В качестве locus classicus93 я использую эпизод ближе к концу «Неверной жены» («La Femme adultère»), когда Жанин, главная героиня, во время бессонной ночи покидает свое место у постели мужа в маленьком отеле в алжирской провинции. Когда-то подававший большие надежды студент-юрист, он становится коммивояжером. После долгого и утомительного путешествия на автобусе парочка прибывает к месту назначения, где муж обходит своих клиентов-арабов. Во время поездки Жанин поразила безмолвная пассивность и непостижимость алжирских туземцев. Их присутствие кажется чуть ли не природным фактом, который она едва замечает в своем расстроенном эмоциональном состоянии. Уйдя из отеля и оставив там спящего мужа, Жанин встречает ночного сторожа, который говорит с ней по-арабски — на языке, который она, по-видимому, не понимает. Кульминацию рассказа составляет поразительная, почти патетическая общность, которая возникает у нее с пустыней и небом. Очевидно, как мне представляется, что намерение Камю состояло в том, чтобы представить соотношение между женщиной и географией в сексуальных терминах как альтернативу ее ныне почти угасшим взаимоотношениям с супругом. Отсюда и упоминание адюльтера в заглавии рассказа.
Она поворачивалась вслед за ними [движущимися в небе звездами, которые «медленно плыли по кругу»], и этот по-видимости статичный процесс мало-помалу идентифицировал ее с ядром ее бытия, где холод и желание теперь соперничали друг с другом. Звезды падали перед ней одна за другой и гасли посреди камней пустыни, и каждый раз Жанин еще немножечко открывалась ночи. Глубоко дыша, она позабыла о холоде, мертвом грузе других, безумии и духоте жизни, долгих муках жизни и смерти [le poids des êtres, la vie démente ou figée, la longue angoisse de viyre et de mourir].
После стольких лет сумасшествия, бесцельного бегства от страха, она наконец остановилась. В то же время казалось, что она отыскала свои корни, и жизненные силы восстали в ней, когда она потянулась к движущемуся небу. Она просто ожидала, когда успокоится трепещущее сердце и внутри нее установится покой. Последние звезды в созвездиях уронили свои гроздья еще чуть ниже на пустынный горизонт и застыли. Затем с невыносимой мягкостью влага ночи стала наполнять Жанин, ее затопил холод, который поднялся постепенно из самого темного центра ее бытия, поднимаясь вплоть до наполненного жалобами рта [Гeau de la nuit... monta peu a peu du centre obscur de son être et déborda en flots ininterrompus jusqu'à sa bouche pleine de gémissements]. В следующий момент все небо распростерлось над ней, лежащей спиной на холодной земле.*
* Camus A. Exile and the Kingdom, trans. Justin O'Brien. New York: Knopf, 1958. P. 32—33. Проницательное толкование Камю
Результат в том, что в тот самый момент, выпавший из времени, когда Жанин убегает от убогого нарратива ее нынешней жизни и входит в царство, обозначенное заглавием сборника; или же, как Камю пишет в примечании, которое он хотел ввести в последующие переиздания сборника, «au royaume ... [qui] coincide avec une certaine vie libre et nue que nous avons à retrouver pour renaotre enfin»* (царство, ... [которое] совпадает со свободной и неприкрашенной жизнью, где нам случается заново обрести себя, чтобы, наконец, возродиться). Ее прошлое и настоящее отступают, как и реальность других существ (le poids des êtres симптоматично неправильно переведено Жюстином О’Брайеном как «the dead weight of other people») (мертвый груз других людей). В этом отрывке Жанин «наконец, останавливается», неподвижная, плодовитая, готовая к общению с этим куском неба и пустыни, где (как и в примечании Камю, которое должно было задним числом пояснить все шесть рассказов) женщина — pied noir94 and colon — обретает свои корни. Какова ее настоящая идентичность или какой она может быть — определяется позже во фрагменте, где она переживает то, что безошибочно можно определить как женский климакс: Камю говорит здесь о «centre obscur de son être» (темном центре ее бытия), что предполагает и ее собственное ощущение темноты и незнания, и такое же ощущение Камю. Ее конкретная история француженки в Алжире не имеет значения, поскольку она пережила прямой и непосредственный контакт с этими вот землей и небом.
Каждый из рассказов в сборнике «Изгнание и царство» (с одним только исключением — многословной и маловпечатляющей притчи об артистиче-
в северо-африканском контексте см.: Harlow Barbara. The Maghrib and The Stranger // Alif 3 (Spring 1983). P. 39—55.
* Camus. Essais. P. 2039.
ской жизни в Париже) имеет дело с изгнанием народа с не-европейской историей (действие четырех рассказов разворачивается в Алжире, и по одному — в Париже и Бразилии), которая оказывается глубоко, даже пугающе отталкивающей, народа, который тщетно пытается достичь момента покоя, идиллической отвлеченности, поэтической самореализации. Только в «La Femme adultère» и в том рассказе, действие которого происходит в Бразилии, где через жертву и обязательство туземцы принимают европейца в свой тесный круг как замену мертвому туземцу, можно предположить, что Камю позволяет самому себе верить, что европейцы способны достигать глубокой и устойчивой идентификации с заморскими территориями. В «Отступнике» («Le Renégat») миссионера захватывает некое южно-алжирское племя-изгой, ему вырывают язык (зловещая параллель с рассказом Пола Боулза «Давний случай» (Paul Bowles, «A Distant Episode»)). В конце концов он становится сверхревностным приверженцем племени и участвует вместе с ними в засаде на французские войска. Это все равно, что сказать, будто последовать за туземцами можно только в результате увечья, что порождает болезненную, в конечном счете неприемлемую, утрату идентичности.
Несколько месяцев отделяют этот сравнительно поздний (1957) сборник рассказов (изданию сборника предшествовала отдельная публикация каждого из рассказов, а вслед за ними в 1956 году вышел роман «Падение») от содержания последних эпизодов в «Алжирских хрониках» Камю, опубликованных в 1958 году. Хотя фрагменты в «Изгнании» восходят к прежнему лиризму и сдержанной ностальгии «Брачного пира», одной из немногих воодушевляющих работ Камю о жизни в Алжире, в рассказах отчетливо ощущается беспокойство по поводу надвигающегося кризиса. Мы должны помнить, что алжирская революция была официально провозглашена и началась 1 ноября 1954 года; бойня гражданского алжирского населения, учиненная французскими войсками в Сетифе (Sétif), произошла в мае 1945 года и предшествующие годы, когда Камю работал над «Посторонним», были наполнены многочисленными событиями, знаменующими длительное и кровавое сопротивление алжирского национализма французам. Даже несмотря на то, что Камю рос в Алжире как француз, по сообщениям всех его биографов, его всегда окружали знаки борьбы между французами и алжирцами, большинства из которых он, по-видимому, либо старался не замечать, либо в последние годы жизни открыто переводил в языковые, имагинативные и географические образы (apprehension) исключительной воли французов, оспаривающих Алжир у его коренных мусульманских обитателей. В 1957 году книга Франсуа Миттерана в работе «Присутствие французов и уход» («Presence française et abandon») откровенно заявлял: «Без Африки у Франции в XXI веке не будет истории».* Чтобы понять Камю контрапунктически в большей части (в противоположность малой ее части) его реальной истории, нам следует обратить внимание на его истинно французских предшественников, равно как и творчество алжирских романистов, историков, социологов и политологов в эпоху после обретения независимости. Сегодня превалирует без труда выявляемая (и устойчивая) европоцентристская традиция интерпретативного замалчивания того, о чем Камю (и Миттеран) умалчивали относительно Алжира, о чем молчал он и его персонажи. Когда в последние годы жизни Камю открыто и
*Цит. по: Semidei Manuela. De L’Empire à la decolonisation à travers les manuels scolaries // Revue française de science politique. 1961. Vol. 16, N 1, February. P. 85.
даже яростно оспаривал требования националистов ускорить процесс предоставления Алжиру независимости, он делал это точно так же, как и в начале своей творческой карьеры, хотя теперь его слова уныло вторили официальной англо-французской суэцкой риторике. Его комментарии по поводу «полковника Насера», по поводу арабского и мусульманского империализма хорошо известны, но одно бескомпромиссно жесткое политическое заявление по поводу Алжира звучит как неприкрашенный политический итог всего его предшествующего творчества:
en ce qui concerne l'Algérie, l'independence nationale est une formule purement passionnelle. Il n'y a jamais eu encore de nation algérienne. Les Juifs, les Turcs, les Grecs, les Italiens, les Berbères, auraient autant de droit à reclamer la direction de cette nation virtuelle. Actuellement, les Arabes ne forment pas a eux seuls toute l'Algérie. L'importance et l'ancienneté du peuplement français, en particulier, suffisent à créer un problème qui ne peut se comparer à rien dans l'histoire. Les Français d'Algérie sont, eux aussie, er au sens fort du terme, des indigènes. Il faut ajouter qu'une Algérie purement arabe ne pourrait accéder a l'independence économique sans laquelle l'independence politique n'est qu'un leurre. Si insuffisant que soit l'effort français, il est d'une telle envergure qu'aucun pays, à l'heure actuelle, ne consentirait à le prendre en charge.*
(коль скоро речь идет об Алжире, национальная независимость — это формула, которой движет одна только страсть. Алжирской нации никогда не было. Евреи, турки, греки, итальянцы или берберы имели бы полное право претендовать на лидерство в такой потенциальной нации. На сегодняшний день одни арабы не могут представлять весь Алжир в целом. Размеры и длительность существования французско-
* Camus. Essais. P. 1012—1013.
го поселения в особенности достаточны для того, чтобы создать проблему, которую нельзя сравнивать ни с чем иным в истории. Французы в Алжире — это в строгом смысле слова тоже туземцы. Более того, чисто арабский Алжир не в состоянии добиться экономической независимости, а без нее политическая независимость — не что иное, как иллюзия. Какими бы неадекватными ни были действия французов, они имели такие масштабы, на какие никакая другая страна не сможет сегодня отважиться.)