появившаяся зимой 1991 года в номере «Foreign Affairs», была озаглавлена «Лето тревоги арабской». Она открывается следующим пассажем, который удивительным образом совмещает в себе и прискорбное состояние познания, и силу, которая осуществила операцию «Буря в пустыне»:
Новый противник появится в Багдаде не ранее,
чем арабо-мусульманский мир откажется от гнева и
страсти «крестового похода» аятоллы Хомейни. Новый претендент сделан из иного теста, нежели спасители из Кум в тюрбанах: в исламском правительстве Саддам Хусейн не мастер писать договоры, не обучался он и в духовных семинариях. Долгая идеологическая борьба за сердца и умы правоверных также не для него. Он пришел с хрупкой земли, с погра-ничья между Персией и Аравией, без лишних претензий на культуру, книги и великие идеи. Новый претендент был деспотом, безжалостным и умелым тюремщиком, который усмирил свою вотчину и превратил ее в огромную тюрьму.
Но даже школьники знают, что Багдад — это центр цивилизации Аббасидов, величайшей арабской культуры, процветавшей между IX и XII веками и давшей миру литературные произведения, которые читают и сегодня, как читают Шекспира, Данте и Диккенса, и что этот город, Багдад, сам яв-
icic
ляется великим памятником исламского искусства. Кроме того, именно здесь, наряду с Каиром и Дамаском, произошло в XIX—XX веках возрождение арабского искусства и литературы. Багдад дал нам по крайней мере пять величайших арабских поэтов XX века и, без сомнения, большинство ведущих современных художников, архитекторов и скульпторов. Даже если Саддам был из Тикрита, считать, будто Ирак и его жители не имеют никакого отношения к книгам и идеям — значит попросту забыть о Шумере, Вавилоне, Ниневии, Хаммурапи, Ассирии и всех великих памятниках древней Месопо-
* A]ami Fouad. The Summer of Arab Discontent // Foreign Affairs. Winter 1990—1991. Vol. 69, N 5. P. 1.
**Один из ведущих историков исламского искусства, Олег Грабарь, говорит о Багдаде как одном из трех основополагающих памятников художественного наследия, см.: Grabar Oleg. The Formation of Islamic Art. 1973; rev. ed. New Haven: Yale University Press, 1987. P. 64—71.
тамской (и мировой) цивилизации, колыбелью которой является Ирак. Называть Ирак «хрупкой» землей, подразумевая под этим повсеместную засушливость и опустошенность, — также означает выказывать невежество, какого постыдились бы даже ученики начальной школы. Куда делись зеленеющие долины Тигра и Евфрата? Что случилось с древней истиной, что из всех стран Среднего Востока Ирак — по общему мнению самая плодородная? Автор поет дифирамбы современной Саудовской Аравии, куда более хрупкой и менее богатой книгами, идеями и культурой, нежели Ирак. Я не собираюсь преуменьшать роль Саудовской Аравии, которая является важной страной и имеет большие заслуги. Но подобные заявления симптоматичны в отношении интеллектуальной воли публично потрафить силе, сказать ей то, что она хотела бы слышать, что она может продолжать и дальше в таком же духе убивать, бомбить и разрушать, поскольку объект нападения поистине ничтожен, хрупок и не имеет никакого отношения к книгам, идеям, культуре, как и не имеет никакого отношения, мягко говоря, к настоящим людям. С такой информацией об Ираке — какое уж тут прощение, какая гуманность? Увы, никакой. Отсюда весьма вялые и безрадостные упоминания о «Буре в пустыне» год спустя, когда даже представители правого крыла колумнистов и йнтеллектуалов оплакивали «имперское президентство» Буша и безрезультативность войны, которая просто продлила многочисленные проблемы страны.
Мир не может более позволить себе столь безрассудную смесь патриотизма, солипсизма, социального авторитета, безудержной агрессивности и оборонительной позиции по отношению к другим. Сегодня Соединенные Штаты повсюду празднуют триумф, и, по-видимому, лихорадочно пытаются доказать, что они — номер один, возможно, чтобы хоть как-то компенсировать рецессию и собственные проблемы: положение в городах, нищету, состояние здравоохранения, образования, промышленности и евро-японский вызов. Хотя я и американец, я вырос в рамках культуры, которая пронизана идеей, что арабский национализм имеет первостепенное значение, но также что это ущербный и незавершенный национализм, отягощенный заговорами, внешними и внутренними врагами. Чтобы преодолеть такое — ничего не жалко.
Моя арабская среда по большей части была колониальной, но по мере того, как я рос, можно было путешествовать по суше от Ливана и Сирии через Палестину в Египет и на самый запад. Сегодня это уже невозможно. Каждая страна ставит непроходимые препоны на своих границах. (А для палестинцев их пересечение — особо тяжкий опыт, поскольку зачастую те страны, которые поддерживают Палестину вслух, в действительности относятся к палестинцам хуже всего.) Арабский национализм не умер, но он слишком часто дробился на все меньшие и меньшие кусочки. И здесь также связь (linkage) в арабскую среду приходит последней. Прошлое не было много лучше, но то была, так сказать, здоровая взаимосвязь; люди были действительно связаны друг с другом, а не взирали друг на друга из-за укрепленных кордонов. В школах повсюду можно встретить арабов из разных концов, мусульман и христиан, а также армян, евреев, греков, итальянцев, индийцев, иранцев, — все они перемешаны между собой, все они были под тем или иным колониальным режимом, но они взаимодействуют, как будто так и надо вести себя так. Ливан и Израиль — прекрасный пример того, что бывает: стремление к жесткой кантонизации в той или иной форме присутствует практически повсюду, если и не как практика, то как групповое ощущение, оно субсидируется государством, его бюрократией и тайной полицией. Правители — это кланы, семьи, клики, узкие круги престарелых олигархов, обладающих почти мифологическим иммунитетом к новой крови и к переменам, почти как в «Осени патриарха» Гарсия Маркеса.
Попытки гомогенизировать и изолировать население во имя национализма (а не либерализации) привели к колоссальным жертвам и потерям. В большинстве частей арабского мира гражданское общество (университеты, СМИ, культура в широком смысле слова) было поглощено обществом политическим, главной формой которого является государство. Одним из великих достижений первых послевоенных арабских националистических правительств стала массовая грамотность: в Египте результаты были особенно поразительны, почти за пределами мыслимого. Тем не менее сочетание стремительного распространения грамотности с напыщенной идеологией полностью подтверждает опасения Фанона. Мои впечатления — больше усилий потрачено на удержание связи, поддержку той идеи, что быть сирийцем, иракцем, египтянином или саудитом — это лучше, нежели мыслить критически, даже дерзко о националистической программе как таковой. Идентичность, всегда идентичность, она превыше и вместо знания о других.