Однако есть большая разница между оптимистической мобильностью, интеллектуальной живостью и «логикой отваги», описанной множеством теоретиков, на работы которых я опирался, и массовыми дислокациями, утратами, нищетой и ужасами продолжающихся в нашем веке миграций и искалечен-
* Deleuze Gilles and Guattari Felix. Mille Plateaux. Paris: Minuit, 1980. P. 511 (translation mine). См. также Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип. Екатеринбург: У-Фактория, 2007.
** Virilio. L’Insécurité du territoire. P. 84.
ных жизней. Однако не будет преувеличением сказать, что освобождение как интеллектуальная миссия, рожденная в сопротивлении и оппозиции ограничениям и опустошениям империализма, теперь сместилась от доместифицированной динамики культуры к ее бездомным, децентрированным и изгнанническим энергиям, — энергиям, чьей инкарнацией сегодня выступают мигранты и чье сознание — это сознание интеллектуала и художника в изгнании, политической фигуры между сферами, между формами, домами и языками. Из этой перспективы все, конечно же, «иное, изначальное, лишнее, странное». Из этой перспективы также можно контрапунктически видеть «гармонию общего ритма». И пусть было бы полным паглоссовсовским бесстыдством утверждать, что бравурная подача интеллектуального изгнанничества и нищета перемещенных лиц и беженцев — одно и то же. Все же, по моему мнению, интеллектуал сначала доискивается до сути, а затем уже артикулирует уродующие современность проблемы — массовые депортации, заключение в тюрьму, перемещение населения, массовое лишение собственности и вынужденная иммиграция.
«Прошлая жизнь émigrés (эмигрантов), как мы знаем, порушена», — говорит Адорно в работе «Minima Moralia», где стоит подзаголовок «Размышления из порушенной жизни» («Reflexionen aus dem beschädigten Leben»). Почему? «Потому что все, что не овеществлено, что не может быть посчитано и измерено, прекращает свое существование»,* или, как он говорит несколько позже, низводится до уровня простого «фона». Хотя угнетающие дух аспекты такой судьбы очевидны, ее добродетели и возможности все же достойны исследования. Таким
* Adorno. Minima Moralia. P. 46—47.
образом сознание émigré — ум зимы, по выражению Уоллеса Стивенса — открывает в своей маргинальное™, что «взор, отвратившийся от избитой колеи, жестокой ненависти, погони за свежими концептами, еще не охваченными общей схемой, — вот последнее прибежище мысли».* Общая схема для Адорно заключается в том, что в другом месте он называет «управляемым миром» («administered world») или, когда речь идет о неодолимых доминантах культуры, «индустрией сознания». Однако существуют не только негативные преимущества бегства в эмигрантскую эксцентричность, есть и позитивные черты вызова системе, когда мы описываем ее на языке, недоступном тем, кто уже подчинился:
В интеллектуальной иерархии, которая постоянно делает всех подотчетными, одна только неподотчет-ность может назвать иерархию ее подлинным именем. Сфера обращения, чьи стигматы несут на себе интеллектуальные аутсайдеры, открывает уму последнее прибежище, которое он разменивает на пустяки именно тогда, когда прибежища уже больше нет. Тот, кто выставляет на продажу нечто уникальное, что никто не хочет покупать, воплощает собой, даже против воли, свободу от обмена.
Конечно, это минимальные возможности, хотя несколькими страницами далее Адорно расширяет возможности свободы, предписывая форму выражения, чья непрозрачность, темнота и уклончивость — отсутствие «полной прозрачности ее логического генезиса» — уводит нас в сторону от доминантной системы, устанавливая в ее «неадекватности» меру освобождения.
* Ibid. Р. 67—68.
** Ibid. Р. 68.
Эта неадекватность напоминает неадекватность жизни, которая описывает волнообразную, прихотливую линию, суля в сравнении с исходными ожиданиями разочарование, и все же оказывается, что это единственное в реальном ходе вещей, всегда меньшее, чем должно было бы быть, что способно при данных условиях существования представлять отсутствие регламентации.
Мы часто говорим об этой передышке от регламентации. Однако мы можем найти ее вновь, если и не у принципиально субъективного, даже негативного Адорно, то в публичных акцентах исламских интеллектуалов, таких как Али Шариати, ведущей силы в первые дни иранской революции, когда его нападки на «истинный, прямой путь, это гладкое и священное шоссе» — организованную ортодоксию — контрастировали с отступлением постоянной миграции:
мужчина, этот диалектический феномен, вынужден всегда быть в движении ... Мужчина никогда не может обрести окончательный покой и найти успокоение в Боге... Сколь бесчестны потому все установленные нормы. Кто вообще может устанавливать норму? Мужчина — это «выбор», борьба, непрерывное становление. Он есть бесконечное движение, движение внутри себя самого, от праха к Богу; он — вечный скиталец внутри своей души.**
Здесь перед нами подлинный потенциал становящейся ненасильственной культуры (пусть даже Шариати говорит только о мужчине, но не о женщине), который в понимании конкретных обстоятельств и конкретных шагов, точности без вульгар-
* Ibid. р. 81.
** Ali Shariati. On the Sociology of Islam: Lectures by Ali Sharia-ti / Trans. Hamid Algar. Berkeley: Mizan Press, 1979. P. 92—93.
ности, четкости без педантизма, разделяет чувство начала, которое присуще всем подлинно решительным попыткам начать нечто заново* — например, осторожное утверждение феминистского опыта в эссе «Своя комната» Вирджинии Вульф («Л Room of One's Own»), фантастическое переключение (reordination) времени и персонажа, дающее начало разделенным поколениям в романе «Дети полуночи»166 или замечательное обобщение афро-амери-канского опыта во всех его подробностях в работах Тони Моррисон «Смоляное чучелко» и «Возлюбленная» (Таг Baby and Beloved). Толчок или напряжение исходят от окружающей среды — империалистическая сила, которая в ином случае заставит тебя исчезнуть или принять некую уменьшенную версию себя в качестве программы учебного курса. Это не новый дискурс господина, не новые сильные нарративы, но, как в программе Джона Бергера, просто еще один способ говорить. Когда фотографии или тексты используются только для того, чтобы установить идентичность или присутствие — просто дать репрезентативные образы Женщины или Индийца — они попадают в то, что Бергер называет контролирующей системой. Со свойственной им изначально двусмысленностью (а потому негативная и антинарративистская неуправляемость не отрицаются) они допускают, что и неорганизованная субъективность может иметь социальную функцию: «хрупкие образы [семейные фотографии] подчас трогают за душу; когда они висят над кроватью, то напоминают о том, что историче-ское время разрушить не в силах».
*Эта ситуация описана в моей работе: Said Е. Beginnings: Intention and Method. 1975; rprt. New York: Columbia University Press, 1985.
** Berger John and Mohr Jean. Another Way of Telling. New York: Pantheon, 1982. P. 108.
С другой точки зрения, изгнаннические, маргинальные, субъективные, мигрантские энергии современной жизни, высвобожденные освободительной борьбой и слишком эластичные, чтобы исчезнуть, также проявляются в том, что Иммануэль Валлерстайн называет «антисистемными движениями». Вспомним, что исторически главной чертой империалистической экспансии является процесс накопления, ускоряющийся в XX веке. Аргументация Валлерстайна состоит в том, что в основе своей капиталистическое накопление иррационально; оно порождает безудержное стремление к выгоде, несмотря на то что затраты — на поддержание процесса, стоимость войн по ее защите, на то, чтобы «откупиться и кооптировать» «вспомогательные кадры», на жизнь в атмосфере перманентного кризиса, — оказываются непомерными и не окупают получаемой прибыли. Таким образом, говорит Валлерстайн, «сама надстройка [государственной власти и национальных культур, которые поддерживают идею государственной власти], созданная для того, чтобы максимизировать свободный поток движущих сил производства в мировой экономике, является колыбелью национальных движений, которые восстают против внутренне присущего мировой системе неравноправия».* Эти люди в ее пределах, которых система вынуждает играть подчиненную роль, выступают как сознательные антагонисты, ее разрушители, они выдвигают претензии, развернутые аргументы, ставящие под сомнение тоталитарные поползновения мирового рынка. Не от всего можно откупиться.
* Wallerstein Immanuel. Crisis as Transition // Amin Samir; Arrighi Giovanni; Frank, André Gunder and Wallerstein Immanuel. Dynamics of Global Crisis. New York: Monthly Review, 1982. P. 30. См. также: Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. М.: Логос, 2004.
Все эти гибридные контрэнергии действуют в самых различных областях, через разных индивидов и в разное время, порождая сообщество или культуру многочисленных антисистемных возможностей и практик коллективного человеческого существования (но не доктрины и завершенные теории), которые основываются не на насилии и господстве. Именно они подпитывали восстания 1980-х, о чем я говорил ранее. Авторитарный, необоримый образ империи, исподволь охвативший многие сферы интеллектуальной власти, занимающие в современной культуре центральное место, встречает сопротивление в постоянных вопиющих разрывах интеллектуальной и секулярной нечистоты — смешанных жанрах, неожиданных сочетаниях традиции и новизны, политического опыта, основанного, скорее, на общностях усилий и интерпретации (в широком смысле слова), чем на классах или корпорациях владения, присвоения и власти.
Я понял, что и сам вновь и вновь возвращаюсь к памятному месту из произведения Гуго Сен-Виктор-ского, монаха XII века из Саксонии.
А потому источник великой добродетели для практикующего ума учиться мало-помалу, сначала изменить отношение к видимым и преходящим вещам, затем, возможно, удастся превзойти их. Человек, кому мила его родина, все еще робкий новичок; тот, для кого всякая почва как родная — уже сильнее; но совершенен лишь тот, для кого целый мир — чужбина. Робкие души привязываются к одному месту в мире, сильный человек распространяет свою любовь на все места, совершенный человек — превзошел и это.