Чтобы правильно оценить эту новую субординацию в эру, когда в других контекстах английский добивается исключительного положения и раскрывает множество новых интересных литературных, критических и философских практик, нужно лишь на минуту вспомнить исключительное единодушие исламского мира по поводу запретов, проклятий и угроз исламских клерикалов и светских авторов в адрес Салмана Рушди за его роман «Сатанинские стихи». Не буду утверждать, будто весь исламский мир поддался этому, но важно, что его официальные деятели и глашатаи либо слепо отвергли, либо яростно осудили книгу, которую подавляющее большинство народа и не читало вовсе. (Фетва Хомейни, конечно, вышла далеко за рамки простого неприятия, но позицию Ирана мало кто поддержал.) Причем самым оскорбительным в ней было то, что об исламе речь идет именно на английском языке — языке по большей части западной аудитории. Но два в равной степени важных фактора характеризуют реакцию англоговорящего мира на события вокруг «Сатанинских стихов». Первый заключался в практическом единодушии осторожного и робкого осуждения ислама в деле, которое показалось большинству метрополийных писателей и интеллектуалов одновременно и безопасным, и политически корректным. О писателях, убитых, посаженых в тюрьму или попавших под запрет в нациях, которые либо были союзниками Америки (Марокко, Пакистан, Израиль), либо антиамериканскими так называемыми «террористическими» государствами (Ливия, Иран и Сирия), говорили немного. И во-вторых, коль скоро ритуальные фразы о поддержке Рушди и осуждении ислама были произнесены, казалось, нет смысла далее рассуждать ни об исламском мире в целом, ни об условиях творчества там. Больший энтузиазм и энергию вызвал диалог с теми яркими фигурами в литературных и интеллектуальных кругах исламского мира (среди них Махфуз, Дарвиш, Муниф (Mahfouz, Darwish, Munif)), которые время от времени защищали Рушди (и нападали на него) в несколько более сложных условиях, нежели Гринвич Виллидж или Хэмпстед.
Существуют весьма важные деформации в этих новых сообществах и государствах, которые теперь существуют наряду и отчасти в пределах мировой английской группы во главе с США — группы, которая включает гетерогенные голоса, различные языки, гибридные формы, что придает англофонной литературе характерную и проблематичную идентичность. Появление в последние десятилетия поразительно отчетливой конструкции под названием «ислам» — одна из подобных деформаций; другие включают в себя «коммунизм», «Японию» и «Запад», каждая из которых обладает своим стилем полемики, набором дискурсов и тревожным богатством возможностей диссеминации. Картируя обширные области, испытывающие влияние гигантских карикатурных эссенциализаций, мы сможем более полно оценить и понять скромные достижения небольших литературных групп, которых объединяет не бессмысленная полемика, но сходство позиций, симпатии и сочувствие. Во время ошеломительного взлета деколонизации и раннего национализма в третьем мире мало кто обращал внимание на то, до какой степени разросся процветающий в антиколониальных рядах нативизм. Все призывы националистов к чистому или аутентичному исламу, афроцен-тризму, негритюду или арабизму получали широкий отклик. Однако мало кто понимал, что эти этнические и духовные сущности могут дорого обойтись их сторонникам. Фанон был одним из немногих, кто понял опасности, проистекающие для великого социополитического движения, каким является деколонизация, от наивного национального сознания. В значительной мере то же самое может быть сказано об опасностях неискушенного религиозного сознания. Так, появление различных мулл, полковников и однопартийных режимов, которые ссылаются на угрозу национальной безопасности и необходимость защищать революционное государство, всего лишь обрушивает на свою аудиторию дополнительный набор проблем впридачу к уже значительному и тяжкому наследию империализма.
Не так уж много государств или режимов, которые активно не участвовали бы в интеллектуальном и историческом развитии новых постколониальных международных конфигураций. Их клич — национальная безопасность и сепаратистская идентичность. Наряду с официальными фигурами — правителя, национальных героев и мучеников, принятых религиозных авторитетов — победивших политиков, похоже, прежде всего волнуют границы и паспорта. То, что когда-то было имагинативным освобождением народа — «изобретением новых душ», по выражению Эме Сезэра — и дерзкой метафорой, обозначающей духовную территорию, узурпированную колониальными владыками, довольно быстро было усвоено и приспособлено мировой системой барьеров, карт, границ, полицейских сил, таможен и валютного контроля. Наиболее удачный и наиболее элегический комментарий к столь прискорбному положению дел дал Бэйзил Дэвидсон в курсе по поводу наследия Амилькара Кабраля. Повторяя вопрос, который так никогда и не прозвучал, — что будет после освобождения? — Дэвидсон приходит к заключению, что углубляющийся кризис несет с собой неоимпериализм и ставит у власти правителей из мелкой буржуазии. Но, продолжает он, этот тип
реформистского национализма сам роет себе могилу. Чем глубже могила, тем меньшее число людей во власти способно поднять голову вверх. Под звуки реквиема, который тянут торжественные хоры иностранных гостей или якобы fundi (экспертов) в той или иной профессии, зачастую на весьма приличных (и вполне утешительных) зарплатах, похороны продолжаются. Границы там, границы сям, границы священны. Что еще может гарантировать привилегии и власть правящих элит?
«Муравейники саванны», последний роман Чи-нуа Ачебе, представляет собой глубокое исследование этого удручающего ландшафта. Дэвидсон смяг-
* Davidson Basil. On Revolutionary Nationalism: The Legacy of Cabral // Race and Class. Winter 1986. Vol. 27, N 3. P. 43.
чает мрачное впечатление от собственного описания, отмечая то, что он называет «собственным решением народа принять этот панцирь от колониального периода».
Что думают по этому поводу сами народы — видно из непрекращающейся эмиграции через все эти линии на карте, а также из процветающей контрабанды. Так что пока «буржуазная Африка» укрепляет границы, увеличивает число пограничных пунктов и борется с контрабандной торговлей товарами и людьми, «народы» Африки идут в прямо противоположном направлении.*
Культурный коррелятив столь дерзкого, но зачастую затратного сочетания контрабанды и эмиграции, конечно же, хорошо нам известен. Его представляет новая группа писателей, которых Тим Бреннан в своем глубоком анализе назвал космополитами.** Главной темой в искусстве постколониальной эры стали пересечение границы, а также показательные лишения собственности и оживление миграции.
Хотя можно было сказать, что эти писатели и темы образуют новую культурную конфигурацию и даже с восхищением указать на региональные эстетические достижения в этой области, по моему мнению мы должны изучать эту конфигурацию с несколько менее привлекательной, но более реалистичной политической точки зрения. Несмотря на то что мы по праву восхищаемся достижениями в творчестве Рушди как, скажем, важного участника англоязычной литературы, следует отметить его чрезмерную переусложненность. Даже эстетически
* Ibid. Р. 44. Дэвидсон усиливает и развивает эту тему в своей глубокой работе: Davidson Basil. The Black Man's Burden: Africa and the Curse of the Nation-State. New York: Times, 1992.
** Brennan Timothy. Cosmopolitans and Celebrities // Race and Class. July-September 1989. Vol. 31, N 1. P. 1—19.
ценная работа может быть частью опасной, насильственной и глубоко антилитературной, антиинтел-лектуальной формации. Прежде, чем в 1988 году появились «Сатанинские стихи», Рушди уже был для англичан проблематичной фигурой благодаря своим эссе и ранним романам. Однако для многих же индийцев и пакистанцев в Англии и на субконтиненте он был не только известным автором, предметом гордости, но и защитником прав иммигрантов и жестким критиком ностальгирующих империалистов. После фетвы его статус изменился радикально, и прежние почитатели подвергли его анафеме. Его провокация в адрес исламского фундаментализма, коль скоро он фактически был представителем индийского ислама, свидетельствует о глубинной связи между искусством и политикой, что может быть весьма взрывоопасно.
«Нет ни одного документа цивилизации, который в то же самое время не был бы документом варварства», — говорит Вальтер Беньямин. Именно в этой теневой сфере сегодня можно отыскать интересные политические и культурные сочетания. Они влияют на нашу индивидуальную и коллективную критическую работу не в меньшей мере, чем герменевтическая и утопическая работа, которую мы легче ощущаем в ходе чтения, нежели когда обсуждаем важные литературные тексты или размышляем над ними.
Постараюсь быть более конкретным. Существуют не только изнуренные, раздраженные и лишенные собственности беженцы, которые пересекают границы и пытаются аккультивироваться в новых условиях; существует также целая гигантская система СМИ, вездесущая, практически повсеместно ускользающая от большинства барьеров и установлений. Я уже говорил, что Герберт Шиллер и Арманд Маттеларт (Herbert Schiller and Armand Mattelart) помогли нам осознать господство кучки многонациональных корпораций в области создания и распространения журналистских репрезентаций. Последнее исследование Шиллера «Культура, инк.» описывает, каким образом все сферы культуры, а не только новостные передачи, оккупированы и поглощены постоянно расширяющимся, но все же узким кругом частных корпораций.*
Из всего этого проистекают последствия. Во-первых, международная медиасистема на деле совершила то, что идеалистически или идеологически мотивированные концепции коллективности — воображаемые сообщества — только мечтали совершить. Когда, например, мы говорим о чем-то под названием литература Содружества наций или мировая англоязычная литература, наши усилия на самом деле находятся на мнимом уровне. Дискуссии о магическом реализме в карибских и африканских романах, скажем, могут в лучшем случае очерчивать контуры «постмодерного» или национального поля, объединяющего эти работы. Но хорошо известно, что работы, а также их авторы и читатели весьма специфичны, артикулированы в локальных обстоятельствах, что важно учитывать при анализе различающихся условий восприятия в Лондоне или Нью-Йорке, с одной стороны, и на периферии — с другой. В сравнении с тем, как действуют четыре главных западных агентства новостей, каким образом журналисты с международного англоговорящего телевидения отбирают, собирают и транслируют картинку со всего мира, или тем, как голливудские программы вроде «Bonanza» and «I Love Lucy»