Хамидулла зашел по пути во встревоженный комитет нотаблей, националистический по своим устремлениям, где индуисты, мусульмане, два сикха и два парса, джайн и туземец-христианин пытались возлюбить друг друга больше, чем было бы для них естественно. До тех пор, пока кто-либо из них поносил англичан, все было хорошо, но ничего конструктивного достичь не удавалось, так что если бы англичанам пришлось уйти из Индии, комитет также распался бы. Он был рад, что Азиз, которого он любил и чья семья была связана с его собственной семьей, не интересовался политикой, которая разрушает характер и карьеру, хотя и без нее ничего достичь нельзя. Он думал о Кембридже — печально, как о еще одной законченной поэме. Как счастлив был он там двадцать лет тому назад! Политика ничего не значила в доме м-ра и миссис Баннистер. Там игры, работа и приятное общество переплелись и, казалось, стояли
* Parr. Delusions and Discoveries. P. 274.
над национальной жизнью. Здесь же все было интриги и страх.
Это отмечает перемены в политическом климате: то, что когда-то было возможно в доме Баннистера или в Кембридже, уже не подходит веку острого национализма. Но Форстер смотрит на индийцев глазами империи, когда говорит, что для сект «естественно» недолюбливать друг друга, или когда он отвергает роль националистических комитетов без участия англичан, или когда национализм, каким бы банальным или умеренным он ни был, это всего лишь «интриги и страх». Его презумпция состоит в том, что только он может проникнуть за пределы незрелого национализма к подлинной сути Индии. Когда дело доходит до управления Индией — а именно за это агитируют Хамидулла и остальные — пусть уж лучше этим будут продолжать заниматься англичане, несмотря на все их ошибки: «они» еще не готовы к самоуправлению.
Этот взгляд, конечно же, восходит к Миллю и удивительно напоминает позицию Булвер-Литтона (Bulwer-Lytton), который в бытность свою вице-королем в 1878—1989 годах сказал следующее:
Уже великий вред был нанесен прискорбной склонностью второсортных индийских чиновников и поверхностных английских филантропов игнорировать сущностные и неискоренимые различия в качествах рас, которые составляют основу нашего положения в Индии; и таким образом, невольно, потакать самомнению и тщеславию полуобразованных туземцев, причиняя серьезный ущерб здравому смыслу и здравомыслящему признанию реальности.
* Forster. Passage to India. P. 106—107.
**Цит. по: Seal Anil. The Emergence of Indian Nationalism: Competition and Collaboration in the Later Nineteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 1971. P. 140.
По другому случаю он сказал, что «бабу111 в Нижней Бенгалии, пусть и не лояльны, но, по счастью, весьма трусливы, а их единственным оружием является чернильница; это, пусть и отвратительно, но не опасно».* В работе «Становление национализма в Индии», откуда взяты эти цитаты, Анил Сил (Anil Seal) отмечает, что Булвер-Литтон не заметил основную тенденцию индийской политики, тенденцию, которую увидел бдительный Окружной комиссар, который писал, что
двадцать лет назад ... нам приходилось учитывать местные национальности и отдельные расы. Возмущение в Махратте еще не означала такового в Бенгалии ... Теперь ... мы все это изменили и постепенно осознаем, что сталкиваемся уже не с населением отдельных провинций, а с 200 миллионами жителей, объединенных симпатиями и связями, которые мы сами же породили и взрастили.
Конечно, Форстер был писателем, а не политическим деятелем, не теоретиком и не пророком. Однако мы нашли способ использовать механизм романа, для того чтобы развить уже существующую структуру подхода и референции, не меняя ее по сути. Эта структура позволяет почувствовать привязанность и даже тесную близость к некоторым индийцам и к Индии в целом, но она же заставляет видеть индийскую политику исключительно под британской опекой, и из соображений культуры отказывает в привилегии индийскому национализму (которую, кстати сказать, с готовностью признавала за греками и итальянцами). Анил Сил снова отмечает:
В Египте, как и в Индии, те виды деятельности, которые причиняли беспокойство англичанам, счита-
* Ibid. Р. 141.
**Ibid. Р. 147. Пропуски в оригинале.
лись, скорее, эгоистичными махинациями, нежели подлинным национализмом. Правительство Гладстона расценило восстание Араби в Египте как мятеж нескольких выскочек из армейских офицеров, подстрекаемых отдельными египетскими интеллектуалами, которые начитались произведений Ламартина — весьма удобная позиция, поскольку она оправдывала сторонников Гладстона в нарушении их собственных же принципов. Как бы то ни было, в Каире не было Гарибальди. Как его не было и в Калькутте или в Бомбее. Каким образом может английский писатель, сочувственно к нему относящийся, представить борющийся с его страной национализм — это проблема, которую сам Форстер в своем творчестве в явном виде не поднимает. Однако ее весьма глубоко исследовал яростный противник британской политики в Индии Эдвард Томпсон в своей работе «Другая сторона медали», опубликованной в 1926 году, двумя годами позже «Поездки в Индию». Тема Томпсона — ложные репрезентации. Индийцы, говорит он, видят англичан целиком сквозь опыт их жестокости в ходе «мятежа» 1857 года. Англичанин с напыщенной и хладнокровной религиозностью Раджа в худших его проявлениях смотрит на индийцев и на их историю как на варварство, нецивилизованность и негуман-ность. Томпсон отмечает дисбаланс между этими двумя ложными репрезентациями, на стороне одной из них стоит вся мощь современной технологии и словоблудия, дабы подкреплять ее — от армии и до «Оксфордской истории Индии», тогда как другая полагается в основном на памфлеты и мобилизацию чувства отторжения у подавленного народа. Далее, говорит Томпсон, мы должны признать тот факт, что ненависть у индийцев — дикарская, упрямая ненависть — определенно существует, и чем скорее мы признаем это и попытаемся отыскать ее причины, тем лучше. Недовольство нашим правлением растет повсеместно, и потому следует, во-первых, учитывать широко распространенные народные воспоминания, которые
* Ibid. Р. 191.
это недовольство может распространить, и, во-вторых, пылающая в их сердцах ненависть, заставить ее набрать такой стремительный импульс.*
Потому, продолжает он, мы должны добиваться «новой ориентации в истории Индии», мы должны выразить «раскаяние» в том, что совершили, и кроме того, должны признать, что индийские мужчины и женщины «хотят вернуть себе самоуважение. Освободите их вновь и дайте им возможность заглянуть нам всем в глаза, и они будут вести себя как свободные люди и прекратят лгать».
Мощная и замечательная книга Томпсона глубоко симптоматична в двух отношениях. Он признает первостепенную важность культуры в консолидации имперского чувства: написание истории, говорит снова и снова, связано с расширением империи. Его работа представляет собой одну из первых и наиболее последовательных попыток понять империализм как болезнь культуры, как в отношении колонизаторов, так и колонизируемых. Однако он связан представлением, что существует «истина» в отношении событий, включающих в себе две стороны, которая превосходит их обе. Индийцы «лгут», потому что они не свободны, тогда как он (и другие оппозиционных фигуры вроде него) могут видеть — истину, потому что они уже свободны и потому что они англичане. Не более, чем Форстер, Томпсон смог понять, что, как утверждает Фанон, империя никогда ничего не отдает по доброй воле.*** Она не может дать индийцам свободу, но ее можно заставить сдаться в результате длительной политической,
* Thompson Edward. The Other Side of the Medal. 1926; rprt. Westport; Greenwood Press, 1974. P. 26.
**Ibid. P. 126. См. также трогательное сообщение: Thompson. Parry // Delusions and Discoveries. P. 164—202.
*** Fanon. Wretched of the Earth. P. 106.
культурной и подчас военной борьбы, которая становится со временем все более мощной. Аналогичным образом англичане, поддерживающие империю, являются частью той же самой динамики; их подход можно защищать только до тех пор, пока они не потерпят поражение.
Битва между туземцами и белыми людьми должна быть явно обоюдной, как это уже и произошло к 1926 году, коль скоро Томпсон понял, что сам он стоит «на той стороне». Отныне в сражении есть две стороны, две нации, а не просто голос белого господина, которому перечит — только лишь в ответ — колониальный выскочка. Фанон называет это в театральной фразе «инаковостью (alterity) разрыва, конфликта, сражения».* Томпсон принимает это более полно, чем Форстер, для которого наследие романа XIX века видеть туземцев исключительно подчиненными и зависимыми все еще сильно.
Во Франции не было никого, кто, как Киплинг, пусть даже он и прославлял империю, предупреждал бы о грядущей катастрофе, и никого такого же, как Форстер. Франция культурно была привязана к тому, что Рауль Жирарде (Raoul Girardet) называет двойственным движением гордости и тревоги — гордость, употребленная в дело, находит выражение в колониях, в страхе за судьбу колоний.** Но как и в Англии, французская реакция на азиатский и африканский национализм едва доходила до стадии поднятых бровей, кроме, разве что, ситуации, когда коммунистическая партия в русле Третьего интер-
* Fanon Frantz. Black Skin, White Masks, trans. Charles Lam Markmann. 1952; rprt. New York: Grove Press, 1967. P. 222. В качестве дополнения к раннему психологизирующему стилю Фано-на см.: Nandy Ashis. The Intimate Enemy: Loss and Recovery of Self Under Colonialism. Delhi: Oxford University Press, 1983.
** Girardet Raoul. L'Idée coloniale en France, 1871—1962. Paris: La Table Ronde, 1972. P. 136.
национала поддержала антиколониальную революцию и движение против империи. Жирарде отмечает, что две важные работы А. Жида спустя годы после «Имморалиста», — «Путешествие по Конго» (1927)