*Еще один пример, язвительно анализируемый С. Л. Р. Джеймсом, это случай Улиберфорса в ходе движения аболиционизма, которым манипулировал Питт. См.: The Black Jacobins: Toussaint L'Ouverture and the San Domingo Revolution. 1938; rprt. New York: Vintage, 1963. P. 53—54.
ность за те многочисленные регионы третьего мира, откуда ушли англичане и французы — и прежде всего главный пример такого рода — Вьетнам.* А по причине исключительности своей истории, основанной на легитимности антиколониальной революции, они считали себя свободными от обвинений, что в своем роде повторяют путь Британии или Франции. Доктрина культурной исключительности здесь также представлена в изобилии.)
Вторая характеристика, которую в особенности подчеркивает Жирарде, состоит в том, что только после того, как сначала националисты взяли на себя руководство на имперских территориях, а затем эмигранты-интеллектуалы и активисты, существенное антиколониальное движение поднялось и в метрополии. Для Жирарде писатели вроде Эме Сезэра и Фанона представляют собой некий подозрительный «революционный мессианизм», но именно они подтолкнули Сартра и других европейцев в 1950-х годах выступить против французской колониальной политики в Алжире и Индокитае.** От этих инициатив идут другие: гуманистическое противодействие таким колониальным практикам, как пытки и депортации, новое сознание всемирного конца века империй и вместе с ним — переопределение национальных целей, и не в последнюю очередь в ходе холодной войны, различные инициативы по защите «третьего мира», которые повлекли за собой попытки привлечь на свою сторону постколониальных туземцев при помощи посвященных культуре журналов, поездок и семинаров. Весьма значительную роль сыграли в этом Советский Союз и ООН, пусть и не всегда добросовестно, а в случае последней —
*См.: Chomsky Noam. American Power and the New Mandarins. New York: Pantheon, 1969. P. 221—366.
** Girardet. L'Idée coloniale en France. P. 213.
вовсе не из соображений альтруизма. Почти все успешные освободительные движения в третьем мире после Второй мировой войны получали помощь от Советского Союза в качестве противовеса влиянию США, Британии, Франции, Португалии и Голландии.
Большинство работ по истории эстетического модернизма в Европе исходит из массированного проникновения не-европейских культур в первые годы XX века в самое сердце метрополии, не говоря уже об очевидном влиянии, которое они имели на художников модернизма, таких как Пикассо, Стравинский и Матисс, и на саму ткань общества, по большей части считавшего себя однородно белым и западным. В межвоенный период в Лондон и Париж стекались студенты из Индии, Сенегала, Вьетнама и из Карибского региона;* появлялись журналы, обозрения и политические ассоциации — можно вспомнить о панафриканском конгрессе в Англии, журналах типа «Cri des nègres» («Вопль негров»), партиях вроде Union des Travailleurs Nègres (Союз трудящихся негров), основанных эмигрантами, диссидентами, изгнанниками и беженцами, которым в сердце империи парадоксальным образом работалось лучше, чем на удаленных территориях, или об энергии, которую придал африканскому движению Гарлемский ренессанс.** Повеяло общим антиимпериалистическим опытом, новыми связями между европейцами, американцами и не-европейцами. Они трансформировали дисциплины и позволили про-
*См. прекрасное исследование о молодых вьетнамских интеллектуалах в Париже в период между войнами: Ние-Тагп Но Tai. Radicalism and the Origins of the Vietnamese Revolution. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1992.
** Все это прекрасно описано в работе: Vaillant Janet G. Black, French, and African: A Life of Leopold Sédar Senghor. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1990. P. 87—146.
явиться новым идеям, что навсегда изменило структуру подхода и референции, сохранявшуюся в европейской культуре на протяжении поколений. Перекрестное оплодотворение между африканским национализмом, как он представлен Джорджем Падмуром, Нкрумой, С. Л. Р. Джеймсом, с одной стороны, и, с другой — появлением нового литературного стиля в творчестве Сезэра, Сенгора, поэтов гарлемского Ренессанса, таких как Клод МакКей и Лэнгстен Хьюз (Claude McKay and Längsten Hughes), составляет центральный момент мировой истории модернизма.
Необходима большая и глубокая корректировка в восприятии и понимании, дабы осознать вклад в модернизм процессов деколонизации, культуры и литературы сопротивления империализму. Хотя, как я уже говорил, корректировка все еще не завершена, есть достаточные основания считать, что она уже идет. Сегодня на Западе многие из ответных действий на деле носят оборонительный характер, как бы соглашаясь с тем, что прежние имперские идеи серьезно подорваны работами, традициями и культурой, в которую поэты, ученые, политические лидеры из Африки, Азии и Карибского региона внесли столь значительный вклад. Более того, то, что Фуко называл подчиненным знанием (subjugated knowledges), прорвалось сквозь поле, которое некогда контролировала, так сказать, иудео-христианская традиция; и те из нас, кто живет на Западе, испытали на себе сильнейшее воздействие этого мощного потока первоклассной литературы и гуманитарного знания, идущего от постколониального мира, который уже перестал быть, согласно знаменитому описанию Конрада, «одним из темных мест на земле», и вновь стал местом энергичной культурной деятельности. Говорить сегодня о Габриэле Гарсия Маркесе, Салмане Рушди, Карлосе Фуентесе,
Чинуа Ачебе, Воле Шойинке, Фаизе Ахмаде Фаизе и многих других — значит говорить о замечательных романах, которые появились в культуре, немыслимой без ранних работ таких ее поборников, как С. Л. Р. Джеймс, Джордж Антониус, Эдвард Уилмот Блайден, В. Б. Дюбуа, Хосе Марти.
Мне хотелось бы обсудить один вполне обособленный аспект этого мощного движения — творчества интеллектуалов из колониальных или периферийных регионов, пишущих на «имперском» языке и ощущающих себя органически связанными с массовым сопротивлением империи. Они называют себя ревизионистами, перед которыми стоит критическая задача разобраться с метрополийной культурой по всему фронту, используя методы, дискурсы и оружие науки и критики, некогда принадлежавшие исключительно европейцам. Их творчество, к их чести, лишь отчасти зависит (и ни в коем случае не паразитирует) от основных западных дискурсов. Плоды их оригинальности и творческого характера преобразовали саму почву этих дисциплин.
Общий квазитеоретический отчет о явлении, которое я собираюсь здесь обсуждать, можно найти в работе Раймонда Уильямса «Культура» (1981). В главе под названием «Формации» Уильямс начинает с обсуждения цехов и гильдий, профессий, клубов, движений, а затем переходит к более сложным вопросам школ, фракций, диссидентов и мятежников. Все они, по его утвержению, «относятся к движениям внутри единого национального социального порядка». В XX веке, однако, возникают новые интернациональные или паранацио-нальные формации, и они со временем становятся авангардом метрополийного центра. До некоторой степени такие параформации это — Париж 1890—1930 гг., Нью-Йорк 1940—1970 гг. Они являются следствием действия новых эффективных рыночных сил, интернационализирующих культуру — как, например, «западная музыка», искусство XX века, европейская литература. Но более интересно, что «в авангардные движения внесли вклад те, кто иммигрировал в метрополию, причем не только из отдаленных национальных регионов, но и из других, меньших национальных культур, которые ныне по сравнению с метрополией считаются в культурном смысле провинциальными». Уильямс берет пример Аполлинера, хотя он пишет о «социологии встреч и ассоциаций между иммигрантами в метрополиях» и группах мейнстрима, которые «создают особо благоприятные условия для диссидентских групп».*
Уильямс завершает, говоря, что до сих пор не ясно, оказывают ли подобные встречи влияние на «острый и даже насильственный разрыв с традиционными практиками (скорее, раскольничество или бунт, нежели литературный авангард)», или же они в итоге рассеиваются и превращаются в часть «доминантной культуры последующего периода метрополии или паранациональной формации». Тем не менее, если мы сперва историзируем и политизируем аргументацию Уильямса и затем поместим ее на исторический фон империализма и антиимпериализма, кое-что прояснится. Во-первых, антиимпериалистическая интеллектуальная и научная работа, проделанная писателями, которые посещали метрополию или которым пришлось иммигрировать туда с периферии, обычно представляет собой боковую ветвь в широкомасштабных движениях масс в метрополии. Одно яркое проявление такого рода случилось в ходе алжирской войны, когда ФНО назвал Францию седьмой вилайей (Seventh Wilaya),132 притом, что другие шесть составляют собственно
* Williams Raymond. Culture. London: Fontana, 1981. P. 83—85.
Алжир,* смещая таким образом контекст деконоло-низации от периферии к центру. Во-вторых, вторжения касаются тех же самых областей опыта, культуры, истории и традиции, которые до сих пор в одностороннем порядке управлялись из метропо-лийного центра. Когда Фанон писал свои книги, он хотел говорить об опыте колониализма как тот видится французу, из французского пространства, до сих пор неоспоримого и теперь вдруг испытавшего на себе нашествие и критическую переоценку со стороны инакомыслящих туземцев. Таким образом, существует пересечение и взаимозависимость, которые теоретически невозможно описать только как ответные притязания отдельной колониальной или туземной идентичности. И последнее, эти «путешествия в» представляют собой, по моему убеждению, еще неразрешенное противоречие или различие (discrepancy) в рамках метрополийной культуры, которая через кооптацию, растворение и избегание отчасти признает и отчасти отрицает эти попытки.
Таким образом, «путешествие в» составляет особо интересный вариант гибридной культурной работы. И то, что оно вообще существует — есть знак конкурирующей интернационализации в век сохраняющихся имперских структур. Теперь уже логос не обитает, как когда-то, исключительно в Лондоне или Париже. Теперь уже история не идет в одностороннем порядке, как считал Гегель, с Востока на Запад, или с Юга на Север, по мере продвижения все более усложняясь и развиваясь, избавляясь от примитивных и отсталых черт. Вместо этого оружие критики стало частью исторического наследия империи, где разделения и исключения принципа