'Брайен о Камю как о том, кто «принадлежит фронтиру Европы», тогда как каждый, кому известно что-либо о Франции, Алжире и Камю (а О'Брайен, определенно, хорошо осведомлена об этом) вряд ли стал бы характеризовать колониальный узел как то, что касается Европы и ее фронтира. Аналогично, Конрад и Камю — не просто носители такой сравнительно неосязаемой вещи, как «западное сознание», но, скорее, представители западного господства в не-европейском мире. Конрад с безошибочной силой отмечает эту абстрактную точку в своем эссе «География и некоторые исследователи», где восхваляет освоение англичанами Арктики и затем завершает фрагмент примером из
* O'Brien Conor Cruise. Albert Camus. New York: Viking 1970. P. 103.
собственной «воинствующей географии», когда, говорит он, «ткнув палец в самую середину белой в ту пору сердцевины Африки, я объявил, что когда-нибудь поеду туда».* Потом он, конечно, действительно поедет туда и реабилитирует этот жест в «Сердце тьмы».
Западный колониализм, который О'Брайен и Конрад так старательно пытаются описать — это, во-первых, проникновение за пределы границ Европы, в самое сердце другой географической сущности и, во-вторых, он специфичен не столько для аисторического «западного сознания ... в его отношении к не-западному миру» (большинство африканских или индийских туземцев считают, что их тяготы имеют мало общего с «западным сознанием», но гораздо более связаны с конкретными колониальными практиками, такими как рабство, изъятие земель, кровавые вооруженные силы), сколько для старательно выстраиваемых взаимоотношений, где Франция и Британия, называющие себя «Западом», стоят vis-à-vis с подчиненными, второстепенными народами в по большей части неразвитом и инертном «не-западном мире».
Элизии и сжатия во всем остальном довольно последовательного анализа Камю начинаются там, где речь идет о Камю как о художнике-индивиде, стоящем перед мучительным выбором. В отличие от Сартра и Жансона (Jeanson), для которых, согласно О'Брайен, выбор принимать французскую политику в алжирской войне или нет был сравнительно прост,
* Conrad Joseph. Last Essays / Ed. Richard Curie. London: Dent, 1926. P. 10—17.
** О'Брайен, представляя подобные взгляды, отличающиеся от сути его книги о Камю, не далает секрета из своей антипатии к низшим народам. См.: O'Brien. Third World. См. его развернутую полемику с Саидом: Salmagundi 70—71 (Spring-Summer, 1986). P. 65—81.
Камю родился и вырос во Французском Алжире, его семья оставалась там и после того, как он перебрался во Францию, а его отношение к борьбе с ФНО (FLN) было делом жизни и смерти. Конечно, можно согласиться с большей частью заявлений О'Брайен. Однако гораздо труднее принять то, каким образом О'Брайен поднимает проблемы Камю на символический уровень «западного сознания», вместилища, где нет ничего, кроме чувствительности и способности к рефлексии.
О'Брайен далее спасает Камю от затруднений, в которые сама же повергла, подчеркивая привилегированное положение его индивидуального опыта. С такой тактикой мы, вероятно, должны испытать некоторую симпатию, поскольку сколь бы ни остры были проблемы коллективной природы поведения французского colon90 в Алжире, нет оснований навешивать все это Камю. Его всецело французское воспитание в Алжире (прекрасно описанное в биографии Герберта Лоттмана*) не уберегло его от публикации известного довоенного сообщения о бедствиях этих мест, причиной большей части которых был французский колониализм.** Здесь мы видим вполне нравственного человека в безнравственной ситуации. И Камю фокусирует внимание на индивиде в социальном окружении: это столь же верно в отношении «Постороннего», как и в отношении «Чумы» и «Падения». Он высоко ценит самопознание, лишенную иллюзий зрелость и моральную стойкость в скверной ситуации.
* Lottman Herbert R. Albert Camus: A Biography. New York: Doubleday, 1979. Реальное поведение Камю во время колониальной войны в Алжире хорошо отражено в работе: Carrière Yves. La Guerre d’Algérie II: Le Temps des léopards. Paris: Fayard, 1969.
** Misère de la Kabylie (1939) // Camus. Essais. Paris: Gallimard, 1965. P. 905—938.
Однако здесь следует сделать три методологических замечания. Во-первых, следует поставить под вопрос и подвергнуть деконструкции выбор Камю географического окружения в «Постороннем» (1942), «Чуме» (1947) и его исключительно интересных коротких рассказах, собранных под заглавием «Изгнание и царство» («L'Exil et le royaume») (1957). Почему именно Алжир был выбран в качестве фона нарративов, чьей главной референцией (в случае первых двух) всегда считали Францию в целом и Францию под властью нацистов в частности? О'Брайен идет дальше, чем большинство других критиков, отмечая, что выбор этот отнюдь не невинен и что значительная часть сюжетов (например, суд над Мерсо) является либо скрытым, либо бессознательным оправданием французского правления, либо идеологической попыткой приукрасить его.* Однако, пытаясь установить непрерывную связь между Камю как художником-индивидом и французским колониализмом в Алжире, мы должны задаться вопросом, действительно ли сами нарративы Камю связаны и заимствуют нечто из более ранних, откровенно имперских французских нарративов? Расширяя историческую перспективу от Камю как отдельного писателя 1940—1950-х годов до векового присутствия французов в Алжире, мы сможем, вероятно, понять не только форму и идеологическое значение его нарратива, но также и степень, до которой его творчество преломляет, соотносится, консолидирует и более точно отображает природу французского предприятия там.
Второй методологический момент касается типа свидетельства, необходимого для такой расширенной оптики, и связанный вопрос: кто все это истолковывает? Европейский критик исторических устремлений, по всей вероятности, решит, что Камю представляет собой трагически иммобилизованное французское осознание кризиса Европы на пороге одного из великих ее водоразделов. Хотя сам Камю, по всей видимости, считал, что колониальные вкрапления можно было бы сохранить и даже расширить вплоть до 1960 года (года его смерти), он просто ошибался исторически, поскольку французы оставили свои владения в Алжире и отказались от всех претензий на него всего лишь два года спустя.91 Коль скоро все его творчество явно указывает на современный Алжир, Камю в целом заботит актуальное состояние франко-алжирских отношений, а не их история или драматические перемены в их давней судьбе. Кроме отдельных случаев, он обычно игнорирует историю или парит над ней, чего алжирец, для которого французское присутствие было ежедневным актом власти, делать бы не стал. Для алжирца, следовательно, 1962 год виделся бы, скорее, как окончание долгой и несчастливой эпохи в истории, которая началась с появлением французов в 1830 году, как триумфальная инаугурация новой фазы. Коррелятивный способ интерпретации романов Камю потому был бы подобен интервенции в историю действий французов в Алжире, того, как Алжир стал и оставался французским, а не романам, сообщающим о состоянии ума их автора. Вкрапления у Камю алжирской истории и его предположения на этот счет следовало бы сопоставить с историей, написанной алжирцами после обретения независимости, дабы получить более полное представление о соперничестве между алжирским национализмом и французским колониализмом. И было бы правильно считать творчество Камю исторически связанным и с самой французской колониальной авантюрой (коль скоро он считает ее непреложной), и с неприкрытой оппозицией независимости Алжира. Подобная алжирская перспектива может разблокировать и выявить скрытые аспекты, которые Камю считает доказанными или же отвергнутыми.
И последнее, решающее методологическое значение имеют детали, терпение, настойчивость, коль скоро речь идет о в высшей степени насыщенных текстах Камю. Читатели склонны ассоциировать романы Камю с французским романом о Франции не только потому, что язык и форму они позаимствовали у столь прославленных предшественников, как «Адольф» и «Три сказки» («Trois Contes»},92 но также и потому, что выбор им алжирского фона кажется случайным по сравнению с затрагиваемыми моральными проблемами. Почти полвека спустя после первой публикации его романы воспринимаются как притчи по поводу природы человека вообще. Действительно, Мерсо убивает араба, но тот даже никак не назван по имени и не имеет никакой истории, за исключением того, что у него есть мать и отец. Также верно, что рабы умирают от чумы в Оране, но и они не поименованы, тогда как Риэ и Тарру выходят на первый план. Книги нужно читать ради богатства их содержания, а не ради того, чего там нет. Но я хотел бы настоять, что следует также видеть в романах Камю и то, чего, как считалось когда-то, они были лишены — подробностей о том, что французское имперское завоевание очевидным образом началось в 1830 году, продолжалось на протяжении всей жизни Камю и отразилось в композиции его текстов.
Подобная ресторативная интерпретация вовсе не подразумевает никакой мстительности. Тем более я не собираюсь постфактум обвинять Камю в том, что он умолчал о чем-то касательно Алжира в своих произведениях, например в разнообразных фрагментах, собранных в «Алжирские хроники» («Chroniques algériennes»), что он вряд ли смог бы объяснить. В действительности же я пытаюсь рассмотреть творчество Камю как элемент методично создаваемой Францией политической географии Алжира, на осуществление чего потребовалось много поколений, чтобы тем лучше видеть ее создающей и сдерживающей понимание политического и интерпретативного соперничества за право представлять, населять и владеть самой территорией — именно в то время, когда британцы уходили из Индии. Творчество Камю сформировано исключительно запоздалой и в ряде отношений неуместной колониальной чувствительностью, которая осуществляет имперский жест в рамках и при посредстве определенной формы, реалистического романа, уже значительно позже того, как его величайшие достижения в Европе свершились.