сопротивлением не-европейского мира империализму. Однажды этот мир вновь обретет суверенитет и независимость, в отличие от редуктивной позиции Конрада в романе, где попросту вновь приходит тьма. Трагическая ограниченность Конрада состоит в том, что даже если он, с одной стороны, отчетливо понимал, что империализм — это по большей части доминирование и захват земель, он все же оказался не в состоянии заключить отсюда, что империализму в конце концов придется понять, что «туземцы» способны прожить и без европейского господства. Как дитя своего времени, Конрад не мог даровать туземцам свободу, несмотря на всю свою суровую критику поработившего их империализма.
Имеются многочисленные яркие культурные и идеологические свидетельства того, что Конрад заблуждался в своем европоцентризме. Существует целое движение, литература и теория сопротивления и ответа империи (все эти сюжеты обсуждаются в третьей главе настоящей книги). В самых различных постколониальных регионах можно видеть энергичные попытки вступить с метрополией в равноправный спор, дабы зафиксировать разнообразие и различия не-европейского мира, его собственные проблемы, приоритеты и историю. Цель этих свидетельств в том, чтобы вписать, перетолковать и расширить сферы столкновения, как и оспариваемые у Европы территории. Часть сторонников этой позиции — как, например, два известных и активно действующих иранских интеллектуала Али Шариати и Джалал Али и-Ахмеда (All Shariati, Jalal All i-Ahmed), которые своими выступлениями, книгами и памфлетами проложили путь исламской революции — истолковывает колониализм как абсолютное подавление туземной культуры: Запад — это враг, болезнь, зло. В других случаях такие романисты, как кениец Нгуги и суданец Тайиб Салих (Tayib Salih), используют в своем творчестве великие топосы колониальной культуры — приключение и путешествие в неведомое, — в своих, постколониальных целях. Так, герой Салиха в «Сезоне паломничества на север»19 проделывает (и сам является таковым) нечто противоположное тому, что делает (и кем является) Куртц: здесь уже черный человек совершает путешествие на север, на территорию белых.
Между классическим империализмом XIX века и тем, что он породил в непокорных туземных культурах, происходят одновременно и ожесточенная конфронтация, и взаимное перекрытие в дискуссиях, обоюдные заимствования и споры. Многие из наиболее интересных постколониальных авторов несут в себе прошлое как рубцы от унизительных ран, как побуждение к действию, как потенциальный пересмотр взглядов на прошлое, устремленный к грядущему, как настойчиво перетолковываемый и заново осваиваемый опыт, где некогда безгласные туземцы теперь говорят и действуют на территории, отобранной у империи назад. Такого рода аспекты можно найти у Рушди, Дерека Уолкотта, Эме Сезэ-ра, Чинуа Ачебе, Пабло Неруды и Брайена Фриля. Теперь эти писатели действительно могут изучать великие колониальные шедевры, где их не только представляли в ложном свете, но и приписывали им неспособность научиться воспринимать и открыто реагировать на сказанное о них, — именно так европейская этнография исходила из неспособности туземцев встроиться в научный дискурс о них. Попробуем исследовать эту новую ситуацию более подробно.
IV. Различающийся опыт
Начнем со следующего допущения: хотя и существует неустранимо субъективное ядро человеческого опыта, этот опыт имеет также исторический и секулярный характер, он открыт для анализа и интерпретации и, что наиболее важно, он не покрывается целиком обобщающими теориями, не маркируется и не ограничивается доктринальными и национальными границами, не сводится раз и навсегда к аналитическим конструктам. Если мы вместе с Грамши убеждены, что интеллектуальная профессия социально возможна и даже желательна, тогда недопустимым противоречием было бы в то же самое время строить анализ исторического опыта вокруг исключений на основе эксклюзивизма, который утверждает, например, что женский опыт доступен только женщинам, только евреи способны понимать страдания евреев и только населению бывших колоний доступен колониальный опыт.
И дело вовсе не в том, чтобы велеречиво доказывать, что у каждого вопроса всегда есть две стороны. Недостаток теорий эссенциализма и эксклюзивизма, или границ и барьеров, в том, что они ведут к поляризации, а это оправдывает невежество и демагогию в большей степени, нежели поощряет знание. Уже самый поверхностный взгляд на текущее состояние теорий расы, современного государства и современного национализма подтверждает эту прискорбную истину. Если вам уже заранее известно, что африканский, иранский, китайский, еврейский или германский опыт глубоко целостен, связан, самостоятелен и потому доступен только для африканцев, иранцев, китайцев, евреев или немцев, то вы, во-первых, принимаете в качестве сущностного то, что, по моему убеждению, носит одновременно исторически обусловленный характер и является результатом истолкования, а именно существование африканистости, евреистости или германистости, или в данном случае ориентализма или оксидента-лизма. Во-вторых, как следствие, вам придется больше защищать эти сущности или опыт как таковые, нежели способствовать их более полному познанию, раскрытию их проблем и зависимостей от других видов знания. А в результате вы неизбежно станете приписывать отличающемуся опыту Другого более низкий статус, чем собственному.
Даже если мы изначально признаем сложный и комплексный характер историй частных, но все же перекрывающихся и взаимозависимых видов опыта — опыта женщины, западного человека, опыта чернокожего, национальных государств и культур, — это еще не причина приписывать каждому из них идеальный и сущностно самостоятельный статус. Тем не менее хотелось бы сохранить присущую каждому из них уникальность, притом что сохраняется также чувство человеческого сообщества и реальная борьба, что сказывается на них при формировании и частью чего они все являются. Прекрасный пример такого подхода — эссе «Изобретение традиции», где рассматриваются изобретенные высокоспециализированные и локальные традиции (например, индийские дурбары и европейский футбол). Но даже несмотря на колоссальные различия, у них все же есть нечто общее. Цель этой книги и состоит в том, что эти довольно сильно различающиеся практики могут быть восприняты и поняты совместно, поскольку принадлежат к сопоставимым областям человеческого опыта, которые Хобсбаум описывает как попытки «установить преемственность с подходящим историческим прошлым».*
Сопоставимые, а лучше контрапунктические позиции необходимы для того, чтобы увидеть, например, связь между коронационными ритуалами в Англии и дурбарами в Индии конца XIX века. Это означает, что нам необходимо продумать и истолковать совместно несовпадающие виды опыта, у каждого из которых есть собственные цели и темп развития, свои собственные внутренние структуры, внутренняя связность и системы внешних соотношений, — и все это сосуществует и взаимодействует с другими. Роман Киплинга «Ким», например, занимает особое место в развитии английского романа в поздневикторианском обществе, но представленная там картина Индии фундаментальным образом противоречит движению Индии к независимости. Взятые по отдельности, и роман, и политическое движение упускают из виду важнейшее различие между двумя этими фактами, присутствующими в реальном опыте империи.
Еще один момент нуждается в дальнейшем прояснении. Понятие «различающегося (discrepant) опыта» вовсе не имеет целью обойти проблемы идеологии. Напротив, никакой истолкованный или отрефлектированный опыт не может считаться непосредственным точно так же, как никакому критику или толкователю нельзя полностью доверять, если он/она станут уверять, будто открыли некую архимедову позицию, которая не зависит ни от истории, ни от социального окружения. Моя интерпретативная политическая цель (в широком смысле) состоит в том, чтобы, сопоставляя различные виды опыта один с другим, буквально стравливая их друг
* Hobsbawm Eric. Introduction // Hobsbawm and Ranger. Invention of Tradition. P. 1.
с другом, заставить такие идеологически и культурно закрытые друг для друга позиции, пытающиеся друг друга игнорировать или подавить иные взгляды и виды опыта, конкурировать между собой. Я далек от мысли принизить значение идеологии. Напротив, проявление, демонстрация и драматизация различий только подчеркивает их культурную значимость. Это позволяет нам оценить их силу и понять все еще сохраняющееся влияние.
Итак, давайте сопоставим друг с другом два созданных примерно в одно и то же время текста (оба они написаны в 1820-х годах): «Description de l'Egypte»20 во всей его массивности и поразительной целостности и сравнительно небольшой том «Aja'ib al-Athar» ‘Абд ал-Рахмана ал-Джабарти. «Описание Египта» состояло из 24 томов отчетов наполеоновской экспедиции в Египет, подготовленных участвовавшей в экспедиции командой французских ученых. ‘Абд ал-Рахман ал-Джабарти — это египетский аристократ и 'алим, религиозный вождь, который своими глазами наблюдал весь ход французской экспедиции. Возьмем для начала следующий отрывок из общего введения в «Описание Египта», написанного Жаном-Батистом-Жозефом Фурье:
Египет находится между Африкой и Азией, до него легко можно добраться из Европы. Египет занимает центральную часть древнего континента. Эта страна являет одни только великие воспоминания. Это родина искусств, здесь хранятся бесчисленные памятники. Его главные храмы и дворцы, где обитали короли, еще сохранились, хотя самые молодые из них были построены во времена Троянской войны. Гомер, Ликург, Солон, Пифагор и Платон — все они бывали в Египте, дабы изучать науки, религию и законы. Александр основал здесь процветающий город, который длительное время занимал господствующие торговые позиции и который видел Помпея, Цезаря,
Марка Антония и Августа, вершивших судьбы Рима и целого мира. Именно поэтому сей стране присуще привлекать внимание к прославленным государям, правившим судьбами наций.