Один очевидный момент сходства обеих первых работ состоит в том, что они предназначены расширить понимание у западного читателя, которому данные события были известны прежде в изложении очевидцев из метрополий. Задача Джеймса состоит в том, чтобы создать такой нарратив Французской революции, который включал бы в себя события не только во Франции, но и в заморских территориях, так что для него Туссен и Наполеон — две великие фигуры, порожденные революцией. Работа «Арабское пробуждение» во всех смыслах предназначена противостоять самому известному рассказу об арабском мятеже, написанному и превознесенному в «Семи столпах мудрости» Т. Э. Лоуренсом. Здесь, как кажется, Антониус хочет сказать, что арабы, их вожди, воины и мыслители спо-
Dominance «Without Hegemony and Its Historiography» // Subaltern Studies VI. Delhi: Oxford University Press, 1986. P. 210—309.
собны сами изложить собственную историю. Оба они — и Джеймс, и Антониус — предлагают альтернативный нарратив, который выступает как часть истории, уже известной европейской аудитории, но до сих пор еще не представленной с точки зрения туземцев. И конечно же оба эти автора включены в продолжающуюся массовую политическую борьбу — «негритянскую революцию» в случае Джеймса, и арабский национализм в случае Антониуса. Но враг все тот же — Европа и Запад.
Есть одна проблема с книгой Антониуса. Она состоит в том, что поскольку он прежде всего сосредоточен на тех политических событиях, в которые вовлечен сам, он не вполне адекватно оценивает широкое культурное возрождение в арабском и исламском мире, которое предшествует его собственному периоду. Последующие историки — А. Л. Тибави, Альберт Хурани, Хишам Шараби, Басам Тиби, Мохаммад Абед ал-Джабри (A. L. Tibawi, Albert Hourani, Hisham Sharabi, Bassam Tibi, Mohammad Abed al-Jabry) — дают более точную и широкую картину этого возрождения и осознания им (представленного уже у Джабарти) покушения имперского Запада на ислам.* Авторы вроде египтянина Тахтави или тунисца Хайяр ал-Дина (Tahtawi, Khayr al-Din), а также ведущие религиозные памфлетисты и реформаторы конца XIX века, включая Джамаля ал-Дина ал-Афгани и Мухаммада Абду-ха (Jamal al-Din al-Afghani and Muhammad Abduh),
* Tibawi A. L. A Modem History of History, Including Lebanon and Palestine. London: Macmillan, 1969; Hourani Albert Arabic Thought in the Liberal Age, 1798—1939. Cambridge: Cambridge University Press, 1983; Sharabi Hisham. Arab Intellectuals and the West: The Formative Years, 1875—1914. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1972; Tibi Bassam. Arab Nationalism: A Critical Analysis, trans. M. F. and Peter Sluglett. New York: St Martin's Press, 1990; Mohammad Abed al-Jabry. Nagd at-Agi al-'Arabi. 2 vols. Beirut: Dar al Tali ’ah, 1984, 1986.
подчеркивают важность развития возрожденной независимой культуры, способной противостоять Западу, соответствовать ему технологически, развивать последовательную туземную арабо-исламскую идентичность. В своей влиятельной работе А. А. Дури «Историческое образование рабской нации» (1984)* включает эту историю в нарратив единой нации классического арабского национализма, развивающейся, несмотря на империализм, вечную стагнацию, экономическую неразвитость и политический деспотизм.
Во всех этих работах, включая работу Антониу-са, нарратив восходит от зависимости и подчиненного положения к националистическому возрождению, независимому государству и культурной автономии в тревожном партнерстве с Западом. Это весьма далеко от триумфалистской истории. В самом его сердце находится сплав надежды, предательства и острого разочарования; дискурс арабского национализма сегодня несет этот сплав в себе. Результат — нереализованная и незавершенная культура, выражающая себя на разрозненном языке мук, гневного нетерпения и зачастую некритического осуждения внешних (как правило, западных) врагов. Постколониальные арабские государства, таким образом, стоят перед следующим выбором: многие из них, такие как Сирия и Ирак, сохраняют панарабский тон, прибегая к нему для оправдания однопартийного государства национальной безопасности, которое почти полностью поглотило гражданское общество. Другие, такие, как Саудовская Аравия, Египет, Марокко, сохраняя некоторые элементы первой альтернативы, перешли к региональному или локальному национализму, чья политическая
* Duri A. A. The Historical Formation of the Arab Nation: A Study in Identity and Consciousness, trans. Lawrence I. Conrad. 1984; London: Croom Helm, 1987.
культура, по моему мнению, развивалась не без зависимости от метрополийного Запада. Обе альтернативы, неявно присутствующие в «Арабском пробуждении», не соответствуют собственным представлениям Антониуса о достойной и целостной автономии. В случае же Джеймса «Черные якобинцы» перекидывают мост через важную культурную и политическую брешь между карибской, специфически черной, историей, с одной стороны, и европейской историей — с другой. Однако эта работа также подпитывается большим числом течений и течет более широким потоком, чем даже ее богатый нарратив может предложить. Примерно в это же время Джеймс написал «Историю негритянского мятежа» (1938), чьей целью было «придать историческую глубину процессу сопротивления самому по себе», как выразился в своем блестящем анализе книги Уолтер Родни.* Родни отмечает, что Джеймс признал наличие давнего (хотя, как правило, не слишком успешного) сопротивления колониализму в Африке и в Карибском регионе, чего не признавали колониальные историки. И вновь, подобно Анто-ниусу, его работа была неразрывно связана с участием в политической борьбе в Африке и в Вест-Индии, что привело его в Соединенные Штаты, в Африку (где его долговременная дружба с Джорджем Падмором и зрелый союз с Нкрумой имели решающее значение для формирования политики в Гане, как это видно из его в высшей степени критичного исследования «Нкрума и революция в Гане»), затем вновь в Вест-Индию и, наконец, в Англию.
Хотя Джеймс, как и Антониус, — антисталинист-ский диалектик, его критический подход в Западу * Rodney Walter. The African Revolution // C. L. R. James: His Life and Work, ed. Paul Buhle. London: Allison & Busby, 1986. P. 35.
как имперскому центру никогда не мешал восприятию культурных достижений последнего или критической оценке неудач черных борцов (Нкрума), которых он поддерживал. Конечно, он прожил дольше, чем Антониус, но по мере того, как его взгляды развивались и менялись, как он втягивался в полемику и дискуссии или выходил из них по мере того, как в поле его внимания попадало большее число различных сфер опыта, притом он никогда не утрачивал интерес к истории. Основной моделью политики и истории для него была линейная схема — «от Дюбуа к Фанону», «от Туссена к Кастро», — а базовой метафорой — метафора движения идей и людей; кто был рабом и никем, те сначала стали иммигрантами, а затем — первыми интеллектуалами разнообразного нового общества.
В творчестве Гухи и Алатаса нарративное чувство человеческого приключения заменяется иронией. Оба эти автора выводят на чистую воду неприглядные стратегии, сопутствующие притязаниям империализма, его ныне полностью дискредитировавшей себя идеологии облагораживания и педагогического совершенствования. Рассмотрим сначала обстоятельную реконструкцию Гухой тех методов, при помощи которых чиновники британской Ост-Индской компании сочетали эмпиризм и антифеодализм с французской физиократической философией (чьей основой была идеология земельных доходов) с целью увековечивания британского владычества, если использовать выражение протагониста Гухи Филипа Фрэнсиса.* Блестящая характеристика Гухой Фрэнсиса — «юного Алкивиада», друга Бёрка, современника Уоррена Гастингса,135 антимонархиста и аболициониста, превосходного политического животного — и его идеи постоянного посе-
* Guha. Rule of Property for Bengal. P. 38.
ления разворачиваются в жанре монтажа с различными опущениями и стыками, а вовсе не в виде героической эпопеи. Гуха показывает, как идеи Фрэнсиса о земле и их постепенное распространение уже значительно после завершения его службы происходит параллельно с обелением образа Гастингса и способствует усилению, обогащению и укреплению идеи империи, которая, цитируя Гуху, уже стремительно обгоняла по важности личные достижения ее архитекторов и в качестве абстракции сочетала независимость доброй воли фирмы с уважением к личности ее основателя.*
А потому темой Гухи является то, как подобного рода абстракции нуждаются не только в народе, но и географии. Центральный момент состоит в том, что британцы как империалисты считали своей задачей в Индии решение «проблемы суверенитета в Бенгалии»** в пользу, конечно же, британской короны. И подлинное достижение Фрэнсиса в создании схемы, при помощи которой вся земельная рента в Бенгалии была на долгий срок определена в соответствии с математической формулировкой, состояло в удачном «формировании или восстановлении устройства империи».***
Работа Гухи должна была продемонстрировать способ демонтажа имперской историографии — заданной британским картированием индийской территории — не столько в Индии, сколько в Европе, исходной точке ее исключительной безопасности, устойчивости и власти. Ирония ситуации в том, что туземцу приходится действовать, имея дело не только с источниками и методами, но и преодолевая абстракции, следы которых в умах самих империалистов уже давно истерлись.
* Ibid. Р. 62.
** Ibid. Р. 145.
*** Ibid. Р. 92.
Такого же рода драматическая работа происходит и в книге Алатаса. Если персонажи Гухи — в буквальном смысле идеологи, озабоченные утверждением власти над Индией философски обоснованными способами, португальские, испанские и британские колониалисты, которых исследует Алатас, выдвигают совершенно иные программы. Они появляются на юго-востоке Тихого океана в поисках сокровищ (каучука и металлов) и дешевой рабочей силы, в пои