В подобном однобоком состоянии слишком широкие привилегии в мировой моральной экономии арабов обрел милитаризм. По большей части причина тому — чувство несправедливости, которое для палестинцев вовсе не метафора, а самая настоящая реальность. Но разве единственный ответ — это военная сила, огромные армии, грубые лозунги, кровавые посулы и наряду с этим нескончаемые конкретные примеры милитаризма, начиная с катастрофически проигранных войн и заканчивая физическими наказаниями и угрозами? Не знаю ни одного араба, который бы частным образом не роптал и не согласился бы с готовностью, что монополия государства на насилие почти полностью уничтожила демократию в арабском мире, стала причиной безмерной враждебности между правителями и подчиненными, куда больше способствовала распространению конформизма, оппортунизма, лести и ориентации на преуспевания, нежели новым смелым идеям, критике или диссидентству.
Чрезмерное распространение подобных настроений порождает экстерминизм, убеждение в том, что если вам не удается добиться своего или же что-то вам не нравится, то можно просто вычеркнуть его вон. Это представление в определенном смысле выступает фоном иракской агрессии против Кувейта. Что за нелепая и анахронистическая идея в стиле бисмарковской «интеграции» — стереть страну и разрушить ее общество, и все это во имя «единения арабов»? Самое удручающее в этом то, что столь многие — большинство из них жертвы все той же брутальной логики — поддержали акцию и симпатизировали отнюдь не Кувейту. Даже если кто-либо и докажет, что Кувейт не был особо популярен (неужели всякий, кто не популярен, должен быть уничтожен?), и даже если Ирак претендовал быть защитником Палестины в ее противостоянии с Израилем и США, конечно же сама идея походя уничтожить нацию — убийственная логика, недостойная великой цивилизации. Такова мера чудовищного состояния политической культуры в арабском мире сегодня, где подобный экстерминизм существует.
Однако нефть, коль скоро она может способствовать развитию и процветанию (а это действительно так), там, где она связана с насилием, идеологическими чистками, оборонительной политической позицией, культурной зависимостью от Соединенных Штатов, породила больше изломов и социальных проблем, нежели излечила. Для каждого, кто убежден, что арабский мир обладает своего рода внутренней связностью, общая атмосфера посредственности и коррупции, нависшая над регионом безгранично богатым, культурно и исторически благословенном и обильно наделенным талантами, — все это представляет огромную загадку и приносит, конечно же, глубокое разочарование.
Демократии в сколько-нибудь реальном смысле нет на все еще «националистическом» Среднем Востоке — есть либо привилегированные олигархи, либо привилегированные этнические группы. Огромная масса людей находится под пятой диктаторов или же негибких, безответственных и непопулярных правительств. Но представление о том, что посреди всего этого прискорбного положения дел Соединенные Штаты — образец добродетели, неприемлемо, как неприемлемо и утверждение, будто Война в Заливе не была войной между Бушем и Саддамом Хусейном (по большей части она именно была таковой) и что США действовали исключительно и принципиально в интересах ООН. В основе своей это была персонализированная борьба, с одной стороны, диктатора третьего мира из тех, с кем США долгое время имели дело (Хайле Селасси, Со-моса, Сингман Рхи, шах Ирана, Пиночет, Маркос, Норьега и т. д.), чье правление они поддерживали и чьим расположением пользовались, и, с другой стороны, президента страны, которая переняла имперскую мантию от Британии и Франции и намерена была сохранять свое присутствие на Среднем Востоке ради нефти и по геостратегическим и политическим соображениям.
На протяжении двух поколений США на Среднем Востоке поддерживали преимущественно тиранию и несправедливость. Официально США не поддерживали ни борьбу за демократию или права женщин, ни за секуляризацию или права меньшинств. Вместо этого одна администрация за другой взращивала безудержный милитаризм и (наряду с Францией, Британией, Китаем, Германией и другими) широко занималась торговлей оружием в регионе, причем по причине зацикленности Соединенных Штатов и преувеличения силы Саддама Хусейна — по большей части именно с теми правительствами, которые все больше скатывались к экстремизму. Постичь послевоенный арабский мир, где доминируют правители Египта, Саудовской Аравии и Сирии, действующие в рамках нового Pax Americana, составной части Нового мирового порядка, ни в интеллектуальном, ни в моральном плане немыслимо.
В американском общественном пространстве до сих пор еще не выработан дискурс, который бы не идентифицировал себя с силой, несмотря на ту опасность, что такая сила действует в столь малом и столь взаимосвязанном мире. США не могут на основании одной только военной силы, например, утверждать свое право, имея 6 % мирового населения, потреблять 30 % всей вырабатываемой в мире энергии. Но и это еще не все. В течение десятилетий в Америке шла культурная война против арабов и ислама: отвратительные расистские карикатуры на арабов и мусульман утверждают, будто все они либо террористы, либо шейхи, и что весь этот регион — одна большая засушливая трущоба, пригодная только для войны. Уже сама по себе мысль, будто там может быть какая-то история, культура и общество — тем более множество обществ — привлекала внимание не более, чем на одно-два мгновения, даже тогда, когда целый хор голосов славил добродетели «мультикультурализма». Рынок был наводнен потоками тривиальных книг, написанных журналистами, введший в оборот горстку дегуманизированных стереотипов, причем все они по сути представляли арабов как тот или иной вариант Саддама. Что же касается несчастных курдских или шиитских повстанцев, которых США поначалу подбивали на восстание против Саддама, а затем бросили на произвол судьбы перед его безжалостным гневом, едва ли кто теперь о них вспоминает.
После внезапного ухода посла Эйприл Глэспи (April Glaspie),154 которая хорошо знала Средний Восток, американская администрация едва ли имела в своем составе высокопоставленного профессионала, обладающего реальными познаниями или опытом Среднего Востока, знающего его языки и народы. После систематических атак на его гражданскую инфраструктуру Ирак продолжают разрушать — при помощи голода, болезней и отчаянья, но вовсе не из-за агрессии против Кувейта, но потому что США хотят добиться физического присутствия в Заливе и нуждаются в поводе. Они хотят иметь непосредственный рычаг воздействия на нефть, дабы влиять на Европу и Японию, потому что хотят сами устанавливать мировую повестку дня и потому что Ирак все еще воспринимается как угроза Израилю.
Лояльность и патриотизм должны основываться на критическом чувстве факта и том соображении, что, как жители этой сжимающейся и истощающейся планеты, американцы в долгу перед своими соседями и перед остальным человечеством. Некритическая солидарность с политикой текущего момента, особенно если она столь непомерно затратна, не может быть правилом.
«Буря в пустыне» была в конечном счете имперской войной против иракского народа, попыткой сломить и убить их как часть попытки сломить и убить Саддама Хусейна. Тем не менее этот анахронистический и исключительно кровавый аспект по большей части не попадал на американское телевидение — в результате вся история более напоминала игры на компьютерной приставке «Нинтендо», где нет ни боли, ни страданий, а американцы предстают как доблестные воины без страха и упрека. Это могло иметь значение даже для американцев, которые в обычной ситуации не интересуются историей и не знают, что Багдад в последний раз был разрушен монголами в 1258 году, хотя англичане дали нам и более свежие прецеденты жестокого обращения с арабами.
Отсутствие сколько-нибудь значительного внутреннего средства сдерживания в этом экстраординарном примере невообразимого коллективного насилия, развязанного США против отдаленного небелого врага, становится еще заметнее, когда мы читаем в докладе Кирнана, почему американские интеллектуалы, за исключением отдельных индивидов и групп, слишком немногочисленных, «чтобы придать ей [критике] практический вес», оказались столь некритичны в отношении действий своей страны в 1970-е годы. Кирнан признает, что «давняя гордость страны за себя как по сути за новую цивилизацию» была реальной, но также что «демагоги извратили ее» — это тоже реальность. Была опасность, что чувство гордости за себя становится слишком уж похожим на Kultur Бисмарка, «когда „культура" окостеневает в виде технологического „ноу-хау"». Кроме того, «подобно прежнему чувству превосходства у англичан, это чувство у американцев поддерживалось за счет высокой степени изоляции и невежества относительно всего остального мира». И, наконец:
эта удаленность помогла в последнее время привить
американской интеллигенции аналогичную удален-
ность от жизни, или исторической реальности. Диссидентам не так-то легко было сломать барьер. Была определенная поверхностность, неспособность существенно поднять уровень журналистики в протестной литературе межвоенных лет... Не хватало глубины воображения или резонанса, который мог бы возникнуть только в отзывчивой среде ... Начиная с Мировой войны и далее интеллектуалов все более вовлекали в общественную деятельность, чьим конечным двигателем был военно-промышленный комплекс. Они принимали участие в стратегическом планировании и развитии оборонной науки и противодействии беспорядкам, их льстиво приглашали в Белый дом, их чествовали президенты в зависимости от степени лояльности. На всем протяжении холодной войны ученые, занимавшиеся Латинской Америкой, разрабатывали идеологию «добрососедства», гармонизации интересов США и остального мира. Хомский имел все основания говорить о «крайней необходимости» противодействовать «влиянию поколения индоктрина-ции, давней истории самообольщения и самоуправства, которые уродуют нашу интеллектуальную историю».