е и в метрополии, к которой он культурно принадлежит по языку и по многим моральным предпочтениям, — с решимостью, редкой среди подчиненных и еще более редкой среди рабов. Он усваивает принципы Революции не как чернокожий, а как человек, и делает это с полнейшей исторической осознанностью того, что, открыв язык Дидро, Руссо и Робеспьера, можно следовать за предшественниками творческим образом, используя те же самые слова и интонации, которые переводят риторику в реальность.
Жизнь Туссена закончилась ужасно — пленник Наполеона, он был заключен в тюрьму во Франции. Тем не менее тема книги Джеймса, строго говоря, не ограничивается биографией Туссена, равно как невозможно было бы адекватно представить историю Французской революции, оставь мы без внимания восстание Гаити. Этот процесс продолжается и поныне (отсюда добавление Джеймса 1962 года «от Туссена к Кастро»), и проблемы остаются. Как можно писать не- или постимперскую историю, которая не была бы наивно утопичной или безнадежно пессимистичной, притом что сохраняется реальность господства в третьем мире? Это методологическая и метаисторическая апория, и Джеймс разрешает ее быстро и блестяще имагинативным образом.
Ненадолго отвлекаясь, чтобы еще раз обратиться к истолкованию «Cahier d'un retour au pays natal» Эмме Сезэра, Джеймс прослеживает путь поэта через лишения жизни в Вест-Индии, через «стойкость вороненой стали», «тщеславие побед» над «белым миром», вновь к Вест-Индии, где, пытаясь избавиться от пережитой им некогда ненависти к своим поработителям, поэт объявляет о решимости «быть хлебопашцем этой единственной расы». Другими словами, Сезэр считает, что сохранение империализма означает, что есть потребность думать о «мужчине» (исключительно маскулинный акцент здесь весьма примечателен) не только как о «паразите в мире». «Держаться наравне с миром» — это не единственная обязанность:
Тогда как работа еще только началась,
И человеку остается еще преодолеть
Все запреты, сдерживающие его пыл.
И ни у какой расы нет монополии на красоту, ум, на силу,
И для всех есть место на рандеву с победой.*
Это, говорит Джеймс, составляет самую суть поэмы Сезэра, поскольку показывает, что оборонительного утверждения собственной идентичности, негритюда, еще недостаточно. Негритюд — это всего лишь один вклад в «рандеву с победой». «Видение поэта, — добавляет Джеймс, — не экономическое и не политическое, оно поэтическое, sui generis, честное по отношению к самому себе и потому не нуждается ни в какой другой истине. Но было бы самым вульгарным расизмом не видеть здесь поэтической инкарнации знаменитого высказывания Маркса о начале „подлинной истории чело-
JJ **
вечества ».
Здесь Джеймс совершает еще один контрапунктический, ненарративный поворот. Вместо того чтобы последовать за Сезэром вновь к истории Вест-Индии или третьего мира, указать на своих непосредственных поэтических, идеологических или политических предшественников, Джеймс сравнивает себя со своим великим англосаксонским современником T. С. Элиотом, который завершает свою поэму «Воплощением»:
* James. Black Jacobins. P. 401.
**Ibid. P. 401.
Здесь невозможный союз Сфер бытия возможен,
Здесь прошлое с будущим Смиряются и примиряются,
А иначе мы действуем, словно Движимы кем-то и лишены Дара внутреннего движенья.
Пер. А. Сергеева
Столь неожиданным переходом от Сезэра к «Dry Salvages» Элиота,147 стихам поэта, который, по-видимому, принадлежит к совершенно иной сфере, Джеймс использует поэтическую силу «истины перед самим собой Сезэра как средство, чтобы перейти от провинциализма одной пряди истории к постижению другой истории, причем все они воодушевлены и актуализированы в «невозможном союзе». Это буквальный пример предрекаемого Марксом начала человеческой истории, что придает его прозе измерение социального сообщества, столь же актуального, как и человеческая история, столь же общего, как видение поэта.
Не абстрактная теория и не бездушное собрание фактов, — этот момент в книге Джеймса воплощают (а не просто представляют) энергии антиимпериалистического освобождения. Сомневаюсь, что кому-либо удастся извлечь оттуда поддающуюся пересказу доктрину, годную для использования теорию или удобоваримую историю, равно как и бюрократию будущего государства. Можно сказать, что это история и политика империализма, рабства, завоевания и господства, освобожденная поэзией для видения, если и не несущего его с собой, то по крайней мере имеющего отношение к истинному освобождению. До сих пор, как можно видеть в общих
* Ibid. Р. 402. См. также: Элиот T. С. Полые люди. СПб.: Издательский Дом «Кристалл», 2000.
чертах по другим работам, вроде «Черных якобинцев», именно это и составляет часть общего процесса, который может привести нас от истории господства к реальности освобождения. Это движение противостоит уже размеченным и контролируемым нарративным путям и избегает теоретических систем, доктрин и ортодоксии. Но, как и все творчество Джеймса, это не означает отказа от социальных принципов общности, критической бдительности и теоретической ориентации. По мере того, как мы вступаем в XXI век, современная Европа и Соединенные Штаты особенно нуждаются в подобном движении с присущими ему отвагой и широтой духа.
Г лава 4
СВОБОДА ОТ ГОСПОДСТВА В БУДУЩЕМ
Новые люди Империи — это те, кто верит в возможность «начать все сначала», в новые главы и чистые листы; я же упорно дочитываю старую, уже написанную книгу, в надежде, что, прежде чем я ее захлопну, она ответит мне, почему я когда-то решил, что стоит за нее браться.
Дж. М. Кутзее. В ожидании варваров148
I. Доминирующее влияние Америки: общественное пространство в ходе войны
Империализм не закончился, не стал вдруг «прошлым» с началом процесса деколонизации, разрушающего классические империи. Наследие родства все еще связывает Алжир и Индию с Францией и Англией, соответственно. Значительное число мусульман, африканцев и жителей Вест-Индии из бывших колониальных территорий теперь живет в метрополийной Европе; даже Италия, Германия и Скандинавия сегодня вынуждены сталкиваться с подобными перемещениями, которые в значительной степени являются следствием империализма и деколонизации, как и расширения населения Европы. Вследствие окончания холодной войны и распада Советского Союза очевидно изменилась карта мира. Триумф Соединенных Штатов как последней сверхдержавы означает, что структуру мира теперь определяет новый набор силовых линий, которые вполне проявились уже в 1960-е и 1970-е.
Майкл Барратт-Браун (Barratt-Brown) в предисловии ко второму изданию 1970 года своей книги «После империализма» (1963) утверждает, что «империализм, без всяких сомнений, остается наиболее могущественной силой в экономических, политических и военных отношениях, в результате чего менее экономически развитые земли находятся в зависимости от более экономически развитых. И это еще не скоро закончится».* Ирония ситуации состоит в том, что описания новой формы империализма часто используют идиомы гигантизма и апокалипсиса, которые едва ли можно отнести к классическим империям в пору их расцвета. Некоторые из подобных описаний приводят в уныние настроением неизбежности, поверхностностью, безличным и детерминистским характером. Накопление во всемирном масштабе, мировая капиталистическая система, развитие слаборазвитых, империализм и зависимость или структура зависимости, нищета и империализм, — весь этот репертуар хорошо нам знаком в экономике, политологии, истории и социологии, причем его в меньшей степени связывают с новым мировым порядком, нежели с членами спорной левой школы мысли. Тем не менее культурные следствия использования таких аргументов и понятий очевидны, несмотря на их зачастую сомнительную неопределенность, и, увы, столь же очевидно прискорбны даже для самого неискушенного взгляда.
Каковы наиболее яркие проявления несправедливости прежних империй, или, по удачному выражению Арно Майера, упорства старого режима?**
* Barrett-Brown Michael. After Imperialism (rev. ed.). New York: Humanities, 1970. P. viii.
** Mayer Arno J. The Persistence of the Old Regime: Europe to the Great War. New York: Pantheon, 1981. Книгу Майера, посвященную воспроизводству прежнего порядка с XIX до начала XX века, нужно дополнить работой, которая раскрывает детали
Во-первых, это громадный экономический разрыв между бедными и богатыми государствами. Его в основе своей вполне простая топография описывается в жестких терминах так называемого Доклада комиссии Брандта «Север—Юг: Программа выживания» (1980).* Его выводы представлены на языке кризиса и опасности: необходимо пойти навстречу потребностям беднейших наций южного полушария, необходимо покончить с голодом, необходимо поднять уровень потребления, промышленное производство в Северном полушарии не должно препятствовать реальному росту в производственных центрах Южного полушария, следует «ограничить» деятельность транснациональных корпораций, мировая валютная система должна быть реформирована, финансирование развития должно быть изменено так, чтобы не допустить то, что справедливо было названо «долговой ямой».** Главная проблема, по использованному в Докладе выражению, состоит в распределении власти, т. е. в том, чтобы предоставить странам юга более справедливую долю «власти при принятии решений в рамках валютных и финансовых институтов».***
Трудно не согласиться с диагнозом Доклада, а также же с его выводами и рекомендациями, которые внушают еще большее доверие благодаря сба-
перехода в ходе Второй мировой войны прежней колониальной системы и системы опеки от Британской империи к США: Louis William Roger. Imperialism at Bay: The United States and the Decolonization of the British Empire, 1941—1945. London: Oxford University Press, 1977.