превосходство военной техники, но и техническое совершенство Запада как таковое, что в свою очередь связано с событием научной революции, а также более эффективной организацией политической системы, системы администрирования и проч., в основе которых лежит опыт рационализации и секуляризации жизни, т. е. в целом все то, что мы связываем с фундаментальным проектом модерна). Цивилизация модерна оказывается гораздо более мощной в конечном итоге именно благодаря своим культурным новациям и преобразованиям, более «энергийной» в смысле Аристотеля. Притом Запад оказался сильнее не в силу тех или иных превратностей военной судьбы или доставшихся волей Провидения природных богатств, а именно благодаря лежащему в основе проекта модерна цивилизационому повороту. Западные империи потому и состоялись, что они оказались более эффективными культурно. Именно на этой основе длительное время цивилизация модерна выстраивала свои репрезентации события империи и всего не-западного мира в целом.
Удел Запада — повелевать и господствовать (не только по праву сильного, как это было в древних империях, но прежде всего по праву культурного и цивилизационного лидера!), задавать направление развития и, возможно, принуждать и втягивать силой в этот процесс другие цивилизационные регионы, которые по каким-то причинам сбились с «правильного пути». Иными словами, на Западе лежит определенная «цивилизационная миссия», воспетое Киплингом «бремя Белого человека» и, по большому счету, ответственность за судьбы всего мира. Удел Востока — быть ведомым, пусть даже против своей искаженной и извращенной неверным направлением развития воли. И тогда подобное распределение ролей в рамках империализма выглядит вполне справедливым: святой долг Востока поделиться с Западом (т. е. по сути со всем миром!) своими природными и человеческими ресурсами, которые в противном случае были бы бессмысленно растрачены.
В этом суть и историческая необходимость империализма, как это виделось с Запада. Причем не только отдельным алчным кондотьерам и безжалостным правителям. И передовая европейская культура — литература, даже философия в лице, например, Гегеля — воспринимала Восток как интересный, но явно не слишком удачный опыт развития духа. Эти ступени Дух, говоря гегелевским языком, уже давно оставил, исторической жизни там уже давно нет.
«Культура и империализм». Название книги звучит как цитата из Ленина. Да книга и в самом деле глубоко связана и с марксизмом в его европейском варианте, и с левым интеллектуальным и политическим движением в целом. Автор постоянно цитирует работы А. Грамши, Д. Лукача, Л. Альтюссера, но также и Ф. Фанона, яркого проповедника насилия как средства преобразования мира.
Но Э. Саида привлекает прежде всего не само событие империи — это слишком большая и слишком болезненная и для Запада, и для Востока тема — сколько отражение темы империи в культуре — как совокупности «лучшего из того, что знают и о чем думают» (М. Арнольд) — и прежде всего в художественной культуре — в европейском романе, изобразительном искусстве и опере. Эта книга, как отмечает сам Саид, написана на основе ряда статей и лекций, появившихся в разное время и по разным поводам, что несколько затрудняет ее восприятие. В этом смысле в работе «Культура и империализм» нет сквозного содержательного единства (как, впрочем, и в «Ориентализме»), а есть лишь единство тематическое: империя и ее соотношение с властью-знанием в стиле методологии М. Фуко.
Центральная тема «Ориентализма» — тема репрезентации — получает в книге «Культура и империализм» дальнейшее развитие в проблеме нарратива — власти говорить и формировать представление. И вновь смысл исследования нарратива в данном контексте — демонстрация скрытого и явного оправдания доминирования Запада в мире. Это также одна из центральных тем в так называемых постколониальных исследованиях — нового дисциплинарного поля, в немалой степени связанного с работами Э. Саида.
Проявляя впечатляющую эрудицию, Саид исследует нарратив европейского романа в его отношении к имперской теме. Его цель — показать, каким образом западная культура формирует у читателя то, что в предыдущей работе было названо скрытым ориентализмом — совокупность частично сознаваемых, а частично неосознаваемых предпосылок и подходов, стилей отношения к теме колоний. Это в значительной мере перекликается с сюжетом об «имагинативных практиках» из «Ориентализма».
Имперская тема становится в XIX в. общим фоном развития не только экономической и политической, но и культурной жизни Запада. Наряду с темой крушения иллюзий и разочарования героя при столкновении с жизненной реальностью ведущей темой европейского романа становится столкновение с не-западным миром. Причем это не только роман об экзотике, но в большей степени нарративы «путешествия в», колониального приключения. Да и в классическом романе нравов о жизни в метрополии, как показывает Саид, тема империи и колоний постоянно витает в истории героев.
Саид обращается к классической литературе в полном смысле этого слова — хрестоматийные произведения из университетской программы: Ч. Диккенс, Джейн Остин, Дж. Конрад, Джордж Элиот, А. Жид, А. Камю, Р. Киплинг. Среди них и завзятые империалисты, как Киплинг или Камю, и критики нравов эпохи, как Остин или Диккенс. Но всех их объединяет принятие темы империи по умолчанию. Осуждая насилие и разного рода эксцессы колониализма, в принципе они ничего не имели против самого имперского предприятия. Как показывает Саид (подчас углубляясь в слишком уж мелкие и несущественные детали), империя в ее зримом или незримом присутствии образует неотъемлемый компонент всякого мышления и даже речи европейского среднего класса.
Как и во всяком гуманитарном исследовании, одним из важнейших методологических вопросов является вопрос необходимого контекста исследования: в каком контексте необходимо рассматривать данный предмет, чтобы получить о нем адекватное представление? В каждую эпоху такой необходимый контекст определяется по-разному, и, собственно, само определение такого необходимого контекста рассмотрения составляет важную часть самого исследования. Понятно, что в зависимости от выбора такого контекста, мы получаем существенно разные представления о предмете. Сегодня, как утверждает Саид, таким необходимым контекстом восприятия проблемы взаимодействия культур выступает контекст империи и ее ближайших и более отдаленных последствий. Невозможно получить адекватное представление о соотношении Запада и Востока, как и о самой западной культуре, не учитывая событие империи. Невозможно читать Остин, не читая Фанона и Кабраля.
Применительно к теме книги исследование власти нарратива в романе обусловлено прежде всего тем, что он принадлежит к доминирующей культуре, что позволяет игнорировать взгляды подчиненной стороны как несущественные, т. е. недостаточно культурные.
Вот некоторые из основных черт западного нарратива в отношении не-западного мира в целом, как их выделяет Э. Саид на примере исследования отдельных литературных произведений.
«Сердце тьмы» Дж. Конрада. Африка — эксцентричная, нерациональная, пассивная, темная сила природы, которую вдохновляет, оформляет и ведет за собой белый человек. Центральным персонажем и подлинным адресатом нарратива в целом неизменно оказывается именно белый человек. Только его восприятие способно внести смысл и последовательность в эту стихию.
«Мэнсфилд-парк» Дж. Остин. Колонии присутствуют в жизни английского общества, как хороший дворецкий — он должен быть, но его не должно быть ни слышно, ни видно. Колонии необходимы, для того чтобы обеспечивать достаток и поддерживать существующий порядок в метрополии. Больше они ничем не интересны. Конечно, творимое на Антигуа в отношении рабов насилие ужасно и может вызвать только чувство отвращения. Но сами по себе колонии — вещь вполне приемлемая.
При всем том колонии занимают важное место в архитектонике пространства метрополии — отчасти именно своим отсутствием, точнее, удаленностью, отсутствием прямого вмешательства в уклад жизни метрополии. Это место «сброса» лишнего человеческого материала: это прежде всего разного рода преступники («Большие надежды» Диккенса), но отчасти и излишек представителей правящего класса — младшие сыновья «хороших» семейств, амбициозные молодые люди, стесненные в средствах, энергичные молодые политики и бизнесмены, да и просто разного рода авантюристы и люди неуемной энергии, которым по каким-то причинам не находится достойного места в метрополии (Куртц и
Марлоу в «Сердце тьмы» Конрада). «Недавно вернувшийся из колоний» загадочный персонаж — типичный романный ход, чтобы оправдать резкую перемену в судьбе героя или неожиданное богатство.
Ориенталистская репрезентация Востока, которая исследовалась в «Ориентализме», здесь дополняется аналогичными по сути дискурсивными ходами в отношении всего не-западного мира. В качестве типичного примера такого симулякра Саид анализирует «миф о ленивом туземце», где, собственно, название уже выступает главной характеристикой образа представителей подчиненной расы. Под разными наименованиями этот образ кочует из работы в работу и широко представлен в имагинативной практике романа. При этом повторяется типичный набор черт «восточного человека»: он ленив и неорганизован, слишком любит деньги, нерационален и погряз в предрассудках, слишком много времени тратит на пустые разговоры и вообще излишне многословен.
Однако в этом анализе имперского нарратива появляются и некоторые новые по сравнению с «Ориентализмом» нотки. Прежде всего это тема «радостей империализма», которая вновь выводит нас на представление о неординарной фигуре первопроходца, «солдата империи».
«Радости империализма» — это удачное сочетание познавательных и административных задач с природными чертами личности участников имперского предприятия. Свойственная им энергия, авантюрная жилка, предприимчивость и инициатива, а также верность принципам и понимание Бремени Белого человека — вот тот положительный образ рядового героя империи, который с такой любовью рисует Киплинг в «Киме». Прежде всего, это сам Ким О