134
* Hourani Albert. The Emergence of the Modern Middle East. Berkeley: University of California Press, 1981. P. 193—234. См. также докторскую диссертацию в Джорджтаунском университете Сьюзан Силби: Silsby Susan. Antonius: Palestine, Sionism and British Imperialism, 1929—1939. Ann Arbor: University Microfilms, 1986, где содержится огромное количество информации о жизни Антониуса.
**Buhle Paul. С. L. R. James: The Artist as Revolutionary. London: Verso, 1988. P. 56—57.
Несмотря на различия между бедным и бездомным чернокожим историком-марксистом из Вест-Индии и куда более консервативным и высокообразованным арабом из блестящей семьи, оба они адресовали работы миру, который считали своим, пусть даже этот европейский мир силы и колониального господства их отвергал, до известной степени подчинял себе и глубоко разочаровал. Они обращались к этому миру из него самого и на тех культурных основаниях, которые бросали вызов его авторитету, выдвигая альтернативные его версии, — драматические, аргументированные и сокровенные. В своем творчестве они никоим образом не выходят за рамки западной культурной традиции, хотя по большей части они артикулируют противоположный опыт колониальных и/или не-западных народов. Уже значительно позже, после появления концепций негри-тюда, черного национализма и нативизма 1960-х и 1970-х годов, Джеймс упрямо поддерживал западное наследие, хотя одновременно сам вместе с (Районом, Кабралем и Родни принадлежал к мятежному антиимпериалистическому движению. В одном из интервью он сказал:
Как я могу вернуться к не-европейским корням? Если это означает, что карибские писатели сегодня должны понимать, что в их творчестве присутствуют черты, которым мы обязаны не-европейским, не-шекспировским корням и что прошлое нашей музыки — это вовсе не Бетховен, тогда я согласен. Но мне не нравится, что все это подается в варианте «или-или». Я так не думаю. Я думаю, что верно и то, и другое. И по существу мы — народ, чья литература и эстетическое прошлое коренятся в западноевропейской цивилизации.
* An Audience with С. L. R. James // Third World Book Review. 1984. Vol. 1, N 2. P, 7.
И если в своей замечательной работе о становлении арабского национализма Антониус подчеркивает фундаментальную важность переоткрытия арабского языка и классического наследия ислама (зачастую через работы таких же христианских мыслителей, как и он сам; этот акцент позднейшие историки критиковали как преувеличение), он настаивает также на том, что арабская традиция никоим существенным образом не противостоит западной традиции. Вместо этого между ними существуют отношения родства и свойственности, как он поясняет это, например, в следующем важном фрагменте.
Образовательная деятельность американских миссионеров в тот ранний период [1850—1860-е годы] имела, помимо прочих достоинств, одно выдающееся свойство: они придали арабскому языку высокое место и, коль скоро сами посвятили себя преподаванию на этом языке, то с готовностью подставили плечо и делу создания соответствующей литературы. В этом они были подлинными пионерами; и именно потому большей части их трудов присущ интеллектуальный подъем, которым отмечены первые шаги арабского возрождения.*
Никакого гармоничного совпадения между Западом и его заморскими колониями подобного рода в работах Гухи и Алатаса не наблюдается. Впоследствии имели место колониальные войны и затяжные политические и военные конфликты. И если прямой политический контроль ушел в прошлое, экономическое, политическое и зачастую военное господство, сопровождаемое культурной гегемонией — сила правления и, как это назвал Грамши, директивные (dirigente) идеи, — исходящие от Запада и ока-
* Antonius. Arab Awakening. P. 43.
зывающие мощное воздействие на периферийный мир, остались. Предметом наиболее яростных нападок в работе Алатаса «Миф о ленивом туземце» оказываются те малазийцы, в мышлении которых сохраняется колониальная идеология, породившая и подкрепляющая идею о «ленивом туземце». В пассажах, напоминающих жесткую критику национальной буржуазии Фаноном, Алатас показывает, как рудименты колониального капитализма сохраняются в мышлении недавно обретших автономию малайцев, ограничивая их — т. е. тех, кто не сознает собственную методологию и классовую обусловленность мышления — категориями «колониального капиталистического» мышления. Таким образом, продолжает он, —
ложное сознание искажает реальность. Малайская правящая партия унаследовала власть от британцев без борьбы за независимость, как это произошло в Индонезии, Индии и на Филиппинах. Как таковой там не было и идеологической борьбы. Не было интеллектуального разрыва с британской идеологической мыслью на глубинном уровне мышления. Лидеры этой партии были выходцами из высшей иерархии гражданской службы, получившими образование у британцев, и среднего класса малайских школьных учителей и гражданских служащих. Немногие профессионалы среди них не делали погоды.
Гуха не менее озабочен проблематикой преемственности и ее отсутствия, но для него этот вопрос имеет автобиографический резонанс, учитывая при этом его собственные глубоко выношенные методологические предпосылки. Как можно изучать прошлое индийцев с позиции радикального воздействия на него Британской державы не абстрактно, но
*Alatas. Myth of the Lazy Native. P. 151.
конкретно, при этом являясь современным индийцем, чье происхождение, воспитание и семейная реальность исторически зависят от этой державы? Как можно рассматривать это соотношение после обретения Индией независимости, когда наблюдатель находится, скорее, вне нее, чем внутри? Затруднения Гухи разрешаются в интеллектуальной стратегии, которая драматизирует жесткую инако-вость британского правления, породившую не только Акт о постоянном поселении, но также и его собственный класс.
В ранней юности автор, как многие другие из его поколения в Бенгалии, вырос в тени Постоянного поселения: средства к жизни, как и доходы его семьи, происходят из удаленных поместий, в которых хозяин никогда и не бывает; полученное им образование ориентировано на потребности колониальной бюрократии, рекрутирующей свои кадры среди потомков бенефициариев лорда Корнуоллиса (Cornwallis); мир его культуры строго ограничивается ценностями среднего класса, живущего за счет тука земли и отделенных от туземной культуры крестьянских масс. А потому он научился воспринимать Постоянное поселение как хартию социальной и экономической стагнации. Впоследствии выпускник Калькуттского университета, он читал об антифеодальных идеях Филипа Фрэнсиса и однажды столкнулся с вопросом, на который учебники и академические занятия не смогли ему дать ответ. Как получилось, что квазифео-дальный земельный налог 1793 года исходит из идей человека, который был столь большим почитателем Французской революции? Из учебников нельзя даже было узнать, что такое противоречие вообще существует и требует своего разрешения. Учебники довольствовались тем, что изрядная работа, которую Англия проделала в Индии, представляла собой ряд удачных экспериментов, которые не имели ничего общего с идеями и предрассудками, унаследованными от своего европейского фона. Этот взгляд на британскую политику как на «плод, не имеющий корней», не подтверждается историей земельного права, издавна существовавшего в эпоху Раджа. Автор надеется, что смог установить истоки Постоянного поселения в этом пересечении идей двух потоков английской и французской мысли, соединившихся во второй половине XVIII века.*
Акт о разделении повторяет основной жест деколонизации. Понимая, что идеология, породившая Постоянное поселение в Индии, исторически восходит к французским и британским источникам и, видя, что наследие его собственного класса основывается не на земле, а на структурах колониальной власти, Гуха может тем самым интеллектуально отделить себя от него. Как и для Алатаса, для Гухи история — это критика, а не смиренное повторение колониалистской идеологии и аргументов. В последующих работах оба автора сконцентрировались на попытках защитить угнетенный голос туземцев от колониальной истории и обратить свои историографические усилия не только в прошлое, но и на слабость самого туземного общества, которая обусловила уязвимость последнего перед лицом схем, вроде Акта о постоянном поселении.
Во вступительном эссе к «Subaltern Studies» — серии коллективных работ коллег-единомышленников под его эгидой в 1982 году, Гуха отмечает, что «неисторическая историография» колониальной Индии предпочла «политике народа» националистические элиты, взращенные британцами. Отсюда «историческая неудача нации в попытке прийти к самой себе», что делает «исследование этой неудачи центральной проблемой историографии колониальной Индии».**
* Guha Ranajit. A Rule of Property for Bengal: An Essay on the Idea of Permanent Settlement. Paris and The Hague: Mouton, 1963. P. 8.
** Guha. On Some Aspects of the Historiography of Colonial India // Subaltern Studies I. Delhi: Oxford University Press, 1981. P. 5, 7. Дальнейшее развитие мысли Гухи см. его работе:
Короче говоря, теперь можно утверждать, что культура метрополии подавила аутентичные элементы в колонизированном обществе. И дело не в том только, что Алатас и Гуха — академические специалисты, но в том, что после нескольких десятилетий независимости отношения между культурами воспринимается как радикальное противоречие. Один из признаков этого нового восприятия в послевоенные годы — постепенное исчезновение нарратива. Тема «Арабского пробуждения» и «Черных якобинцев» — массовые движения во главе с выдающимися лидерами. Здесь можно найти увлекательные, даже возвышенные истории роста движений народного сопротивления — восстание рабов в Санто-Доминго, арабский мятеж, — все это великие нарративы просвещения и эмансипации, в смысле Франсуа Лиотара. В работах же Алатаса и Гухи ничего подобного нет.