Ирония состоит в том, что о чем бы Камю в своих романах или заметках ни писал, присутствие французов в Алжире излагается либо как внешний нарратив, сущность, не подвластная ни времени, ни интерпретации (как Жанин), либо как всего лишь такая история, которую стоило бы рассказать в качестве истории. (Насколько отличается от этого по подходу и тону «Социология Алжира» Пьера Бурдье, также вышедшая в свет в 1958 году, чей анализ опровергает бессодержательные формулировки Камю и прямо говорит о колониальной войне, возникшей в результате участия двух обществ в конфликте.) Черствость Камю объясняет бесцветность и отсутствие фона при изображении им фигуры убитого Мерсо араба, этим же объясняется ощущение опустошенности в Оране, что имплицитно выражает не столько смерти арабов (что, в конце концов, имеет лишь демографическое значение), но сознание французов.
Будет совершенно справедливым сказать, что нарративы Камю предъявляют суровые и онтологически значимые требования к географии Алжира. Для всякого, кто хотя бы поверхностно знаком с долгим французским колониальным предприятием, эти требования выглядят столь же нелепо аномальными, как и заявления в марте 1938 года французского министра Шотана (Chautemps) о том, что арабский язык был в Алжире «иностранным языком». Это касается не одного только Камю, хотя он и ввел их в оборот. Он наследует и некритически принимает их как убеждения, сформированные в длительной традиции колониальной литературы в Алжире, ныне уже позабытой или признанной его читателями и критиками, большинство из которых считает, что легче всего интерпретировать его творчество как исследование «ситуации человека» (human condition).
Прекрасный показатель того, сколь много предрассудков в отношении французских колоний и у читателя, и у критиков Камю, является в замечательном исследовании Мануэлы Семидей (Manuela Semidei) французских школьных учебников периода от начала Первой мировой и до окончания Второй мировой войн. Она показала устойчивый рост колониальной роли Франции после Первой мировой войны, «славные эпизоды» в ее истории в качестве «мировой державы», равно как и лирические описания колониальных успехов, достижение мира и процветания, создание школ и госпиталей для местного населения и т. д. И лишь мимоходом упоминается применение насилия, но и их искупает возвышенная конечная цель — искоренить рабство и деспотизм, установив вместо этого мир и процветание. Северная Африка занимает в исследовании видное место, но нигде нет никаких свидетельств, согласно Семидей, того, что колонии могли бы стать независимыми. Националистические движения 1930-х годов выглядят, скорее, как досадные «затруднения», нежели серьезный вызов.
Семидей отмечает, что эти межвоенные школьные учебники в выгодном свете представляют превосходное колониальное правление Франции в сравнении с таковым Британии, имея при этом в виду, что французские доминионы управляются без предрассудков и расизма, свойственных их британским аналогам. На протяжении 1930-х годов этот мотив бесконечно повторяется. Когда же встречаются упоминания случаев насилия в Алжире, например, о них речь идет в том духе, что, мол, французские силы были вынуждены, к большому сожалению, прибегнуть к таким неприятным мерам потому, что у туземцев «ardeur religieuse et par l'attrait du pillage» (религиозный пыл привел к насилию).* Теперь, однако, Алжир стал «новой Францией» — процветающей, с прекрасными школами, больницами и дорогами. Даже после обретения Алжиром независимости колониальная история Франции видится как по сути конструктивная, закладывающая основы для «братских» связей между нею и бывшими колониями.
Поскольку только одна из противоборствующих сторон оказывается приемлемой для французской аудитории, или же потому, что динамика насаждения колоний и сопротивления туземцев, к великому смущению, снижает привлекательность гуманизма основной европейской традиции — нет причин соглашаться с этим интерпретативным течением или принимать его конструкции и идеологические образы. Рискну утверждать, что именно потому, что наиболее известные художественные произведения Камю воплощают в себе французский дискурс в отношении Алжира, тот дискурс, который принадлежит языку французского имперского подхода и географической референции, его творчество тем самым представляет еще больший (а отнюдь не меньший) интерес. Прозрачный стиль, мучительные моральные дилеммы, душераздирающие личные судьбы персонажей, раскрываемые с такой тонкостью и дозированной иронией, — все это с проду-
* Semidei. De L’Empire à la decolonisation. P. 75.
манной четкостью и примечательным отсутствием раскаяния или сострадания приближает и оживляет историю французского владычества в Алжире.
И вновь соотношение между географией и политическим соперничеством должно быть реанимировано именно там, где Камю в своих романах надстраивает над ними то, что Сартр назвал «атмосферой абсурда».* В обоих произведениях — ив «Постороннем», и в «Чуме» — где речь идет о смертях арабов, эти смерти безмолвно сообщают нам о проблемах в сознании и рефлексии французских персонажей. Более того, столь ярко представленная структура гражданского общества — муниципалитет, правовой аппарат, госпитали, рестораны, клубы, сфера развлечений, школы — касается французского общества, хотя управляет она в основном нефранцузским населением. Соответствие между тем, как Камю пишет об этом, и тем, как это излагают французские школьные учебники, просто поразительно: романы и рассказы излагают результаты победы, одержанной над умиротворенным, обескровленным мусульманским населением, чьи права на землю были самым жестоким образом попраны. Подтверждая и консолидируя таким образом первенство Франции, Камю не оспаривает и не возражает против кампании за суверенитет, которая в течение сотни лет велась против алжирских мусульман.
В центре соперничества стоит военное столкновение, чьи главные протагонисты — это маршал Теодор Бюго95 и эмир Абдель Кадер. Первый — поборник строгой дисциплины, чья патриархальная жестокость по отношению к алжирским туземцам начинается в 1836 году как попытка навести порядок, и завершается десятилетием спустя политикой геноцида и массированных территориальных экс-
* Sartre Jean-Paul. Literary Essays, trans. Annette Michelson. New York: Philosophical Library, 1957. P. 31.
проприаций. Второй — суфийский мистик и непреклонный воин-партизан, без конца перегруппирово-вавший и реформировавший свои войска, вновь и вновь отправляя их в бой против более сильной и более современной армии противника. Читать документы того времени — будь то письма Бюго, прокламации и депеши (собранные и опубликованные примерно в то же время, что и «Посторонний»), недавнее издание суфийской поэзии Абдель Кадера (отредактированной и переведенной на французский Мишелем Ходкевичем*) или замечательный психологический портрет завоевания, реконструированный по дневникам и письмам французов 1830—1840-х годов Мостафой Лашерафом, старейшим членом ФНО и профессором Алжирского уни-
*}с*}с
верситета — значит воспринимать динамику, которая делает принижение Камю присутствия арабов неизбежным.
Ядром французской военной политики, как ее артикулировали Бюго и его офицеры, был razzia,% или карательный рейд по алжирским деревням, домам, против женщин и детей, уничтожение урожая. «Нельзя давать арабам, — говорит Бюго, — сеять и убирать урожай, пасти стада».*** Лашераф дает нам пример поэтического возбуждения, время от времени записывая за французскими офицерами во время работы, их ощущение, что здесь в конце концов была возможность для guerre à outrance,97 вне всяческой морали или необходимости. Генерал Шан-
* Kader Emir Abdel. Ecrits spirituels, trans. Michel Chodkiewicz. Paris: Seuil, 1982.
** Lacheraf Mostafa. L'Algérie: Nation et société. Paris: Maspéro, 1965. Прекрасную художественную и личностную реконструкцию этого периода см. в романе: Djebar Assia. L'Amour, la fantasia. Paris: Jean-Claude Lattes, 1985.
***Цит. no.: Laroui Abdullah. The History of the Magreb: An Interpretive Essay, trans. Ralph Manheim. Princeton: Princeton University Press, 1977. P. 301.
гарнье (Changarnier), например, описывает приятное развлечение, которого удостоились его войска во время рейда по мирным деревням; такому типу деятельности научаются по Писанию, говорит он, где Иисус и прочие великие вожди осуществляли «de bien terribles razzias»,98 и Бог благословил их. Он попустительствует руинам, тотальному разрушению, неумолимой жестокости не только потому, что их освещает имя Божье, но потому что — и эти слова снова и снова эхом звучат от Бюго до Салана, — что «les Arabes ne comprennent que la force brutale» (арабы понимают одну только грубую силу).* 99
Лашераф поясняет по этому поводу, что военные действия французов в первых декадах вышли далеко за пределы своей цели — подавления сопротивления алжирцев — и приобрели абсолютный статус идеала.** Другой ее стороной, как с неустанной энергией выражает это сам Бюго, была колонизация. К концу пребывания в Алжире его постоянно раздражал способ, каким европейские гражданские мигранты используют ресурсы Алжира — без ограничений и без толку. Оставьте колонизацию воен-ным, пишет он в письмах, но все без толку.
Как это бывает, одна из неброских тем, проходящих через всю французскую литературу от Бальзака до Псишари и Лоти — это именно такая эксплуатация Алжира и скандалы, вызванные теневыми финансовыми схемами неразборчивых индивидов, для
* Lacheraf. L'Algérie. P. 92.
** Ibid. P. 93.
*** Bugeaud Theodore. Par Г Epée et par la charrue. Paris: PUF, 1948. Последующая карьера Бюго также исключительна: он командовал войсками, которые стреляли по толпе восставших
23 февраля 1848 г. и получил по заслугам в работе Флобера «L