«Discourse on Colonialism» («Дискурсе о колониализме»), где автор показывает, как идеология колониальной зависимости и расовой неполноценности черных исподтишка внедряется в современный язык психиатрии, что в свою очередь позволяет Сезэру использовать лежащую в его основе деконструктивную теоретическую силу для подрыва его же собственной имперской власти. Националистическую культуру подчас поразительным образом опережала плодовитая культура сопротивления, чье ядро составляла энергичная мя-тежность, «метод беспокойства», направленный против авторитета и дискурса империализма. Хотя, к сожалению, такого не бывает никогда или не бывает в большинстве случаев. Все националистические культуры в большой степени зависят от концепции национальной идентичности, и националистическая политика — это политика идентичности: Египет для египтян, Африка для африканцев, Индия для индийцев и так далее. То, что Бейзил Дэвидсон называет «сомнительной плодовитостью» национализма,* порождает не только претензии к когда-то незавершенной и подавленной, а в конечном итоге воспрявшей через национальные системы образования идентичности, но также насаждение нового авторитета. Это верно и в отношении Соединенных Штатов, где энергия афро-американцев, женского движения и различных меньшинств то там то тут перетекает в разного рода доктрины, как если бы желание критиковать миф о белой Америке означает также необходимость заместить этот миф новыми догмами.
В Алжире, например, французы запрещали арабский в качестве официального языка преподавания или административного управления. После 1961 года ФНО, понятное дело, объявил его единственным официальным языком и выстроил новую систему арабо-исламского образования. ФНО политически перешел к тому, чтобы поглотить все алжирское гражданское общество: три десятилетия такой настройки государства и авторитета партии при помощи возрожденной идентичности привели не только к монополизации большинства политических практик одной-единственной партией и почти полную эрозию демократической жизни, но на правом крыле — к тревожному появлению исламской оппозиции, отстаивающей воинственную алжирскую мусульманскую идентичность, основанную на принципах шариата. К 1990-м годам страна находилась в состоянии кризиса, что привело к обескровливаю-
* Davidson. Africa in Modern History. P. 374.
щему столкновению между правительством, аннулировавшим результаты выборов, равно как и наиболее свободную политическую деятельность, и исламистским движением, которое строит свой авторитет на апелляции к прошлому и ортодоксии. Обе стороны заявляют о своем праве управлять Алжиром.
В главе о «ловушках националистического сознания» в работе «Проклятьем заклейменные» Фанон предвидел подобное развитие событий. Он считал, что если националистическое сознание на волне успеха не будет хотя бы частично трансформировано в социальное сознание, в будущем нас ждет не столько освобождение, сколько продолжение империализма. Его теория насилия не отвечает запросам туземцев, раздраженных патерналистским надзором со стороны европейского жандарма и в определенном смысле предпочитавших бы видеть на этом месте туземца. Напротив, она, во-первых, представляет колониализм как тотализирующую систему, выпестованную таким образом (скрытая аналогия у Фанона просто поразительна), что поведением человека руководят бессознательные желания. Во втором, квазигегелевском, ходе появляется манихей-ская оппозиция: мятежный туземец, уставший от логики, которая его ослабляет, географии, которая его разделяет, онтологии, которая его дегуманизирует, эпистемологии, которая низводит его до неуловимой сущности. «Насилие колониального режима и контрнасилие со стороны туземцев уравновешивают друг друга и соответствуют друг другу в исключительной реципрокной гомогенности».* Борьбу нужно поднять на новый уровень противостояния. Необходим синтез, представленный войной за освобождение, для которого нужна также и
* Fanon. Wretched of the Earth. P. 88.
полностью новая постнационалистическая теоретическая культура.
Если я так часто цитирую Фанона, то это потому, что он сильнее и решительнее других, как мне кажется, выражает громадный культурный сдвиг от националистической независимости к теоретической сфере освобождения. Этот сдвиг по большей части происходит там, где империализм в Африке задерживается после того, как большинство колониальных государств уже получили независимость (например, Алжир и Гвинея-Биссау). Во всяком случае, Фанона невозможно понять без уяснения того, что его работа — ответ на теоретические разработки культуры позднего западного капитализма, воспринятые туземным интеллектуалом из третьего мира как культура подавления и колониального порабощения. Все творчество Фанона в целом — это его попытка преодолеть бездушность тех самых теоретических разработок актом политической воли, обернуть их вспять против их авторов таким образом, чтобы по заимствованному у Сезэра выражению изобрести новые души. Фанон проницательно связывает завоевание поселенцами истории с империалистическим режимом истины, благодаря которому получают перевес великие мифы западной культуры.
Поселенец делает историю; его жизнь — это эпоха, Одиссея. Он — абсолютное начало. «Эта земля создана нами»; он — непрерывно действующая причина: «Если уйдем мы — все потеряно, и страна откатится в Средние века». Напротив него апатичные создания, изможденные лихорадкой, над которыми тяготеют обычаи предков, образуя почти неорганический фон для инновационного динамизма колониального меркантилизма.*
* Ibid. Р. 51.
Подобно тому, как Фрейд выявил скрытые основы здания западного рассудка, как Маркс и Ницше истолковали овеществленные факты буржуазного общества за счет того, что перевели их обратно в примитивные, но продуктивные импульсы к господству и накоплению, так и Фанон истолковал западный гуманизм за счет того, что целиком перенес большую оскорбительную пилюлю «греко-римского пьедестала» на колониальную пустошь, где «сей искусственный страж был обращен в пыль».* Он не мог пережить банального унижения со стороны европейского поселенца. В обличительных жестах творчества Фанона видится высокосознательный человек, столь же намеренно, сколь и иронично повторяющий тактику подавлявшей его культуры. Разница между Фрейдом, Марксом и Ницше, с одной стороны, и «туземным интеллектуалом» Фанона — с другой, состоит в том, что, пусть и с некоторым опозданием, колониальный мыслитель фиксирует своих предшественников географически — они с Запада, — чтобы тем вернее освободить их энергию от породивших их угнетающих культурных матриц. Рассматривая их антитетически как внутренне присущих колониальной системе и в то же время потенциально находящихся с ней в состоянии войны, Фанон осуществляет акт завершения империи и провозглашает новую эру. Национальное сознание, говорит он, «должно быть обогащено и углублено за счет чрезвычайно быстрой трансформации в осознание социальных и политических потребностей, иными словами, в [реальный] гуманизм».**
Насколько странно звучит слово «гуманизм» в данном контексте, где оно свободно от нарцистиче-ского индивидуализма, розни и колониального эгоизма империализма, оправдывавших право белого человека. Как и Сезэр в «Retour», переосмысление империализма Фаноном в его позитивном измерении представляет собой коллективный акт нового одушевления и перенаправления инертной массы безмолвных туземцев в новой инклюзивной концепции истории.
Эта громадная задача, которая состоит во введении человечества заново в мир, всего человечества в целом, будет осуществляться при непременной помощи европейских народов, которым самим предстоит осознать, что в прошлом, коль скоро речь шла о колониальных вопросах, они зачастую стояли в рядах наших общих господ. Для этого европейские народы должны прежде всего сами пробудиться и встряхнуться, раскинуть мозгами и перестать разыгрывать из себя глупого фавна из Спящей красавицы.*
Вопрос, как это можно сделать, переносит нас из сферы явных увещеваний и поучений к исключительно интересному вопросу о структуре и методе «Проклятьем заклейменных». Заслуга Фанона в этой его последней работе (она опубликована в 1961 году, спустя несколько месяцев после его смерти) — прежде всего в презентации колониализма и национализма в их манихейском противоборстве, затем в фиксации появления движения за независимость, и, наконец, в преобразовании этого движения в некую по сути трансперсональную и транснациональную силу. Провидческий и инновативный
* Ibid. Р. 106. По поводу «введения человечества заново в мир» в понимании Фанона см. проницательное обсуждение этого сюжета в работе: Taylor Patrick. The Narrative of Liberation: Perspectives on Afro-Caribbean Literature, Popular Culture and Politics. Ithaca: Cornell University Press, 1989. P. 7—94. По поводу предчувствий и опасений Фанона в отношении национальной культуры см.: Gendzier Irene. Frantz Fanon, a Biography. 1973; rprt. New York: Grove Press, 1985. P. 114—130.
характер этой последней работы Фанона проистекают из поразительной тонкости, с какой он энергично деформирует империалистическую культуру и ее националистического антагониста, устремляясь при этом за рамки их обоих — к освобождению. Как и Сезэр до него, Фанон оспаривает действия империализма в могучем риторическом и систематизированном резюме. Это проясняет долгую культурную историю империализма и — еще более эффектно — позволяет Фанону сформулировать новые стратегии и цели освобождения.
«Проклятьем заклейменные» — это гибридная работа: частью — эссе, частью — художественная история, частью — философский анализ, частью — психологическое исследование, частью — националистическая аллегория, частью — провидческое трансцендирование истории. Она начинается с территориального наброска колониального пространства, поделенного на чистые и ярко освещенные европейские города и темные, зловонные и плохо освещенные казба