релятивизм и равные возможности всех обществ, систем убеждений, культурных практик. Опыт независимости включает в себя «оптимизм — появление и распространение чувства надежды и силы, веру в то, что не должно быть так, как есть, что люди могут улучшить свою судьбу, если приложат силы [и] ... разум, ... поверив, что планирование, организация и использование научного знания могут решить социальные пробле-
III. Движения и миграции
Несмотря на свою очевидную силу, эти новые всеобъемлющие схемы доминирования, появившиеся в эру массовых обществ и направляемых мощной централизованной культурой и комплексной экономикой, оказываются нестабильными. Как сказал из-
* Ahmad Eqbal. The Neo-Fascist State: Notes on the Pathology of Power in the Third World // Arab Studies Quarterly. Spring 1981. Vol. 3, N 2. P. 170—180.
**Ahmad Eqbal. From Potato Sack to Potato Mash: The Contemporary Crisis of the Third World // Arab Studies Quarterly. Summer 1980. Vol. 2, N 3. P. 230—232.
*** Ibid. P. 231.
вестный французский социолог-урбанист Поль Ве-рильо, это политика, основанная на скорости, мгновенной коммуникации, доступности, невзирая на расстояние, постоянной опасности, нестабильности, обусловленной нарастающими кризисами, часть из которых приводит к войне. В подобных обстоятельствах стремительная оккупация реального, равно как и общественного пространства — колонизация — становится центральной милитаристской прерогативой современного государства, как это продемонстрировали Соединенные Штаты, направив огромную армию в Персидский залив и поставив СМИ на службу при проведении операции. В качестве альтернативы Верильо высказывает предположение, что можно провести параллель между модернистским проектом освобождения языка/ре-чи (la liberation de la parole) и освобождением критических пространств — госпиталей, университетов, театров, фабрик, церквей, пустующих зданий. В обоих случаях фундаментально трансгрессивный акт состоит в том, чтобы заселить то, что в нормальной ситуации не заселено.* В качестве примера Верильо приводит случаи, когда текущий статус людей является следствием либо деколонизации (рабочие-мигранты, беженцы, гастарбайтеры), либо значительных демографических и политических сдвигов (чернокожие, иммигранты, городские сквоттеры, студенты, повстанцы и т. д.). Это составляет реальную альтернативу авторитету государства. Если 1960-е теперь вспоминают как десятилетие массовых демонстраций в Европе и Америке (ведущее место среди которых занимают университетские и антивоенные бунты), то 1980-е точно должны быть десятилетием массовых восстаний вне пределов западных метрополий. Иран, Филиппины, Ар-
* Virilio Paul. L'Insécurité du territoire. Paris: Stock, 1976. P. 88 ff.
гентина, Корея, Пакистан, Алжир, Китай, Южная Африка, практически вся Восточная Европа, оккупированные Израилем территории Палестины, — вот наиболее впечатляющие случаи массовых выступлений. В каждом из них участвовали значительные массы по большей части безоружного гражданского населения, когда переполнилась чаша терпения от лишений, тирании и негибкости правительств. Больше всего запоминается, с одной стороны, изобретательность и поразительный символизм самих протестов (например, бросающие камни молодые палестинцы, группы раскачивающихся в танце людей в Южной Африке, перелезающие через стену восточные немцы) и, с другой — отвратительная жестокость или же коллапс и постыдное бегство правительств. Значительно различаясь по своей идеологии, эти массовые протесты бросают вызов самим основам искусства и теории управления, принципу ограничения. Чтобы править людьми, их надо посчитать, обложить налогом, дать им образование и, конечно же, управление должно осуществляться в регламентированных местах (дом, школа, больница, рабочее место), в конце концов представленных в наиболее простой и жесткой форме, как утверждает Мишель Фуко, тюрьмой, больницей и сумасшедшим домом. Действительно, в бушующей толпе в Газе, на Вацлавской площади или на площади Тяньаньмэнь есть нечто карнавальное, но последствия длительного массового разгула и хаотического существования в 1980-х были лишь немногим менее драматичны (и удручающи), чем прежде. Нарушенные в отношении палестинцев обязательства прямо говорят о мятежном народе, который платит дорогую цену за сопротивление. Есть и другие примеры: беженцы и «люди на лодках», беспокойные и беззащитные скитальцы; голодающие в Южном полушарии; обездоленные, но настойчивые бездомные, которые, подобно многочисленным Бартлби,161 омрачают рождественские распродажи в западных городах; иммигранты без документов и подвергающиеся эксплуатации гастарбайтеры, которые нанимаются на низкооплачиваемые и, как правило, сезонные работы. Среди крайностей неспокойной и опасной городской толпы и потоками полузабытых, обездоленных людей, мировые светские и религиозные авторитеты ищут новые или обновленные формы правления.
Ничто не кажется столь легко достижимым, столь заманчивым и привлекательным, как обращение к традиции, национальной или религиозной идентичности, патриотизму. И поскольку эти призывы подхватывает и разносит развитая система СМИ, ориентированная на массовую культуру, они оказывались поразительно, если не сказать пугающе, эффективны. Когда весной 1986 года рейганов-ская администрация решила нанести удар по «терроризму», рейд на Ливию был приурочен ровно ко времени начала новостей в прайм-тайм. Акция «Америка наносит ответный удар» получила громкий резонанс по всему мусульманскому миру с пугающими призывами к «исламу», что в свою очередь спровоцировало целый шквал ответных образов, работ и настроений на «Западе», подчеркивающих ценность «нашего» иудео-христианского (западного, либерального, демократического) наследия и гнусность, злобность, жестокость и незрелость их культуры (исламской, третьего мира и т. д.). Рейд на Ливию поучителен не только из-за поразительной зеркальной реакции обеих сторон, но также и потому, что обе они совмещают праведную власть и карающее насилие, причем так, что в этом невозможно усомниться. Воистину, это был век аятолл, когда фаланга защитников (Хомейни, папа римский, Маргарет Тэтчер) упрощала и оберегала те или иные убеждения, сущности или изначальную веру. Один фундаментализм яростно нападал на другой — во имя здравомыслия, свободы и добра. Забавный парадокс состоит в том, что религиозный пыл, похоже, всегда затемняет представление о священном или божественном, как если бы те не выживали в перегретой и по большей части секулярной атмосфере битв фундаменталистов. Разве придет на ум мысль о ниспослании Божьего милосердия, когда ты мобилизован Хомейни (или же мобилизован защитником арабов от «персов» в тех ужасных войнах 1980-х, которые вел Саддам): ты служишь, ты сражаешься, ты кипишь гневом. Аналогичным образом такие записные защитники холодной войны, как Рейган и Тэтчер, с праведным гневом и силой, которые не у каждого клирика встретишь, требовали верной службы против Империи зла. Пространство между нападками на другие религии или культуры и глубоко консервативным самовосхвалением не было заполнено поучительным анализом или дискуссией. В кипах публикаций по поводу «Сатанинских стихов» Салмана Рушди лишь малая толика была посвящена обсуждению самой книги. Те, кто осуждал ее и предлагал сжечь ее, а автора — предать смерти, отказывались ее читать, тогда как те, кто выступал за свободу писательства, лицемерно оставались в стороне. Большая часть страстных споров по поводу «культурной грамотности» в Соединенных Штатах и Европе была посвящена тому, что нужно читать — двадцать-тридцать книг — а вовсе не тому, как это нужно читать. Во многих американских университетах реакцией здравомыслящих на требования разросшейся маргинальной группы подчас было следующее: «покажите мне африканского Пруста (азиатского Пруста, женщину-Пруста)» или, «вмешиваясь в канон западной литературы, вы способствуете возврату к полигамии и рабству». Действительно ли подобное hauteur162 и столь карикатурный взгляд на исторический процесс должны представлять гуманизм и щедрость «нашей» культуры, эти мудрецы не поясняют.
Их притязания слились с множеством других культурных заявлений, чьи отличительные черты заключались в том, что все они были высказаны экспертами и профессионалами. В то же время, как часто отмечали и справа, и слева, обычный светский интеллектуал практически исчез. Кончины в 1980-х Жана-Поля Сартра, Ролана Барта, И. Ф. Стоуна, Мишеля Фуко, Реймонда Уильямса, С. Л. Р. Джеймса знаменуют уход старого порядка. Это были фигуры такой эрудиции и авторитета, чей масштаб давал им нечто большее, чем просто профессиональную компетенцию, т. е. критический интеллектуальный стиль. Технократы, напротив, как отмечает Лиотар в книге «Состояние постмодерна»,* лучше всего умеют решать локальные проблемы, а не ставить глобальные вопросы в рамках больших нарративов эмансипации и просвещения. Также существуют предусмотрительно наделенные полномочиями политические эксперты, которые состоят на службе у менеджеров системы безопасности, заправляющих международными делами.
С практическим исчерпанием великих систем и тотальных теорий (холодная война, Бреттон-Вудские соглашения,163 советская и китайская коллективистские экономики, антиимпериалистический национализм третьего мира), мы вступили в новый период значительной неопределенности. Именно это так
* Lyotard Jean-François. The Postmodern Condition: A Report on Knowledge / Trans. Geoff Bennington and Brian Massumi. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1984. P. 37, 46. Cm. русск. пер.: Лиотар Жан-Франсуа. Состояние постмодерна. М.: «Институт экспериментальной социологии», СПб.: Алетейя, 1998.
ярко воплощал Михаил Горбачев, пока его не сменил куда более определенный Борис Ельцин. «Перестройка и гласность», ключевые слова, связанные с реформами Горбачева, выражали неудовлетворенность прошлым и по большей части смутные надежды в отношении будущего, но это не были ни теории, ни предвидения. Его неутомимые путешествия постепенно открыли новую карту мира, по большей части пугающе взаимозависимого и по большей части интеллектуально, философски, этнически и даже имагинативно не исследованного. Небывалые массы людей, ведомые небывалыми надеждами, хотят есть лучше и чаще; многие также хотят передвигаться, говорить, петь, одеваться. И если прежние системы не отвечали этим требованиям, то и гигантские, подхлестываемые СМИ, провоцирующие насилие и неистовую ксенофобию образы, также не подойдут. Возможно, они и будут работать некоторое время, но затем неизбежно утратят мобилизующую силу. Слишком много существует противоречий между редуктивными схемами и непомерными импульсами и стимулами.