Моделирование ГО в культуре имеет четкие методологические основания. Эти методологические основания делятся на долговременные (постоянные) и кратковременные (ситуативные). Постоянные методологические основания более важны, так как являются онтологическими, характеризуют целостность и объективность моделей ГО, тогда как ситуативные – только свойства отдельных элементов ГО.
В методологическом плане формирование и развитие систем ГО определяется развитием культуры. По мере ее развития, в процессе человеческой деятельности географическое пространство все в большей степени осознается как система (системы) образов. Первоначально, как правило, формируются простые, примитивные ГО, «привязанные» к прикладным аспектам деятельности человека, к наиболее насущным потребностям общества. В дальнейшем, по мере возникновения и развития духовной культуры, искусства создаются и развиваются ГО, в значительной степени, дистанцированные по отношению к непосредственным, явно видимым нуждам общества. Наряду с этим, ранее возникшие виды и типы человеческой деятельности, усложняясь, способствуют зарождению и развитию более сложных и более автономных ГО (например, образы стран и регионов в политической и экономической деятельности).
На хорошо освоенных в процессе человеческой деятельности территориях могут создаваться свои геокультуры, т. е. устойчивые системы географических образов, постоянно воспроизводящиеся, совершенствующиеся и транслируемые вовне. Развитие, взаимодействие и соперничество различных геокультур во многом определяет процессы развития и взаимодействия отдельных культур и цивилизаций. Межкультурная и межцивилизационная адаптация включает в себя создание гибридных, переходных ГО в зонах этнокультурных и цивилизационных контактов.
В моделировании ГО используются важные методологические понятия, такие, как образно-географическая деятельность, образно-географические репрезентация и образно-географическая интерпретация. С их помощью устанавливаются значимость, характер, происхождение, структура, способность к развитию или расширению наблюдаемого ГО. Кроме того, в ходе образно-географических интерпретаций выявляются возможности воздействия ГО на конкретные процессы человеческой деятельности.
Эффективное изучение ГО должно опираться на базовую модель идеального ГО. Эта модель, подобно модели идеального газа в физике, или теории центральных мест в теоретической географии, показывает в обобщенном виде фундаментальные структуры функционирования ГО. Разработанная нами модель является открытой системой, поскольку сами ГО, несомненно, являются открытыми и динамичными системами. Адаптация базовой модели идеального ГО к параметрам внешней среды осуществляется в рамках блоков инноваций и синтеза.
Исследования динамики развития различных ГО проводятся с помощью принципиальной схемы формирования и развития ГО. В данной схеме предусматриваются: 1) процессы препарирования исходных образов и символов, характеризующих определенный географический объект; 2) процессы социокультурного соотнесения ГО к порождающему его объекту; 3) процессы морфологической трансформации ГО, которые рассматриваются в двух аспектах: а) морфологическая трансформация ГО по отношению к соответствующему ему географическому объекту, которую можно также назвать «искажением» или «искривлением» исходных свойств объекта; б) морфологическая трансформация ГО самого по себе; 4) процессы временного запаздывания в изменениях ГО по сравнению с соответствующим ему географическим объектом (временной лаг ГО, или образно-географический лаг). Выявленные в принципиальной схеме процессы формирования и развития ГО могут сосуществовать во времени, или пересекаться во времени, порождая и стимулируя последовательное развитие друг друга.
Важной составляющей методологии моделирования ГО является образно-географическое картографирование (ОГК). Для изучения структур и систем ГО ОГК предполагает создание условных графических моделей, в которых частично сохраняется географическая ориентация традиционных карт и используются в качестве способов изображения и/или репрезентации способы изображения из математической (топологической) теории графов и т. н. диаграммы Венна (используемые, прежде всего, в логике). Образно-географическая карта есть графический инвариант обобщенной модели определенного ГО, при этом соответствующие этому ГО качества и параметры географического объекта с максимально возможной степенью плотности «свертываются» в конкретные элементы такой карты (графически изображенные соотнесенные, связанные между собой архетипы, знаки и символы).
Первый вывод главы: чем больше факторов влияет на формирование и развитие определенного ГО, тем сложнее его структура; чем меньше факторов, тем проще структура ГО. Второй вывод: чем проще система ГО, тем больше вероятность ее быстрого распада в результате внешних воздействий и внутреннего развития, что свидетельствует о не достаточно интенсивном освоении соответствующей территории (пространства). Количество и качество образно-географических репрезентаций и интерпретаций в простых системах ГО не обеспечивает устойчивого развития системы.
Метод образно-географического картографирования (ОГК) позволяет сравнивать уровень сложности структуры систем не только разных по свой специализации ГО (политико-географических, культурно-географических, экономико-географических и т. д.), но и не подлежавших ранее сравнению объектов – страны с городом, региона со страной, региона с городом. Этот метод можно использовать для анализа структур образно-географических систем всех территориальных уровней, территорий любых размеров, систем всех специализированных классов ГО.
Выявленные нами базовая модель идеального ГО и принципиальная схема формирования и развития ГО указывают на то, что для всех основных систем ГО (политико-географических, культурно-географических, экономико-географических) характерно топоморфологическое сходство. Обнаружено, что эти системы имеют одни и те же структурные элементы (блоки, ядра, оболочки). Они различаются лишь количеством и размерами этих элементов. Различия между структурами ГО стран, регионов и городов незначительны. Понятно, что системы ГО внутристрановых регионов имеют более простые структуры, чем эти же системы на уровне страны, а системы ГО города проще систем ГО стран и регионов. Однако самые сложные системы ГО городов имеют полное топологическое сходство с системами ГО самых развитых стран и регионов. Итак, в методологическом плане всем системам ГО присущ топологический изоморфизм. Это – третий главный вывод.
Знание о топологической структуре образно-географических систем и закономерностях динамики формирования и развития ГО, полученное в главе 2, является основой для изучения основных классификаций ГО, а также основных стратегий разработки и создания специализированных ГО.
Глава 3Основные классификации географических образов
Эта глава посвящена изучению важнейших особенностей и закономерностей моделирования ГО в культуре, выявляющихся в процессах их классифицирования. Поэтому сначала, как правило, рассматривается содержание конкретной классификации, а затем анализируются соответствующие этой классификации особенности, закономерности и механизмы моделирования ГО в различных социокультурных контекстах.
Методологическое обеспечение и развитие моделирования ГО в культуре предполагает построение классификаций, которые должны в основном охватывать возможное и необходимое разнообразие изучаемых ГО. Базовая модель идеального географического образа дает возможность выделить спектр перспективных для рассмотрения классификаций ГО.
Понятно, что сами классификации могут также развиваться, детализироваться; в отдельных случаях старые классификации могут заменяться новыми – более совершенными. Здесь мы попытаемся представить базовый набор подобных классификаций, который в дальнейшем, естественно, будет дополняться. Задачи исследования не предполагают выявления различных типологий ГО; это дело будущего. Однако, даже простое «скрещивание» предлагаемых нами классификаций ГО позволяет представить все возможное типологическое разнообразие ГО.
3.1. Генетическая классификация географических образов
Первая из возможных и необходимых классификаций географических образов – генетическая. Существуют два ее варианта.
3.1.1. Формальный вариант генетической классификации географических образов
Он учитывает происхождение ГО из репрезентирующих (представляющих) их источников. Здесь выделяются следующие классы:
1) ГО, создаваемые или реконструируемые в СМИ (газеты, журналы, радио, телевидение, Интернет и т. д.). Для таких ГО характерны сравнительно не сложная структура, часто высокая целенаправленность, использование распространенных стереотипов, высокая изменчивость, часто недолговременная популярность[365]. Так, в течение 1990-х гг. в российских СМИ доминировал по преимуществу негативный страновый образ России, имевший простую структуру и основанный на нескольких стереотипах. Ядром такого образа было представление об огромной, скорее азиатской, или восточной, чем европейской, слабо освоенной и холодной стране. Его оболочками были представления о низком уровне развития экономики и высокой криминализации общества, имперском комплексе политиков и значительной части населения; на периферии образа сохранялось представление о богатом историко-культурном и природном наследии России[366] (см. рис. 22). С начала 2000-х гг. в российских СМИ начинает превалировать нейтральный и позитивный страновый образ России; в данном случае, негативный образ доминировал примерно 10–15 лет.
Рис. 22. Обобщенный образ России, доминировавший в российских СМИ 1990-х гг.
2) ГО, создаваемые или реконструируемые в повествовательных текстах, обладающих разветвленными образно-символическими структурами. Источниками являются тексты художественной и философской литературы, мемуары, эпистолярии, а также графика, живопись, видео– и кинематограф, музыкальные произведения. Чаще всего ГО из подобных источников приходится выявлять, реконструировать, однако их воздействие может быть сравнительно долговременным. Структура этих образов достаточно сложна и состоит из значительной сети взаимосвязанных знаков и символов. Кроме того, здесь часто создаются ГО вымышленных территорий, стран, ландшафтов, отражающих или совмещающих в образной форме черты и характеристики сразу нескольких реальных мест или пространств[367]. Исследования ГО этого класса требуют, как правило, создания индивидуальных методик – под определенное произведение или группу произведений[368]. Так, пионерное исследование географических образов в произведениях Андрея Платонова (романе «Чевенгур» и комедии «Ноев ковчег»)[369] показало как известную утопичность этих образов, так и их реальную географическую основу – причем, в данных образах «Чевенгура» совмещены некоторые черты и ландшафтов юга черноземной полосы России, и ландшафтов заволжских степей и полупустынь, пустынь Средней Азии. Наряду с этим, на структуру таких ГО влияет также художественный язык самого произведения.
Литературные произведения, обладающие, как правило, развитой и разветвленной системой (системами) художественных образов, представляют особый интерес с точки зрения изучения закономерностей формирования и развития структур и систем прикладных ГО. Сюжетная организация произведения, авторская речь и речь основных героев, ландшафтные описания, особенности художественного языка, пространственно-временные разрывы в повествовательной ткани предполагают как скрытое (латентное), так и явное, формирование и развитие таких образов[370]. При этом формируются образно-географические структуры и системы, которые оказывают значительное влияние на ход культурных и социально-экономических процессов, структуры реальных географических пространств. Характерно, что некоторые ГО, имеющие литературное происхождение, с течением времени начинают восприниматься как естественная часть реальных местностей и ландшафтов.
Рассмотрим более подробно этот класс ГО на примере литературных произведений А. Платонова.
Закономерности формирования и развития географических образов в произведениях А. Платонова («Чевенгур» и «Ноев ковчег»). Образно-географическая динамика произведений А. Платонова. С точки зрения геофилософии языка, Андрей Платонов – это величайший картезианец русской литературы: язык в его произведениях дистанцируется сам от себя; он как бы видит и наблюдает сам себя, регулируя дистанции наблюдения и порождая метагеографию платоновских текстов. Создается автономный рельеф самого языка. В русской литературе подобные процессы характерны также для произведений Чехова и Набокова[371]. Обращаясь к образно-географической динамике творчества Платонова, полезно остановиться на сравнительном исследовании романа «Чевенгур» – вершины платоновского проникновения в образно-географические «глубины» – и последнего, неоконченного писателем произведения – комедии «Ноев ковчег». Такое сравнение позволит представить эволюцию масштабных географических образов, «завязанных» на особый язык, работающий как своего рода пульсирующее пространство. Итак, обратимся первоначально к «Чевенгуру».
Пространственные мотивы и сюжеты в романе А. Платонова «Чевенгур», а также в других его произведениях исследовались неоднократно. Они привлекли внимание филологов, историков, культурологов, философов. Особенно в этом ряду стоит упомянуть работы Ю. Левина[372] и В. Подороги[373] и обстоятельные комментарии к «Чевенгуру» Е. Яблокова[374]. Интересны сопоставления реального географического пространства и географического пространства романа, в котором живут и действуют его герои[375]. Однако, собственно географическое пространство и географические образы «Чевенгура» до сих пор не были предметом самостоятельного научного исследования.
Важность и актуальность подобного рода исследования несомненны. Географические образы Чевенгура и окружающего его пространства, структура этих образов образуют очень широкий контекст, который подобен емкой и универсальной идеологической упаковке или оболочке. Эта идеологическая оболочка как бы пропитывает собой пространство романа. Пространство «Чевенгура» несет в себе мощную идеологическую нагрузку и, по сути, само выступает как своеобразная и сквозная идеология всего романа. Идеологические мотивы и контексты романа хорошо исследованы Е. Толстой-Сегал[376] и М. Геллером[377]. Но за богатыми идеологическими контекстами и интерпретациями этого произведения остается пока скрытым мощный пласт пространственно-географических мотивов, которые можно рассматривать и как первичные по отношению ко всем другим возможным направлениям научного поиска.
Географические образы «Чевенгура». Под географическим образом или образами в данном случае понимается процесс активного взаимодействия пространственно-географических представлений героев или автора романа (субъектный аспект) с реально существующим в настоящей действительности географическим пространством (объектный аспект), которое в результате как бы преображается и формирует специфическую анизотропную среду. Эта среда выступает как самостоятельный «герой», поведение которого в итоге определяет весь строй и сюжетную траекторию произведения. Сами географические образы Чевенгура представляют собой пульсирующие образования. Так, Чевенгур и окружающая его степь периодически как бы наступают друг на друга и выбрасывают в чужеродное им пространство своих «представителей», которые автоматически меняют часть основных параметров этих географических образов. Их сжатие или расширение меняет ход действия, и основное действие романа постепенно концентрируется чисто географически.
Рис. 23. Образно-географическая карта романа А. Платонова «Чевенгур»
Образ Чевенгура. Образ Чевенгура – центральный географический образ романа. Это связано не только с тем, что именно вокруг него выстроены основные сюжетные линии. Географический образ Чевенгура обладает наиболее сложной и неоднозначной структурой, благодаря которой он оказывает как бы «радиоактивное» воздействие на остальные образы и формирует свое уникальное пространство. Пространство Чевенгура становится главным героем всего произведения. Язык платоновских произведений и его пространственный контекст глубоко исследован Ю. Левиным[378]. Здесь надо подчеркнуть, что пространство платоновского языка заставляет свертывать или развертывать и содержательный сюжет «Чевенгура» чисто пространственно, географически. Все социальные и общественные цели, которые ставят перед собой герои романа, имеют своеобразный пространственный эквивалент или географическую самоидентификацию. Так, полное достижение социализма в походе Дванова и Копенкина, еще до их прихода в Чевенгур, возможно только на водоразделах. Содержательная структура романа приобретает явный хорологическии оттенок, то есть сама скорость развития действия непосредственно зависит от пространственных передвижений и путешествий героев.
Рис. 24. Инвариант образно-географической карты романа «Чевенгур» по схеме «центр – периферия»
Система географических образов «Чевенгура». Сеть, или лучше система взаимосвязанных географических образов «Чевенгура» (сам Чевенгур, центральный губернский город, Москва, степь) представляют собой динамическое образование. Они постоянно как бы переплетаются друг с другом (сюжетными линиями и описательными характеристиками) и формируют изменчивое, как бы дрожащее, но все же расширяющееся образно-географическое поле. Аллюзии центрально-азиатских полупустынных и пустынных пространств и тюркских безымянных орд, которые сотни лет почти бесследно бороздили эти пространства, несомненны. Фактически здесь происходит наложение базисного, материнского, реального географического пространства (южная часть реальной Воронежской губернии) и гораздо более условного и по сути метафизического пространства центрально-азиатских степей и полупустынь (см. рис. 23). Это взаимное скольжение, соприкосновение и сосуществование двух генеральных географических образов приводит к удивительному стереоскопическому эффекту при чтении романа: оно само как бы становится объемно-пространственным, при этом все основные события романа протекают как бы в параллельных сосуществующих временах, симультанно и замедленно – как в водной среде, в которой плывущий под водой обостренно воспринимает сквозь водную толщу любой встречный объект.
Трансформации географических образов «Чевенгура». Географические образы «Чевенгура» переживают и качественные трансформации и смещения. Для описания системы географических образов «Чевенгура» и ее трансформаций можно использовать обычную схему центр – полупериферия – периферия, которая хорошо описывает ряд пространственно-географических структур (см. рис. 24). Но здесь она явно недостаточна. Чевенгур, который в рамках этой схемы можно, казалось бы, мыслить как некий географический центр, не выполняет полностью этой роли. Его, скорее, можно отнести к категории так называемых лиминальных пространств, которые впервые были описаны В. Тэрнером[379], а впоследствии детально изучены В. Подорогой[380]. Чевенгур не есть центр, но он и не периферия по отношению к губернскому городу или Москве. Он, по сути, экстерриториален и как бы нависает, парит над всеми другими возможными в романе пространствами. Степь, которая окружает Чевенгур, предохраняет его и в то же время угрожает ему, как пространственно-географической «черной дыре», своеобразному и опасному разрыву в единой картографической ткани. Чевенгур «съедает» окружающие его пространства и обнажает пустоты не-географического небытия (см. рис. 25). В этом смысле образ Чевенгура как бы сверх– или гипергеографичен. Сам Чевенгур предстает здесь как идеал умещения или размещения, в котором каждому переживаемому основными героями романа моменту времени соответствуют его оптимальные, совершенные географические координаты. Чевенгур не утопия, но атопия или политопия.
Рис. 25. Трансформация образно-географической карты романа «Чевенгур»
Географические образы «Чевенгура» парадоксальны. Они «выбиваются» из общего ряда. Андреем Платоновым были открыты, по-видимому, какие-то новые возможности исследования и представления географических пространств в литературном письме, которое находится как бы внутри русского языка. Поэтому изучение географических образов в произведениях Платонова может дать серьезный импульс как концептуальным поискам в собственно культурной географии и в теории географии, так и исследованиям в области литературы, языка и культуры.
Пространство Чевенгура: обзор достижений. Нет сомнения в том, что платоновские произведения вызывают особый интерес с точки зрения исследования пространственных закономерностей их сюжетов, пространственных представлений и языка самого писателя. Появление подобных исследований относится к 1980-м гг. – то есть к тому времени, когда оформилось и само платонововедение как целостный и строго ориентированный массив научных исследований.
На первом, достаточно условном этапе этот «пространственный интерес» развивался традиционно, в рамках уже хорошо разработанного в литературоведении направления, которое изучает особенности развития художественного пространства и времени в том или ином произведении, или на примере целого комплекса произведений одного писателя. Свидетельством такого интереса к произведениям Платонова являются работы В. И. Левашевой, С. Банина и Е. Г. Мущенко[381]. Следует сразу отметить, что эти исследования, в силу необычности изучаемого материала, приобрели неортодоксальный характер. Необходимость обращения к философским, мировоззренческим и мифологическим аспектам проблематики привела, по сути, к расширению стандартного русла исследований. Так, в работе Е. Г. Мущенко разбирается вопрос о влиянии специальной теории относительности на структуры построения художественного времени и пространства в «Чевенгуре», а само пространство трактуется как пустота в двух разных значениях (восходит к исследованиям канадского ученого Э. Наймана), динамика которых как бы иллюстрирует сюжетный ход романа[382].
На втором этапе развития фиксируемого нами «пространственного интереса» к произведениям Платонова возникает очень плодотворное исследовательское поле, которое связано с изучением мифологических и идеологических аспектов. В этом случае «пространственный интерес» возник как бы естественным образом, не выделяясь даже из более широкого круга идеологических и мифологических проблем. Это направление восходит к ставшим уже классическими исследованиям М. Геллера и Е. Толстой-Сегал, упоминавшимся ранее. Впоследствии оно стало как бы сужаться, конкретизироваться, делиться на своеобразные «зоны влияния», что повело к рождению новых интересных работ. Здесь можно выделить работы К. К. Чекодановой, В. А. Колотаева, Чой Сеонг-Аэ[383]. Исследование К. К. Чекодановой интересно прежде всего богатыми параллелями и отсылками к творчеству многих известных художников и писателей – К. Петрова-Водкина, П. Брейгеля, Б. Пастернака – в которых проясняется гипотеза о сферическом устройстве пространства платоновского «Чевенгура». В. А. Колотаев на базе серьезных теорий и концепций мифа (К. Юнг, Р. Барт, А. Лосев, М. Бахтин) проанализировал структуру мифологического пространства «Чевенгура», выделил переходы из «чужого», «закрытого» в «свое», «открытое» пространство («дом» и «дорога»). Постоянное движение в пространстве вполне очевидно было определено им в контексте идеологии основных героев романа как наивысшее благо, осуществление коммунизма[384]. Таким образом, мифолого-идеологические исследования послужили и по-прежнему служат процессу устойчивой «конденсации» «пространственного интереса» к произведениям Платонова, первоначальному оформлению его содержательно-исследовательских границ.
Третий этап в развитии «пространственного интереса» можно назвать языковым. Уникальный язык произведений Платонова представляет собой оригинальное языковое пространство, однако к этому добавляется постоянное употребление слова «пространство» и его синонимов, которое, по существу, ведет, как мы уже отмечали ранее, к рождению целой идеологии пространства. Блестящий синтаксический анализ языкового пространства Платонова на примере «Котлована» был проведен Ю. И. Левиным[385], который дал интерпретацию неожиданных пустот и разрывов языка Платонова, связанных непосредственно с содержанием самого произведения. Пространственный генезис языка Платонова оказывается интересным практически на всех «этажах» – от логики до семантики и поэтики. Важные исследования в этом направлении были проведены М. А. Дмитровской[386], которая, несомненно, нащупала и метафизические корни языка Платонова, его экзистенциальную сущность, что позволяет повысить эффективность и самих лингво-литературоведческих исследований пространства.
Выделенному нами языковому направлению или этапу развития «пространственного интереса» к произведениям Платонова способствует наличие целой программы изучения языка, которая была разработана Н. Арутюновой и ее школой. В рамках этой школы и близких к ней исследований пространство выступает предметом глубокого лингвистического анализа, при этом и сам язык испытывает воздействие того пространства, которое он пытается описывать или выражать[387]. Платоновское пространство-язык (так можно определить его в первом приближении) создает свою модель или картину мира, в которой речь основных платоновских героев как бы задает параметры того пространства, в котором они действуют. Языковое представление пространства предвосхищает и предопределяет главные маршруты движения в нем; путешествия героев Платонова становятся перемещениями и самого языка, его мучительными трансформациями.
Следует сразу сказать, что выделение этих этапов достаточно условно. Нетрудно заметить, что развитие «пространственного интереса» к произведениям Платонова происходило фактически одновременно по всем трем оконтуренным нами направлениям. Взрывной характер развития самого платонововедения в 1980-х – начале 1990-х гг. определил и саму его быструю экспансию по всем традиционно возможным направлениям лингво-литературоведческих исследований, однако в самом ходе его развития выяснились и нетрадиционные, неклассические возможности исследования, которые были непосредственно связаны с языком и содержанием основных произведений Платонова. Проблемы изучения пространства, очевидно, имели первоначально традиционный импульс, который был подкреплен впоследствии и нетрадиционными постановками проблемы. На наш взгляд, вполне естественна и закономерна эволюция «пространственного интереса» к произведениям Платонова в сторону географии и разработки его географических аспектов. В настоящее время уже сформирован тот мощный пласт литературоведческих исследований, который позволяет рассматривать основные произведения Платонова, и, в частности, «Чевенгур», как объект и предмет концептуального научно-географического поиска.
Архетип пустыни у Платонова. Пустынность пространств Платонова – это яркий протогеографический импульс, в рамках которого может наметиться продуктивный переход от литературоведения к географии. Исследование И. А. Савкина, который рассмотрел топос пустыни в интертекстуальном аспекте – на примере произведений Платонова и Карсавина[388] – сосредоточивается на представлении пустыни как нетрадиционного типа утопического пространства. Исследователь отмечает общность текстового пространства произведений А. Платонова рубежа 1920—1930-х годов и «Поэмы о смерти» Л. П. Карсавина (1931), в котором «…моделью их утопического пространства является не идеальный город, но расширяющаяся, наступающая пустыня как доминирующий элемент текстового ландшафта. Пустыня – это место, где рай и ад сходятся, где они наиболее близки друг другу, борются, вытесняют, постоянно перетекают друг в друга»[389]. Отмечается, что особые внутренние размерности топоса пустыни вполне можно описать как «не-место» (ибо налагаются определенные ограничения на движение через него), что и позволяет его отличить от обычной утопии[390]. Пространство пустыни явно географично, поскольку оно «…принципиально неоднородно, разбито на сегменты, собрано вокруг источников. Движение здесь возможно по определенным векторам (караваны переходят от одного оазиса к другому»[391].
Географический образ пустыни является, безусловно, одним из центральных для понимания платоновских произведений. Пространства Платонова оказываются пустынными неумышленно (если можно так выразиться). Архетип пустоты, пустынности, тоскливых и пустынных пространств довлеет над главными героями «Чевенгура» в силу их идеологии, особого построения их языка, который также, по существу, является пустыней. В образе пустыни платоновский язык и то пространство, которое он пытается создать или описать, достигают фактически полного тождества. «Караванный» сюжет «Чевенгура», путешествия Дванова и Копенкина, поездка Прокофия за новым населением для Чевенгура происходят внутри географического образа пустыни. Сам этот образ расширяется на протяжении всего романа, и гибель Чевенгура означает в определенном смысле окончательную экспансию образа пустыни. Конец романа означает, по сути, победу «степной империи», или империи пространства – условно-географическое поле действия вытесняет фактически само действие, максимально его географизирует и этим попросту его прекращает (см. рис. 26). Тотальная география пустыни и пустынных пространств выступает как естественный ключ к географическим исследованиям «Чевенгура» и к близким ему идеологически произведениям Платонова («Котлован», «Ювенильное море»).
Рис. 26. Интерпретация образно-географической карты романа «Чевенгур»
Общие структуры функционирования ГО «Чевенгура». Понимание общих структур функционирования географических образов «Чевенгура» связано, на наш взгляд, со спецификой средневекового восприятия географического пространства.
Средневековое западно-европейское географическое пространство (как, впрочем, и античное географическое пространство) было заранее неполным – сравнительно небольшая ойкумена (известное и освоенное пространство) была окружена неизведанными и опасными пространствами. Для него было характерно искажение масштаба расстояний, которое было «…обусловлено не отсутствием реальных знаний о тех или иных территориях, а спецификой самого понимания пространства в его неразрывной связи с героическим действием»[392] – особенно для развитых эпических традиций (англо-саксонской, древнеисландской, старофранцузской). Эпическое действо как бы сжимает пространство, для него важны лишь те точки, где происходят «героические» события. «Промежуточное» пространство не заполнено действием, оно сжимается, и отдельные точки эпического мира как бы примыкают одна к другой. Они концентрируют пространство, сгущают его настолько, что весь мир помещается в стенах королевского дворца»[393]. Очень важной особенностью восприятия и самой структуры географического пространства средневековья была его «точечность»: отдельные поселения воспринимались как отдельные точки, расстояние между ними можно было преодолеть, но оно фактически не воспринималось: «…оно даже при перемещении из одной точки в другую как бы выпадало из поля зрения… В результате этого создается впечатление дискретного, разорванного пространства, состоящего из ряда локусов»[394].
При внимательном анализе текста романа «Чевенгур» становится очевидным некоторое сходство его географических образов с описанными выше структурами. По мере развития сюжетного действия романа его пространство как бы разогревается и сжимается одновременно, становится как бы все более эпическим, «ойкуменоподобным». Если первый круг путешествий Саши Дванова не выглядит «героическим» в смысле средневековых эпических сказаний, то в дальнейшем пространство его путешествий все более «сгущается», становится все более «точечным». Путешествие Дванова и Копенкина (второй круг путешествий) уже, очевидно, эпическое, и сам их путь все более приобретает черты «пустынного» – герои движутся от локуса к локусу, а их движение выглядит как средневековый итинерарий. Пространство самого Чевенгура выглядит уже просто мощной географической точкой-пространством или локусом-пространством, которое захватывает все промежуточные пространства, пригодные для путешествия в него. В этом смысле географический образ Чевенгура как бы прижат к образам губернского города, Москвы и самой степи – расстояние между этими географическими объектами в романе как-то преодолевается, но оно фактически «сглатывается» и выпадает из поля зрения. В Чевенгур попадают неожиданно, достаточно быстро, и без особых событий на пути к нему. Собственно говоря, путешествий в Чевенгур не происходит; основные герои (Дванов, Копенкин, Сербинов) попадают в него как-то сразу, что и определяет разрастание самого образа Чевенгура. Чевенгур выглядит к концу романа как своего рода обреченная и постоянно сжимающаяся ойкумена (пустынные и тоскливые пространства постепенно окружают и сжимают его; Сербинов, по сути, последний, кто сумел проскользнуть в него), но мощь самого географического образа Чевенгура лишь возрастает в результате этих видимых на поверхности текста Платонова событий.
Вернемся к проблеме экстерриториальности Чевенгура, затронутой и кратко сформулированной ранее (трансформации географических образов «Чевенгура»). На наш взгляд, эту проблему можно рассмотреть в контексте основных структур географических описаний древности.
А. В. Подосиновым выделены два основных принципа географических описаний древности – хорографический и картографический. Если хорографический принцип связан, главным образом, с описанием путей в различные стороны, причем сам описывающий как бы находится в центре мира (географическое пространство центрируется и структурируется по нему, с его точки зрения), то картографический принцип как бы объективизирует географическое описание, вводя строгую ориентацию по сторонам света и термины, которые связаны с самой ориентацией по карте (например, термины «выше» и «ниже» исходя из положения объекта на карте)[395]. Другими словами, хорографический принцип означает как бы проталкивание, пробивание путешествующего или описывающего путешествие (что в данном случае практически одно и то же) сквозь незнакомое и враждебное пространство, представление о котором и складывается из этих частных, пунктирных и заранее не охватывающих все возможное пространство путешествий. В свою очередь, картографический принцип предполагает как бы взлет, парение над обычными, как бы приземленными путешествиями и перевод их, по сути, в метафизическую плоскость – путешествовать можно, условно говоря, не выходя из собственного дома и ориентируя постоянно себя по географической карте. Картографизированное пространство (не путать с традиционным картографическим пространством), таким образом, может господствовать над традиционными хорографическими представлениями и обеспечивать многослойность, открытость, «прозрачность» географического пространства.
В этом контексте можно интерпретировать трансформацию географического образа Чевенгура. По мере того как образ Чевенгура концентрирует постепенно в себе энергию и мощь окружающих его пространств, он становится, по существу, картографическим (см. также 2.4.). Он как бы картографирует окружающее его географическое пространство, наносит на себя, как на карту, смежные географические образы, которые построены, скорее, по хорографическому принципу (степь, губернский город, Москва). Процесс картографирования означает в данном случае структурирование и иерархизацию всех географических образов романа, при этом сама система географических образов «Чевенгура» принципиально меняет по ходу действия свою структуру. Географическое пространство романа, которое было поначалу достаточно аморфным и слабоструктурированным и состояло из множества достаточно автономных географических образов, приобретает к концу романа более сложное, стратифицированное строение. Образ Чевенгура обеспечивает пространственность остальных географических образов, создает ту питательную среду, в которой они функционируют.
Замыкание на Чевенгур путей основных героев романа усиливает механизм «географизации» образа Чевенгура. Малоизвестный и почти легендарный Чевенгур обрастает постепенно какими-то известиями и сообщениями, но на место чисто умозрительных сведений об этом месте проецируются новые представления, которые формируются уже как пространственно-идеологические, как естественный синтез утопических взглядов и чисто топографических признаков. Образ Чевенгура как бы пропитан утопическим коммунизмом, но это лишь «цементирует» его, придает ему сверхгеографическую прочность. Подобный механизм, в сущности, хорошо проанализирован на примере первых русских географических описаний Сибири конца XV в., в которых «Чудные речи» о далеких землях и о богатом пушном промысле за Камнем вытесняли теоретическую христианскую хорографию и освобождали пространство, куда без промедления были спроецированы описания диковинных народов Индии и Эфиопии»[396].
Коренное свойство географического пространства «Чевенгура» – это его постоянное движение, которое ведет к его опустошению и рассеиванию, уничтожению и размыванию всяческих границ: «…в нем негде «стать», только безостановочное движение без цели и надежды оказывается единственным средством, чтобы быть близким ему. Дело этого пространства – опустошать и рассеивать»[397]. Пространство Платонова нарушает принцип центр-периферия и концентрирует в себе пустоту, то, что между; оно создано по модели катастрофического пространства[398]. В. Подорога выделяет «машину смерти» (машина-Котлован, Машина-Чевенгур), которая осуществляет деструкцию, опустошение пространства, главная цель которой – «…это дать пространству земли «быть» без человека, сделать землю вновь необитаемой, «чистым» пространством»[399]. Географическое пространство романа, таким образом, как бы разосваивается, делается не-своим, отчуждается.
Герои «Чевенгура» и на самом деле перестают осваивать окружающее город пространство, доверяясь силам природы. Окружающее Чевенгур пространство перестает, по сути, быть географическим и становится невидимым, непрозрачным, агрессивным. Стремительно пустеющее пространство наступает на Чевенгур и одновременно раздвигает свои границы, проводит экспансию сам образ Чевенгура. Он становится классическим «пустотным» образом, который аккумулирует в себе типичные черты соседних географических образов. Чевенгур – это город-степь, город-пустыня и одновременно город-Центр мира. Образ Чевенгура формирует, таким образом, гигантскую образно-географическую переходную зону, которая постоянно расширяется и главным признаком которой является нечеткость и постоянное перерисовывание образно-географических границ. Вся система географических образов «Чевенгура» в целом, очевидно, носит фронтирный характер; это система-граница, пространственное движение которой определяет и ее внутреннюю структуру.
Перспективы дальнейших исследований ГО в романе «Чевенгур». Перспективы дальнейших исследований географических образов «Чевенгура» могут выглядеть следующим образом.
Безусловно, необходимо соотнесение географических образов «Чевенгура» с реальной географией и картографией Придонья, а также с теми реально существовавшими историко-географическими пространствами, структурная организация которых образует субстрат образно-географического пространства «Чевенгура». Ареал условного действия, основных событий романа, возможно, коррелирует с идеологическим наполнением его базовых географических образов.
Крайне важно также отследить динамику географических образов «Чевенгура» на тексте самого романа. Главное здесь – динамика, взаимное противостояние и взаимодействие образов Чевенгура и степи. Такой анализ, по всей вероятности, может быть более эффективным, если он будет проведен как сравнительный – например, с использованием параллелей из произведений Ф. Кафки.
Следует подчеркнуть, что перспективы дальнейших образно-географических исследований романа «Чевенгур» связаны прежде всего с их междисциплинарностью и открытым характером.
Ноев Ковчег как новый Чевенгур: эволюция географических образов в творчестве Андрея Платонова. Говоря о новом Чевенгуре применительно к образу Ноева ковчега в одноименной комедии Платонова[400], мы повторяем здесь идею Н. В. Корниенко[401]. Эта идея дает возможность задать вопрос: как изменились географические образы в творчестве Андрея Платонова от романа к комедии за четверть века?
Один из основных результатов этой эволюции – явная утрата движения. Хотя и Чевенгур, и Ноев ковчег представляются как центр мира, однако Ноев ковчег, в отличие от Чевенгура, выглядит очень статичным; он как бы остановился. В то же время Ноев ковчег, по сравнению с Чевенгуром, резко профанирован – несмотря на то, что Платоновым в качестве главного места повествования был взят один из библейских центров мира[402].
В самой комедии по сравнению с романом гораздо меньше движения, динамики; при этом сам язык комедии перестал передавать текучесть, быть движущимся и текучим (то, что характерно для «Чевенгура» и во многом для «Котлована»[403]). Утрачено то, что названо нами ранее геополитикой языка: возможности поиска самим языком своих оптимальных позиций в пространстве в рамках определенного произведения. В «Ноевом ковчеге» очень статичная география: все географические образы – Арарата, Москвы, СССР, Америки – как бы прижаты друг к другу. В то же время они достаточно просты и понятны (см. рис. 27). При этом и сами герои комедии: Марта, Ева, Чадоек, Черчилль и другие – фактически представляют собой те или иные географические образы, как бы олицетворяют их. Для «Ноева ковчега» характерны герои-географические образы, «ходячие» и декларативные. Здесь, в отличие от «Чевенгура», пространство у Платонова стало управляемым, прозрачным и очень эмблематичным; его можно назвать крайне геополитичным, хотя сам язык произведения уже как бы запрятан вовнутрь. Поэтому, в известном смысле, «Ноев ковчег» можно назвать уже и анти – «Чевенгуром».
Рис. 27. Образно-географическая карта комедии А. Платонова «Ноев ковчег»
Стратегии репрезентации и интерпретации ГО в комедии «Ноев ковчег». По сравнению с «Чевенгуром» в «Ноевом ковчеге» мы можем наблюдать более четкие репрезентации географических образов, однако возможности интерпретаций в значительной мере утрачиваются. По ходу комедии идут явные и прямые соответствия, выделяются четкие образно-географические слои. Библейская география накладывается на политическую географию и геополитические представления конца 1940-х гг. Эти представления, по преимуществу, биполярные[404] и, в известном смысле, очень манихейские. Идет борьба добра со злом, и получается контрастная черно-белая картинка[405]. Причем по сравнению, скажем, с визионерскими географическими представлениями средневековья и начала Нового времени[406], здесь происходит обратное действие, обратные процессы: не библейская легендарная география накладывается и используется при описании новых географических реалий, но наоборот – библейские представления описываются как современные автору произведения, прагматизируются и десакрализуются им. Это ведет уже к сакрализации биполярных геополитических представлений послевоенной сталинской эпохи, сталинского представления мира. Для данного представления симптоматично появление небольшой образно-геополитической «прокладки» между СССР и Америкой – Англии[407]. И, конечно, очень важный момент: скрытый Арарат, место, где будет спасен Ноев Ковчег, сакральный центр мира – это Москва, СССР, место, где находится Сталин[408].
Вся эта образно-географическая конструкция очень неподвижна и напоминает сюжетный ход древнегреческого театра с «Богом из машины», поскольку непонятно, почему именно большевики должны спасти мир от потопа, и почему СССР не будет затоплен? Тут уже Москва становится фактически атопичной[409]: она как бы приподнята на небеса и является сакральной вершиной. Мы видим здесь, по Элиаде[410], возврат не только к сакральной географии, но и уже к космогонической вертикальной организации мира, тогда как в «Чевенгуре» этого еще нет. В «Чевенгуре» есть сакральная топография и весьма расплывчатая сакральная география, но космогония еще не возможна.
Структура ГО в произведениях А. Платонова: от «Чевенгура» к «Ноеву ковчегу». Структура географических образов в «Чевенгуре» весьма колеблющаяся и расплывчатая; образная география романа наблюдается как бы в густом мареве. Например, образ самого Чевенгура постоянно меняется, меняется его структура, включая и его географическое положение. В то же время географический образ Чевенгура имеет несколько сфер притяжения, образных оболочек или упаковок: губернский город, Москву, степь[411].
В «Ноевом ковчеге» наблюдается разложение самих географических образов: они становятся во многом а-географическими, неописуемыми через какие-то чисто земные реалии. Сам географический образ становится своим собственным ядром, без каких-либо образных упаковок или оболочек. Здесь наблюдается уже чистая геология, причем буквально: в комедии идет речь о взрыве в Атлантическом океане и огромных трещинах. Вторжение элементов фантастики ведет к уничтожению географии, аннигиляции самих географических образов и уничтожению их структур. В перспективе, если бы комедия была закончена, то на Земле, вероятно, должна была остаться одна Москва, символизирующая СССР, большевиков и Сталина. Но это была бы уже не Земля, а некий уже именно космогонический образ, которому не нужна структура как таковая: он сам себе образ; мироздание рассматривается как образ сам по себе.
В результате проведенного небольшого образно-географического сравнительного анализа «Ноева ковчега» и «Чевенгура», возможна интерпретация и всего творчества Андрея Платонова. С образно-географической точки зрения, его надо рассматривать как постепенную утрату географичности собственного языка и его географики[412], как исчезновение геополитики языка. Язык Платонова, как сам по себе глобальный географический образ, выхолащивается, и наблюдается переход к языку как космогонической схеме, где нет места каким-либо географическим образам.
Итак, в результате изучения важных примеров формирования и развития ГО в литературных произведениях можно сформулировать следующие закономерности: 1) ГО в литературных произведениях могут играть самостоятельную роль, являясь иногда их содержательным ядром – скрытым или явным; 2) структуры и системы прикладных ГО, формирующиеся в литературных произведениях, наиболее эффективны (с точки зрения восприятия читателем или влияния на реальные процессы) в тех случаях, когда их содержание в значительной степени отличается от содержания описаний (характеристик) реальных географических пространств-прототипов; 3) формирование и развитие структур и систем подобных ГО во многом зависит от феноменологических особенностей художественного языка, используемого тем или иным литературным автором.
3) ГО, разрабатываемые или представляемые в научных и учебных (образовательных, научно-популярных) текстах. Как правило, такие ГО достаточно четко представлены, однако их структура может быть обусловлена более фундаментальными и не проявленными в текстах научными и мировоззренческими представлениями авторов текстов[413].
4) ГО, выявляемые в результате анализа массовых источников систематизированной информации – социологических опросов, сборников статистических данных. Хотя подобный анализ чаще представлен в виде научных и научно-популярных текстов, а также текстов, созданных в СМИ, тем не менее, стоит говорить о самостоятельном генетическом классе[414]. При анализе таких источников используются специфические методики (включая и контент-анализ для социологических опросов), а результаты анализа чаще всего могут быть интерпретированы сразу в нескольких аспектах (открытая дискурсивная система). ГО этого класса характеризуются количественными параметрами, однако сами параметры и их значения могут быть достаточно изменчивыми.
5) ГО, обнаруживаемые в результате полевых (экспедиционных) исследований одним или несколькими исследователями. Такие образы могут разрабатываться как в собственно научных, так и в прикладных аспектах (по заказу; например, разработка образа города по заказу местной администрации)[415]. Такие ГО носят часто экспертный характер, при этом их текстура и структура могут быть обоснованы феноменологически (иначе говоря, роль субъекта в создании образа достаточно значительна)[416].
На практике те или иные создаваемые или реконструируемые образы чаще всего имеют смешанное классификационное происхождение.
3.1.2. Содержательный вариант генетической классификации географических образов
Он учитывает содержательное происхождение либо образа в целом, либо его отдельных элементов. Содержательное происхождение ГО во многом обусловливает его форму, а, следовательно, и дальнейшие способы репрезентации и интерпретации. Как правило, практически любой ГО в содержательном отношении гетерогенен. Это значит, что в его составе есть как чисто географические, так и пара-, и негеографические элементы (знаки, символы). Так, образно-географический анализ стихотворения А. Блока «Скифы» показывает, что парагеографический (геоисториософский) символ скифов притягивает к себе как географические, так и негеографические символы и архетипы. В то же время практически любой географический знак, символ и архетип, входящий в определенный ГО, может иметь историко-культурные, политические, историософские, экономические и другие значения (коннотации).
Закономерности формирования географических образов в поэтических произведениях (на примере стихотворения А. Блока «Скифы»). Роль ГО в поэтическом произведении. Географические названия, понятия, термины встречаются в поэтических произведениях довольно часто, при этом их роль может быть различной: они могут нести декоративную функцию (функцию украшения), быть вплетены строго в смысловую или сюжетную ткань стихотворения; участвовать в создании, формировании основных образов поэтического произведения[417]. В чистом виде эти три роли (функции) географических названий встречаются редко; чаще географическое название (термин, понятие) выполняет их все в тех или иных пропорциях.
ГО в поэтическом произведении может формироваться как неявно, в «подпочве» различных исторических и культурологических образов и понятий, так и самостоятельно, открыто – на базе одного или более географических понятий, пересекающихся и взаимодействующих между собой и со смежными историческими и культурологическими понятиями. Структура неординарного, глубокого поэтического текста создает возможности для формирования множества географических и парагеографических образов, соединяющихся в динамичную, иерархическую образно-географическую картину стихотворения, определенного поэтического мира.
Образно-географический анализ стихотворения А. Блока «Скифы». Стихотворение А. Блока «Скифы», написанное на переломе, разрыве исторических эпох, – удобный полигон для исследования закономерностей формирования ГО в поэтических произведениях. Для него характерны обилие историко-культурных параллелей и образов, создающих поле, фон, катализирующие, ускоряющие рождение и развитие целостной образно-географической картины стихотворения.
Ядро, центр этой образно-географической картины – образ скифов (Скифы), который, будучи парагеографическим и, даже, скорее, историко-культурологическим, способствует концентрации, конденсации различных и разнородных образов, претерпевая при этом последовательно ряд метаморфоз, трансформаций и образуя динамическую ось картины. Анализ текста стихотворения позволяет выделить 11 подобных «метаморфоз», в которых образ Скифы меняет внешние оболочки (упаковки) (рис. 28). Эти упаковки достаточно разнородны и включают в себя географические (Восток, Россия, Париж), историко-этнологические (монголы, гунны), историко-культурологические (Сфинкс, варвары) понятия (образы). Меняя эти оболочки, Скифы «выбрасывают», выталкивают в окружающее их пространство картины (поэтико-географическое пространство) уже практически сформированные, самостоятельные географические и парагеографические образы, приобретающие при этом особенную, «скифскую» окраску.
Образы, составляющие последовательно сменяющиеся оболочки ядерного образа Скифы, можно разделить на два типа (класса): 1) образы тождественные, синонимические образу Скифы, – это Азиаты, Россия, Восток, Сфинкс, Урал, Варвары, и 2) образы пересекающиеся, взаимодействующие с образом Скифы, но не тождественные ему – это Монголы, Европа, Германия, Галлия, Париж, Венеция, Кельн, Азия, Гунны. Таким образом, динамическую поэтико-географическую картину стихотворения составляют центральный парагеографический образ Скифы, 11 его основных «упаковок» (оболочек); 15 тождественных центральному образу или пересекающихся с ним образов, формирующих структуру, ткань поэтико-географического пространства.
Рис. 28. «Метаморфозы» образа Скифы
Поэтико-географическое пространство «Скифов» организовано иерархически; 1-й иерархический уровень – образ Скифы, от этого ядерного образа идут связи к образам 2-го и 3-го уровней (рис. 29). Систему взаимосвязанных образов стихотворения можно представить как семантическую сеть, в которой четко выделяется «западный», европейский фланг, включающий образы, содержательно объединенные понятием Европы; и «восточный» фланг, составляющий большую, доминирующую часть или регион поэтико-географического пространства. Сюда отнесен сам образ Скифы и ряд образов, объединяемых общим образом Востока. Сложность, разветвленность поэтико-географического пространства характеризует мощь, силу центрального образа.
Анализ поэтико-географического пространства исследуемого стихотворения позволяет определить, выделить его наиболее важные внутренние взаимосвязи и структуры – это: 1) связь Скифы – Монголы, сильнейшим образом расширяющая и фактические формирующая границы поэтико-географического пространства стихотворения (хотя собственно исторические сведения о скифах и монголах позволяют сближать их только на основе сходных кочевых типов хозяйства и географического положения на разных концах Великой евразийской степи) и 2) ключевая, узловая структура Европа – Скифы – Азия, на которой «держится» каркас, структура всей системы ГО стихотворения. Эту узловую структуру можно представить как дихотомию (рис. 30), в которой образ Скифы расчленяется, разделяется поэтической логикой стихотворения на образы Европа и Азия.
Рис. 29. Структура поэтико-географического пространства «Скифов»
Представленная образно-географическая картина поэтического мира «Скифов» составляет лишь верхний видимый «слой» образов, прикрывающий ряд ГО (или историко-географических образов – ИГО), находящихся как бы в почве, глубинном слое поэтико-географического пространства. Здесь можно выделить образы, прямо, непосредственно связанные с верхним «слоем» – например, образы Португалии и Италии, расширяющие, продолжающие образы Лиссабона и Мессины; и слой более незаметный, выявляемый опосредованно, путем реконструкции, «археологических раскопок» – так, образ Галлии привязан к более фундаментальным, архетипическим образам Рима и греко-римской цивилизации; образ варваров опять приводит к Риму и Греции; Сфинкс – к Древнему Египту, Монголы – к Тюркам и Китаю. Детальный поиск подобных глубинных образов может привести к увеличению размеров поэтико-географического пространства, усложнению его организации, иерархии и стратификации.
Рис. 30. Узловая структура поэтико-географического пространства «Скифов»
В итоге поэтико-географическое пространство «Скифов» обладает очевидной способностью к расширению, экспансии; к включению в свой состав новых географических и парагеографических образов, обнаруживаемых в его глубинных слоях и усложняющих образно-географическую картину стихотворения. При этом оно наращивает определенную автономию, самостоятельность по отношению к другим внутренним параметрам (качествам) самого поэтического произведения (историко-литературное и историко-культурное значение, художественные качества, поэтическая и литературная значимость, сложность и т. д.). Наличие крупного, устойчивого ядерного географического или парагеографического образа (в данном случае – Скифы) – важное условие формирования развитого, разнообразного (также и в буквальном смысле – разнообразного) поэтико-географического пространства.
В целом генетическая классификация на содержательных основаниях (содержательно-генетическая) включает следующие классы ГО:
1) образы, в которых как в центре, так и на периферии доминируют географические знаки, символы и архетипы. Как правило, такие образы встречаются очень редко; они характерны для слабо освоенных территорий[418] – например, образ Амазонии или образ Антарктики; при этом в них преобладают физико-географические и этногеографические составляющие.
2) Образы, в которых в качестве центра (ядра) выступает парагеографический символ (историософский, историко-культурный, политический и т. д.), притягивающий к себе географические, парагеографические и негеографические знаки и символы[419]. Таковы, например, глобальные образы Запада и Востока, скифов, китайской цивилизации и т. д.
3) Образы, в которых в качестве центра (ядра) выступает географический знак или символ, притягивающий к себе все возможные – географические, парагеографические и негеографические знаки и символы. Таковыми часто являются образы стран и городов – например, образы Франции[420], Японии[421], образ Рима[422].
Содержательно-генетическая классификация ГО может использоваться при первичном структурном анализе какого-либо ГО. В процессе исследования специализированных ГО возможно использование других, более частных генетических классификаций[423]. Покажем это кратко на примере политико-географических образов.
Генетическая классификация политико-географических образов. В рамках этой классификации политико-географические образы (далее – ПГО) делятся на эндогенные, экзогенные и смешанные. Данные классы ПГО служат основой для возникновения самостоятельного политико-географического пространства. В формировании экзогенных ПГО решающее участие принимают внешние факторы, при формировании эндогенных ПГО доминируют внутренние факторы, участвующие в этом процессе. Смешанные, или гибридные ПГО, в свою очередь, развиваются под влиянием как внешних, так и внутренних факторов. Приведем примеры.
Древняя Русь. В формировании политико-географического пространства Древней Руси преобладали экзогенные ПГО, прежде всего ПГО Скандинавии, Швеции, Дании, Балтики, а также Византии. Для описания этого процесса Д. С. Лихачевым был предложен образ Скандовизантии[424]. Древняя Русь была окраиной Византийского культурного и политического круга[425], и в то же время она размещалась на оси север– юг, соединявшей Балтику с Черным морем и Балканами. Здесь наблюдается падение плотности ПГО к центру самого политико-географического пространства, которое они представляют. Это своего рода инверсия ПГО: в центре – образная пустота, тогда как наибольшая политико-географическая образная плотность – на реальной географической периферии. Характерно, что завоевание Киева было совершенно с окраины древнерусского политико-географического пространства – из Новгорода, чей образ продолжал соперничать с образом Киева. Достаточно успешная борьба с Киевом велась из Тмутаракани в период правления киевского князя Ярослава Мудрого (см. рис. 31).
Рис. 31. Образная политико-географическая карта Древней Руси (генерализованный вариант)
Эндогенные ПГО в чистом виде встречаются достаточно редко. Речь здесь идет скорее о явлении доминирования данных образов. При этом надо говорить об аутентичности самих формируемых политико-географических представлений, о направленности формируемого ПГО на самое себя. Характерный пример – Древний Рим. В эпоху расцвета Римской империи образ самого Рима, несомненно, развивался как преимущественно эндогенный, притягивавший к себе ПГО различных зависимых от него государственных образований на Востоке, в Малой Азии Причерноморье и Закавказье[426]. Фактически образ Рима продуцировал образы различных буферных зон и далее как бы выбрасывал их вовне, расширяя тем самым свое образное политико-географическое пространство (см. рис. 32). Следовательно, мощный эндогенный ПГО на определенной стадии своего развития является катализатором создания экзогенных образов, наращивающих свое участие в формировании конкретного политико-географического пространства. Подобные процессы были характерны для античного политико-географического пространства в целом. Политическое пространство классического полиса и империи как его логичного порождения всячески способствовали порождению и взаимодействию различного рода лимесов, буферных и фронтирных зон[427].
Рис. 32. Образная политико-географическая карта Римской империи (обобщенный вариант)
Смешанные, или гибридные ПГО. Чаще всего эти ПГО неустойчивы, неравновесны, быстро трансформируются, что способствует появлению их различных модификаций. Здесь надо говорить даже о различных вариантах эволюции исходных ПГО, а также о точках бифуркации в их развитии. Важный пример – ПГО современной России. Данный образ, конечно, смешанный и очень неустойчивый, способствующий вхождению России в различные политико-географические пространства и образно-географические системы – такие, как Европа, Восточная Европа, Ближний и Средний Восток, Центральная Азия и Дальний Восток. Развитие смешанного ПГО напоминает качание на качелях и часто ведет к неточностям в политической и политико-географической самоидентификации рассматриваемого государства или политического союза. Главная сложность здесь – определение образной дистанции, позволяющей сформировать и закрепить сам ПГО.
3.1.3. Генетическая типология географических образов
Можно говорить об идее универсального, ключевого географического образа той или иной страны, региона, местности. Такой образ представляет собой устойчивое сочетание знаков и символов, характеризующее территорию с архетипической или стереотипной точки зрения. Ясно, что он может эволюционировать, а в сложные исторические периоды и эпохи резко изменяться. Идея подобного образа не отменяет многочисленных возможных репрезентаций и интерпретаций сопутствующих ему дополнительных образов, образно-географических структур и систем в целом. Однако сам образно-географический анализ должен быть ориентирован, в первую очередь, на выделение и описание именно ключевых ГО территорий[428].
В первом приближении можно построить следующую простую генетическую типологию географических образов, основанную на двух бинарных оппозициях: образ по происхождению – 1) географический/негеографический и 2) внешний («далекий»)/внутренний («близкий»). Сочетания этих двух признаков образуют теоретически четыре возможных генетических типа географических образов – в виде «квадрата», разделенного в свою очередь на четыре равных квадрата – из которых три типа являются реально существующими. Примеры 1-го типа (географическое происхождение, привлечение внешних аналогий): Финляндия – «Япония Европы»; Япония – «Англия Азии»; Петербург – «Северная Пальмира» или «Северная Венеция».
Особое значение имеет привлечение образов извне географии для характеристики географических объектов. Наиболее часто и естественно употребляются «телесные» образы, когда страна, регион, государство или другие географические объекты уподобляются человеческому телу или какой-то его части. «Физиолого-анатомический» метафорический подход стал неотъемлемой частью геополитики; значительная часть топонимов формируется при помощи такого подхода[429]. Классический пример преображения такого подхода к созданию географических образов в поэтическом творчестве – стихотворение Максимилиана Волошина «Европа». «Телесные» географические образы можно отнести ко 2-му типу, когда географический по происхождению ядерный образ (например, Европа Волошина) получает внутреннюю естественную («близкую» ему) оболочку или упаковку.
Наконец, в 3-й тип входят географические образы, которые по своему происхождению не являются чисто географическими (например, образ скифов в одноименном стихотворении Александра Блока), а их упаковки могут состоять из различных близких им ассоциативно историко-культурологи-ческих образов, расширяющих само поле формирования географических образов.