** Betts. Association and Assimilation. P. 108.
*** Ibid. P. 174.
Faidherbe, Bugeaud) — генералам, губернаторам, администраторам — действовать силой и драконовскими методами. Политики вроде Жюля Ферри,87 которые формулировали имперскую политику после (и во время) этих событий, оставляли за собой право постулировать цели, которые ограничивали бы туземцев подобно «la gestion même et... la defense du patrimoine nationale» (управление собой и ... защита национального достояния? ?).* Для лоббистов и тех, кого сегодня мы называем публицистами — от романистов и ура-патриотов (шовинистов) до манда-ринов-философов — французская империя была однозначно связана с французской национальной идентичностью, ее блеском, цивилизаторской энергией, особым географическим, социальным и историческим развитием. Ничто это не соответствовало повседневной жизни на Мартинике, в Алжире или Габоне, или на Мадагаскаре и было, мягко говоря, сложновато для туземцев. Кроме того, другие империи — германская, голландская, британская, бельгийская, американская — теснили Францию, подталкивая тотальную войну (как это случилось в Фа-шоде), ведя переговоры (как в Аравии в 1917— 1918 годах), угрожая или соперничая с ней.**
В Алжире, несмотря на всю непоследовательность французской политики после 1830 года, дело неумолимо шло к тому, чтобы Алжир стал французским. Сначала туземцев лишили земли, а их жилища были захвачены. Затем французские поселенцы по-
* Girardet. L'Idée coloniale en France. P. 48.
Исследование одного небольшого эпизода в имперском соперничестве с Англией см.: Hourani Albert. T. Е. Lawrence and Louis Massignon // Hourani Albert. Islam in European Thought. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. P. 116—28. См. также: Andrew Christopher M. and Kanya-Forstner A. S. The Climax of French Imperial Expansion, 1914—1924. Stanford: Stanford University Press, 1981.
лучили контроль над лесами пробкового дуба и месторождениями минералов. После этого, как отмечает Прохазка в заметках об Аннабе (впоследствии Бон),88 «они вытеснили алжирцев и заселили [места вроде] Бона европейцами».* В течение нескольких десятилетий после 1830 года «трофейный капитал» пополнял экономику, туземное население сократилось, а группы поселенцев росли. Двойная экономика стала реальностью: «европейская экономика может быть уподоблена в общем и целом фирмо-цен-трированной капиталистической экономике, тогда как алжирскую экономику можно уподобить базарно-ориентированной, докапиталистической экономике».** А потому до тех пор, пока «Франция воспроизводила себя в Алжире»,*** алжирцы были обречены на маргинальность и нищету. Прохазка сравнивает отчет французских колонизаторов об истории Бона с рассказом одного алжирского патриота, чья версия событий в Аннабе «выглядит так, как если бы произведения французских историков вывернули наизнанку».
Прежде и помимо всего прочего Арно (Arnaud) трубит о прогрессе, который французы принесли в Бон после беспорядка, оставленного там алжирцами.
* Prochaska David. Making Algeria French: Colonialism in Bone, 1870—1920. Cambridge: Cambridge University Press, 1990. P. 85. Увлекательный рассказ о том, как французские социологи и планировщики городов использовали Алжир в качестве места для проведения эксперимента, см.: Wright Gwendolyn. The Politics of Design in French Colonial Urbanism. Chicago: University of Chicago Press, 1991. P. 66—84. В последних главах книги рассматривается влияние подобных планов на Марокко, Индокитай и Мадагаскар. Авторитетное исследование этих вопросов, тем не менее, см. в работе: Abn-Lnghod Janet. Rabad: Urbah Apatheid in Morocco. Princeton: Princeton University Press, 1980.
**Ibid. P. 124.
*** Ibid. P. 141—142.
**** Ibid. P. 255.
«„Старый город" нужно оставить нетронутым не потому, что он грязен, а потому, что только он один позволяет посетителю ... лучше понять величие и красоту задачи, осуществленной французами в этой стране и в этом месте, которое прежде было пустынным, бесплодным и практически не имело природных ресурсов», эта «маленькая, уродливая арабская деревушка, едва ли насчитывавшая 1500 жителей».*
Неудивительно, что в своей книге об Аннабе Х'сен Дердуа (H'sen Derdour) в качестве названия главы об Алжирской революции 1854—1962 годов использует следующую фразу: «Алжир, пленник во всемирном концлагере, разрывает колониализм в клочья и обретает свободу».**
Неподалеку от Бона, в 18 милях, находится деревня Мондови, основанная в 1849 году «красными» рабочими, перевезенными сюда правительством из Парижа (чтобы избавиться от политически конфликтных элементов) и наделенными землей, экспроприированной у коренных алжирцев. Исследование Прохазки показывает, как Мондови начиналась как винодельческий придаток Бона. Именно здесь в 1913 году родился Камю, сын «испанки-по-денщицы и француза-бармена».
Камю — один из тех франко-алжирских авторов, кто по праву обладает мировым статусом. Как и у Джейн Остин веком ранее, в романах Камю факты имперской реальности, столь явственно ощутимые, как бы отступают на второй план. Как и у Остин, у него остается некий самостоятельный этос, — этос, предполагающий универсальность и гуманизм, которые явно не согласуется с описанием
* Ibid. Р. 254. ** Ibid. Р. 255. *** Ibid. Р. 70.
географического местоположения, отчетливо присутствующим в произведении. Фанни владеет и Мэнсфилд-парком, и плантацией на Антигуа; Франция владеет Алжиром, и в том же самом нарративном образе — поразительное экзистенциальное одиночество Мерсо.
В уродливой колониальной мешанине родовых мук деколонизации Франции XX века Камю особенно важен. Он представляет собой весьма запоздалую имперскую фигуру, которая знала лучшую пору империи, но существует и поныне в виде «универсалистского» автора, чьи истоки коренятся в позабытом ныне колониализме. Его ретроспективное отношение к Джорджу Оруэллу представляет еще больший интерес. Как и Оруэлл, Камю обрел писательскую известность в связи с возникшими в 1930-е и 1940-е вопросами фашизма, гражданской войной в Испании, сопротивлением распространению фашизма, развиваемыми социалистическим дискурсом проблемами нищеты и социальной несправедливости, взаимоотношением писателей и политики, роли интеллектуалов. Оба они славятся ясностью и простотой стиля — вспомним, что Ролан Барт в работе «Нулевая степень письма» (1953) обозначал стиль Камю как écriture blanche*89 — как и лишенной аффектации ясностью своих политических формулировок. Оба они также оказали не слишком удачное влияние на преобразования послевоенных годов. Короче говоря, оба они представляют интерес и после смерти по той причине, что писали о ситуации, которая при ближайшем рассмотрении несколько отличается от написанного. Художественное исследование Оруэллом британского социализма приобрело профетический харак-
* Barthes Roland. Le Degré zéro de l'écriture. 1953; rprt. Paris: Gonthier, 1964. P. 10. См. Барт P. Нулевая степень письма // Семиотика. М.: Радуга, 1983. С. 306—349.
тер (в том случае, если вам это близко, и симптоматический, если нет) в ходе полемики холодной войны; нарративы сопротивления и экзистенциального противостояния у Камю, которые, как ранее казалось, говорят о том, как выстоять перед лицом смерти и нацизма, теперь можно интерпретировать как часть споров по поводу культуры и империализма.
Несмотря на довольно глубокую критику Реймондом Уильямсом его социальных взглядов, к Оруэллу с регулярностью обращаются и левые, и правые интеллектуалы.* Был ли он неоконсерватором, опередившим время, как это считает Норманн Под-хорец (Norman Podhoretz), или же, как еще более убедительно заявляет Кристофер Хитченс (Christopher Hitchens), он является героем левых?** Камю несколько менее полезен при анализе современных англо-американских проблем, но его часто цитируют в дискуссиях о терроризме и колониализме как критика, политического моралиста и замечательно-то романиста. Поразительная параллель между Камю и Оруэллом состоит в том, что оба они стали показательными фигурами в своих культурах, — фигурами, значение которых исходит от непосредственной силы их родного контекста, но, по-видимо-му, не идет далее этого. Поразительное замечание в описании Камю, которое находится в завершающей части яркой книги Конор Круз О'Брайен, во многом напоминающей исследование об Оруэлле «Совре-
* Williams Raymond. George Orwell. New York: Viking, 1971, в особенности p. 77—78.
** Hitchens Christopher. Prepared for the Worst. New York: Hill & Wang, 1989. P. 78—90.
*** Майкл Вальзер делает из Камю образцового интеллектуала, именно потому его волновала тема терроризма, а также потому, что он любил свою мать. См.: Walzer. Albert Camus's Algerian War // The Company of Critics: Social Criticism and Political Commitment in the Twentieth Century. New York: Basic Books, 1988. P. 136—152.
менные мастера» Реймонда Уильямса (и даже была написана для той же серии). О'Брайен пишет:
Возможно, никакой другой европейский писатель его времени не оставил столь глубокого следа в воображении и в то же время в моральном и политическом сознании своего и последующих поколений. Он был в высшей степени европейским писателем, поскольку принадлежал фронтиру Европы и прекрасно сознавал опасность. Опасность манила его. Он отказался от нее, правда, не без борьбы.
Никакого другого писателя, включая даже Конрада, нельзя считать более репрезентативной фигурой для западного сознания и совести в отношении к незападному миру. Внутренняя драма его творчества состоит в развитии этого отношения в условиях возрастающего давления и растущих страданий.
Проницательно и даже безжалостно раскрывая связь лучших романов Камю с колониальной ситуацией в Алжире, О'Брайен позволяет ему выйти сухим из воды. Есть некий тонкий акт трансценден-ции в представлении О