Она основана на понятии специализации, или идентификации образа. ГО идентифицируются по их принадлежности к какой-либо сфере человеческой деятельности, имеющей пространственные выражения. Выделяются следующие классы ГО:
3.2.1. Культурно-географические образы
Культурно-географические образы (КГО), отражающие специфику развития культурно-географических пространств – например, КГО Санкт-Петербурга. В структуре КГО преобладают знаки и символы, имеющие преимущественно культурную или цивилизационную содержательную нагрузку. КГО можно рассматривать как класс первого иерархического уровня, наиболее важного с методологической точки зрения; остальные классы составляют второй, более низкий иерархический уровень. Ряд закономерностей развития культурно-географических образов автоматически может быть перенесен на остальные классы географических образов. При этом наиболее удобно использовать, как минимум, два рода определений культурно-географических образов – широкое, или «мягкое» (soft), и узкое, или «жесткое» (hard).
Процессы репрезентации и интерпретации должны трактоваться в контексте исследования КГО максимально конкретно и быть соотнесены между собой, хотя это соотношение не должно быть жестким, или чем-то постоянным. Важно отметить, что репрезентация в определенном смысле «первична», а интерпретация «вторична», хотя они могут сосуществовать во времени и в пространстве, т. е. быть синхронными, одновременными, и «синхоросными», однопространственными, симультанными.
«Мягкое» определение КГО: КГО есть максимальная визуализация и вербализация культуры, и в то же время это целенаправленная, максимально визуализированная и вербализированная географизированность пространства. Пространство выступает здесь как средство репрезентации и интерпретации самой культуры[430].
«Жесткое» определение КГО: КГО – это устойчивые и упорядоченные (структурированные) пространственные представления о каких-либо культурных объектах или объектах культуры. В рамках культуры, или ее представлений, репрезентация КГО может «включаться» автоматически, однако интерпретация КГО при этом не обязательна. Большинство недостатков современного краеведения («наивная» трактовка фактов, дикие подчас интерпретации результатов исторических и археологических результатов, стремление «привязать» к определенной местности как точке масштабные КГО) связано с попытками недостаточно подготовленной интерпретации при не полностью и часто не корректно проведенной репрезентации КГО[431].
Хотя значимость исследования ГО в культуре уже доказана нами, по-прежнему остаются пока неясными общие закономерности формирования и развития структур и систем прикладных ГО в культурной географии. Как КГО и ГКО могут воздействовать на ход и развитие реальных социокультурных процессов? Какие специфические пространства порождают те или иные активно разрабатываемые и/или воссоздающиеся КГО? Как должны быть адаптированы уже выделенные нами ранее стратегии разработки и создания КГО?
Для ответа на эти важные вопросы, с нашей точки зрения, необходимо: 1) разработать основные классификации ГО культурных ландшафтов (ГОКЛ), поскольку данные ГО являются фундаментальными для образной географии в целом, а также для изучения прикладных КГО; 2) исследовать одни из наиболее интересных прикладных КГО, важных для понимания закономерностей формирования и развития т. н. «квазиприродных» (переходных) ГОКЛ – ГО русской усадьбы. Рассмотрим по порядку эти вопросы.
Дадим простейшее операциональное определение культурных ландшафтов с образно-географической точки зрения. Культурные ландшафты – это территории или пространства, воспринимаемые и наблюдаемые через «призму» культуры, социокультурных ценностей, знаков и символов[432]. Следовательно, культурные ландшафты, во многом, являются образогенными пространствами – пространствами, способствующими активному порождению и формированию географических образов. Сами по себе культурные ландшафты тесно связаны с эмоциональным, рациональным и концептуальным переживанием пространства.
Развитие культурного ландшафтоведения всегда было тесно связано со страноведением, прежде всего географическим. Во второй половине XIX в. начинается довольно мощное содержательное и концептуальное развитие географического страноведения, которое стало в этот период (вторая половина XIX – начало XX вв.), по сути, ядром географической науки в целом[433]. В рамках географического страноведения использование географических образов стало более эффективным, при этом само понятие географического образа стало более определенным и более структурированным. Описание и характеристика пейзажа в работах французской школы географии человека[434] – это, фактически, прямое выделение и структурирование географических образов местностей, регионов и стран. В контексте страноведческих работ данного периода понятие пейзажа или ландшафта является инвариантом географического образа, а сам географический образ становится непосредственным методологическим и теоретическим «инструментом» исследования в географической науке. Смысл пейзажного, равно образно-географического исследования заключается в выявлении и использовании наиболее ярких, запоминающихся черт, знаков, символов определенной местности, района и/или страны.
Теперь перейдем к определению географических образов культурных ландшафтов (ГОКЛ). Итак, ГОКЛ – это наиболее яркие, явные, характерные представления, знаки и символы каких-либо переживаемых в культурном контексте территорий, формирующие активные, постоянно расширяющиеся в содержательных смыслах образно-географические системы. Иначе говоря, основополагающий признак ГОКЛ – стремление к постоянному, содержательному расширению и углублению смыслов переживаемого культурой пространства.
ГОКЛ являются наиболее пластичным, наиболее удобным полем для образных экспериментов и исследований в силу их сравнительной неоформленности, мягкости, плавности и известной неопределенности их границ. Реальный географический масштаб конкретных культурных ландшафтов всегда фиксируется лишь приблизительно, что позволяет осуществлять игру этих масштабов, соотнося любой ландшафт с целым «веером» его подобий. Именно известная фрактальность, или «зеркальность» культурных ландшафтов ведет к формированию неустойчивых зон образно-географических переходов, где несколько сходных, или близких ландшафтов создают как бы образный кластер, концентрирующий наиболее важные образы-архетипы.
Классификации географических образов культурных ландшафтов.
Первая классификация базируется на различении в самой культуре видов, жанров, типов культуры и искусства, в рамках которых наиболее сильно, мощно переживается определенный культурный ландшафт. Например, культурный ландшафт Петербурга наиболее сильно переживается через географические образы, порожденные и сформированные литературными произведениями (в основном XIX – начала XX вв.), затем уже графикой и живописью (причем здесь решающую роль сыграла графика и живопись «Мира искусства» в начале XX в.[435]). Хотя следует признать, что изначально, в зачаточном виде эти образы были предопределены архитектурой и планировкой города на Неве, в свою очередь, зависевшими от природной обстановки, тем не менее, именно художественная литература способствовала «ядерным реакциям», приведшим к появлению ярких и специфических образов культурных ландшафтов Петербурга. Данная классификация может быть названа генетической, учитывающей культурное происхождение наиболее мощных образов. Следует также отметить, что на протяжении достаточно длительного исторического времени, одной или нескольких исторических эпох, доминирование одних ГОКЛ может сменяться господством других. Например, в ГОКЛ Петербурга к концу XX в. значительную роль стали играть метафизические спекуляции на тему пространств северной столицы, а также образы художественной фотографии, фиксировавшей медленное угасание, разрушение исторической среды и в то же время отмечавшей знаки былого величия имперской столицы[436].
Обратимся ко второй классификации ГОКЛ. Она основывается на определении степени или размеров образной экспансии географических образов определенного культурного ландшафта. Здесь можно выделить ГОКЛ, обладающие наибольшими масштабами экспансии – другими словами, они постоянно транслируются теми или иными художественными или культурными способами, а также и средствами массовой информации. Таковы, например, ГОКЛ Нью-Йорка, транслируемые прежде всего визуальными способами – виды Бродвея, Гудзонова моста, Статуи Свободы, а до событий 11 сентября 2001 г. и башен Всемирного Торгового Центра (следует заметить, что разрушение этих башен в результате теракта привело к появлению фантомных образов этих башен, осмысляемых уже в рамках глобальных культурных ландшафтов)[437]. Эти ГОКЛ транслируются фактически повсеместно в границах современной ойкумены, в пространствах большинства мировых цивилизаций. Выделим далее ГОКЛ средней силы, или мощности, транслируемые достаточно эффективно в пределах, как правило, пространств региональных цивилизаций. Так, ГОКЛ Русского Севера воспринимаются преимущественно в рамках ГОКЛ всей России и российского культурного пространства[438]. И, наконец, выделим сравнительно локальные, небольшие по силе воздействия и по распространению ГОКЛ, известные и воспринимаемые, как правило, в небольших культурных региональных и территориальных общностях. Например, таким, достаточно типовым образом, может быть сельская церковь, хорошо вписанная в местный природный ландшафт и ставшая культурной достопримечательностью какого-либо небольшого района.
Третья классификация ГОКЛ основана на принципе соответствия или не соответствия географических образов определенному культурному ландшафту, который эти образы представляют. В рамках такой классификации можно анализировать географические образы сельских (руральных, или пасторальных) или городских (урбанистических, техногенных) ландшафтов. «Квазиприродный» характер подобных ландшафтов позволяет оценивать степень соответствия предлагаемых в русле конкретной репрезентации символики и знаковых систем. Например, «квазиприродный» таежный ландшафт требует соответствующей ему символики – лесных видов, заброшенных охотничьих избушек и заимок, фиксирующих поэтику заброшенности, дикости и оторванности от «большого», цивилизованного мира.
Именно в данной классификации возникает проблема взаимодействия природной среды и соответствующих или не соответствующих ей образов культурных ландшафтов. Эта проблема коренится, в свою очередь, в концепции географического детерминизма, в которой культура жестко «вписывается» в природу, обретая поистине природные/климатические образные коды. Однако образное по преимуществу происхождение любых культурных ландшафтов диктует, тем не менее, постепенное наращивание когнитивной дистанции между первозданным, запечатлеваемым впервые пространством, и пространством, «пропитанным» знаками и символами одомашненных, доместицированных территорий[439]. Стоит более подробно остановиться на механизмах подобных трансформаций на примере географических образов русской усадьбы.
Географические образы русской усадьбы. Русская усадьба – пример серьезной «культурной любви», если так можно выразиться, со стороны многих гуманитарных и, частично, естественных наук (прежде всего географии)[440]. Судьба и история русской усадьбы интересует также многих деятелей культуры, писателей и поэтов, художников, режиссеров, архитекторов. Широкое изучение русской усадьбы, зародившееся, главным образом, в начале XX в., основывалось первоначально на каталогизации и описании непосредственно сохранившихся ландшафтно-архитектурных комплексов. Хотя эта задача и до сих пор остается одной из важнейших, наряду с ней постепенно возникает другая, не менее важная задача – описания, характеристики и интерпретации различных образов русской усадьбы – прежде всего в культуре. Надо отметить, что, по сути, эти две обобщенные задачи тесно взаимосвязаны, поскольку образы каких-либо культурных явлений или реальностей, безусловно, влияют на парадигмы и процедуры культурно-ландшафтных описаний. В то же время, подробные обмеры и характеристики конкретных усадебных территорий как бы «зацепляют» воображение (engaging Imagination), заставляют его работать в разных контекстах и режимах восприятия культурного ландшафта усадьбы.
В сущности, тема географических образов русской усадьбы – очень благодарная тема, ибо здесь мы наблюдаем практически уже готовые к возможным образно-географическим интерпретациям культурные ландшафты. Вскормленный прежде всего образом пассеизма, навсегда «уходящей натуры», культурный ландшафт русской усадьбы производил, создавал фактически готовые слепки, формы, фреймы восприятия места – места на границе высокой и низкой, элитарной и массовой (народной) культур, городского и сельского ландшафтов. Ведущий образ-архетип в данном случае – это чистая, «дистиллированная» культура, обладающая идеалом чистой, «незамутненной» природы и пасторального пейзажа. Надо, конечно, отдавать себе отчет в том, что такой образ вполне сознательно культивировался, взращивался, обихаживался в русской культуре в течение XIX – начала XX вв. Вне зависимости от того, насколько он соответствовал реальности, действительности (а ведь чаще всего реальность – образная конвенция, образное соглашение между наиболее влиятельными социокультурными группами, личностями, творящими и распределяющими в обществе наиболее «сильные» образы и символы), этот образ-архетип русской усадьбы стал «корневым», возможно, онтологическим, для целого кластера интерпретаций русской усадьбы и ее ландшафтных производных.
Генезис и особенности развития ГО русской усадьбы. Вполне очевидно, что географические образы русской усадьбы начинают формироваться в ту историческую эпоху, когда сама русская усадьба становится, в ее полных хозяйственно-культурном и идеологическом смыслах, явлением прошлого, в том числе, «прошлого» пространства. Будучи несомненными нервными окончаниями хозяйственной ткани страны до середины XIX в., усадьбы в своем большинстве не воспринимались современниками как нечто уникальное. Внутри русской культуры XVIII – первой половины XIX в. эти ландшафтно-архитектурные комплексы были естественным выражением пространственно-временной ритмики жизни значительной части образованных и высших слоев общества, включая также и сезонную ритмику. Крестьянское и помещичье хозяйство центрировалось и организовывалось усадьбой. Распад культурных и хозяйственных устоев, как бы поддерживавших естественный и привычный быт усадьбы, привел во второй половине XIX в. к резкому вычленению усадебных локусов из окружавших их пространств. Потеряв былое хозяйственное значение, став по преимуществу локальными культурными очагами, имевшими значение теперь уже для гораздо менее влиятельных слоев общества, усадьбы стали своего рода топографическими свидетельствами ушедшей на дно жизни. По существу, если до отмены крепостного права, русские усадьбы могли рассматриваться как элементы опорного каркаса расселения и хозяйства, в то же время и культуры, то после этого эпохального события они постепенно превращались в региональные достопримечательности, интеллектуальные укрытия и «ринги» для идеологических схваток местной и столичной интеллигенции. Строго говоря, именно тогда и поэтому стали возникать собственно географические (или геокультурные) образы русской усадьбы; уже существовавшие и наработанные до того образы стали быстро географизироваться. Вполне «уморительный» или курьезный вид огромного большинства русских усадеб для европейских путешественников вроде маркиза Астольфа де Кюстина, символизировавший безумие антицизирующего и часто неуклюжего деревянного классицизма среди бесконечных снегов и постоянных пожаров, внезапно и в то же время закономерно стал одним из высоких образцов российского культурного ландшафта, средоточием ландшафтных идеалов вообще.
Генезис географических образов русской усадьбы непосредственно связан со слабо освоенным, чуждым, враждебным, огромным пространством, окружающим островки культуры и творчества, причем это творчество может питаться именно страхом и преклонением одновременно перед надвигающейся неизвестностью пространств «без истории», пространств «без Европы». Особенно ярко подобное восприятие проявляется в творчестве Андрея Белого. Писатель прожил в имении «Серебряный Колодезь» Тульской губернии, как он сам отмечает в «Записках чудака», с 1899 по 1906 гг.; многие его произведения («Симфонии», «Пепел», «Серебряный голубь», «Символизм») обязаны своим происхождением этому месту[441]. Описание старинного дома и окружающей его местности сопровождается у Белого острыми историософскими переживаниями, он пишет: «… я думал, что там, за канавой, кончалась история; стоило перепрыгнуть через крутую канаву и кануть во ржи, пробираясь по ней еле видною тропкою, – все затеряется – в золоте, в блеске и в хаосе этих бушующих волн; буду я – вне истории; буду я – вне пристанища, вне ежедневных занятий, без тела, охваченный шумами Вечности, и – вознесенный в невероятность безумно открытых сознаний, незнаемых ближними»[442]. Граница имения, усадьбы здесь, по существу, есть граница истории и неистории, иначе – «фронтир», рубеж цивилизации и дикости.
Однако образно-географический смысл усадьбы проявляется в постоянном переходе ее границ, взгляде на усадьбу со стороны. Творческие взрывы, озарения, судьбоносные решения приходят вне усадебного локуса, но близко к нему; сама усадьба как бы гарантирует яркость переживаемых образов природы, символизирующих историко-культурные идеи эпохи. Говоря по-другому, усадьба – эпицентр образно-географического место-развития (используя термин Петра Савицкого). Для Андрея Белого пространством подобных озарений стала не река (усадьба располагалась высоко над рекой), а высшая точка склона, далее плато (очевидный водораздел) и следующий за ним овраг. Сама мысль писателя при этом уподобляется рельефу и ландшафту творимой и творящей одновременно местности. Обратимся вновь к пространной цитате из «Записок чудака»:
«Знал я: поднимаяся вверх, попаду я на высшую точку пологого склона, где отовсюду откроются шири, просторы, пространства, воздушности, облаки; под ноги тут опускаются земли; и – небо здесь падает; буду я, небом охваченный, вечный и вольный – стоять; разыграется жизнь облаковых громад вкруг меня; если мне обернуться назад, то увижу и место, откуда я вышел (усадьбу); оно – под ногами; и от нее мне видны: только кончики лип (а усадьба стояла высоко-высоко над речкой).
Спускаяся в противоположную сторону от плато, приходил я к дичайшим оскалам овражной системы, сгрызающей плодоносную землю и грозно ползущей на нас; кругозоры сжимались по мере того, как я, прыгая по размоинам вниз, углублялся; и небо оттуда казалось широкою щелью меж круч, на которых скакали, играя с ветрами, – татарники, чертополохи, полыни; здесь некогда перечитал Шопенгауера; я опускался туда, перерезая слой лёсса, слой глины – до рудобурых железистых каменных глыб (величиною с арбуз) вымащивающих водотек; было влажно и холодно. Стоя посредине плато, я не видел оврагов; как взор, по равнинам текли мои мысли в разбегах истории; стлались они надо мной»[443]. Конкретные ландшафтные приметы (рожь, тополя, канава, плато, овраг) в непосредственной близости от усадьбы выступают у Белого как этапы и точки духовного развития. Сама усадьба, хотя и описанная также в «Записках чудака» (и не только в них), есть лишь исходное место мышления вне какого-либо определенного географического пространства России; образ роста овражной сети рядом с имением вдохновляет образ «желтой» угрозы с Востока (см. рис. 33).
Рис. 33. Образно-географическая карта культурного ландшафта русской усадьбы по «Запискам чудака» Андрея Белого
Восприятие усадьбы в творчестве Андрея Белого как некоей изначальной точки, острова, с которого начинается духовная экспансия на соседние ландшафтные локусы, конечно, не является единичным; скорее, оно типично и во многом связано с культурой русского «серебряного века». Именно тогда географические образы русской усадьбы обретают свою культурную и цивилизационную устойчивость; сама усадьба являет, в известном смысле, образ «пустого места», образ «былого роскошного дворца», образ музейного пространства.
Особенности развития географических образов русской усадьбы определяются как закономерностями формирования образов-архетипов российских пространств в целом – таких, как бескрайность, неосвоенность, дикость, рубежность (Европа versus Азия)[444], быстрое расширение, степной и полупустынный характер и т. д., – так и специфическими механизмами формирования самих усадебных образов. Сосредоточим наше внимание на втором аспекте проблемы.
Русская усадьба, взятая в наиболее общем, фундаментальном образном смысле, есть, прежде всего, «маленькая Европа». Дробность культурного ландшафта любой усадьбы и прилегающей к ней местности, несомненно, была выше, чем у большинства других культурных ландшафтов России, включая и значительную часть городских территорий. Культивирование различных научно-образовательных, художественных, рекреационных, сельскохозяйственных, ремесленных, иногда промышленных занятий на территории усадьбы было связано, как правило, с четкими внутриусадебными локусами – причем эти локусы были, зачастую, эмблематичны, назидательны, дидактичны[445]. По сути дела, территория усадьбы являла собой дидактическое пространство европейского культурного ландшафта в том виде и в тех образах, как они были поняты и представлены в российском культурном «истэблишменте». Естественно, что такая пространственная дидактика могла вступать в противоречие, сталкивать, бороться как с ведущими образами традиционной сельской местности России, так и с индивидуальными образами-архетипами загородных культурных ландшафтов Европы, представляемыми творческой элитой (художниками, писателями, учеными и т. д.). Вместе с тем надо отдавать себе отчет и в том, что, поскольку подобных усадеб – именно в таком образе и подобии, как в России – в большинстве европейских стран никогда не было, то формировавшийся культурный ландшафт представлял собой многослойный образный «пирог», удовлетворявший, хотя и частично, вкусы и запросы постоянных обитателей и гостей усадьбы.
Устойчивые усадебные образы возникали и формировались, как правило, на пересечении и во взаимодействии интра-образов и экстра-образов; иначе – внутренних и внешних образов. Такая когнитивная ситуация развивалась в случае, когда гостем усадьбы оказывался человек-творец, не чуждый усадебному образу жизни или обладающий способностью быстро вживаться и осваивать этот образ жизни; другими словами, речь идет опять о «человеке фронтира» и о пограничном восприятии. Хороший пример такого рода восприятия – описание южнорусской усадьбы Чернянка поэтом Бенедиктом Лившицем в его воспоминаниях «Полутора-глазый стрелец».
Лившиц, несомненно, сумел вжиться в образ жизни Чернянки, дав ряд его ярких примет. Самое важное в его усадебном опыте – умение создать образно-географические контексты усадьбы, в которых конкретная топография Чернянки является лишь фундаментом для построения более масштабных образов. Ведущие образы, использованные поэтом – это образы Древней Греции и античности, края ойкумены, великой скифской степи, чудом затронутой античной цивилизацией (см. рис. 34). Он пишет: «Вместо реального ландшафта, детализированного всякой всячиной, обозначаемой далевскими словечками, передо мной возникает необозримая равнина, режущая глаз фосфорической белизной. Там, за чертой горизонта – чернорунный вшивый пояс Афродиты Тавридской – существовала ли только такая? – копошенье бесчисленных овечьих отар. Впрочем, нет, это Нессов плащ, оброненный Гераклом, вопреки сказанию, в гилейской степи. Возвращенная к своим истокам, история творится заново. Ветер с Эвксинского понта налетает бураном, опрокидывает любкеровскую мифологию, обнажает курганы, занесенные летаргическим снегом, взметает рой Гезиодовых призраков, перетасовывает их еще в воздухе, прежде чем там, за еле зримой овидью, залечь окрыляющей волю мифологемой.
Рис. 34. Генерализованная образно-географическая карта усадьбы Чернянка по воспоминаниям Б. Лившица «Полутораглазый стрелец»
Гилея, древняя Гилея, попираемая нашими ногами, приобретала значение символа, должна была стать знаменем»[446].
Пространство усадьбы и прилегающей к ней экономии воспринимается через образы и символы древней Тавриды, Гилеи, Ольвии и Пантикапея. Сквозь такое «увеличительное стекло» рассматриваются усадебные чабаны, проводящие круглый год в степи, разучающиеся говорить и занимающиеся скотоложеством; наружная окраска домов в рыбачьих поселках, проход огромных овечьих отар через территорию усадьбы и экономии; гомерические размеры барского дома, количества прислуги и съестных припасов – «…Чернянка, – по словам автора, – обращенная во все стороны непрерывной кермесой[447], переплескивалась через край»[448] (см. рис. 35). Смысл подобных образных манипуляций – в разработке некоего общего образа-архетипа, идеально описывающего, в том числе, и пространство вполне определенной усадьбы..
Рис. 35. Развернутая образно-географическая карта усадьбы Чернянка по воспоминаниям Б. Лившица «Полутораглазый стрелец»
Этот образ-архетип должен как бы нависать над драматической топографией усадьбы, быть своего рода «судьбоносным» и в то же время быть естественным для мелких, детальных образных локусов.
В сущности, образно-географический механизм характеристики усадьбы состоит в условном «вычерчивании» символических окружностей вокруг центра реальной территории, который в ходе образного осмысления становится, собственно, периферией усадебной образно-географической системы. Всякая усадьба может быть «маленькой Францией», «маленькой Швейцарией», «Гилеей» и т. д., но не наоборот. Русская усадьба есть экспериментальный культурный ландшафт, географические образы которого возникают и развиваются лишь как композитные, гибридные структуры или конструкции, построенные из заранее разномасштабных, неравновеликих образов. Чем больше образная дистанция между вполне обозримой, небольшой территорией усадьбы и глобальными цивилизационно-культурными символами, приобщаемыми и используемыми для усадебного освоения, тем больше вероятность создания долговременных, пусть часто и пассеистических, географических образов.
В результате первичного изучения формирования и развития систем прикладных ГО в образной географии можно сформулировать следующие закономерности: 1) наиболее важными и определяющими системами прикладных ГО в образной географии следует считать ГОКЛ; развитие ГОКЛ определяет формирование и развитие большинства других, периферийных по отношению к ГОКЛ, образных культурно-географических систем; 2) формирование и развитие ГОКЛ во многом «завязано» на концептуальном понимании культурных ландшафтов как «квазиприродных» образно-географических систем, имитирующих в знаково-символическом плане более общие естественные (природные) образно-географические системы прикладных ГО; 3) системы прикладных ГО в образной географии порождают, как правило, метагеографические (образно-географические) пространства; эти пространства интенсивно взаимодействуют на сравнительно небольших территориях, однако их социокультурное влияние распространяется за физические границы данных территорий.
3.2.2. Историко-географические образы
Историко-географические образы (ИГО), в структуре которых главное внимание уделяется знакам и символам, аккумулирующим особенности и закономерности исторического развития определенных пространств (территорий, стран, городов, регионов и т. д.) – например, ИГО Сибири, в котором, несомненно, могут быть такие знаки и символы, как землепроходец, казак, острог, ясак, струг, Тобольск, Семен Дежнев и т. д.[449]. Заметим, что имена исторических личностей, связанных с развитием конкретных регионов (стран), могут входить в состав ИГО. Например, имя В. И. Ленина четко ассоциируется с ИГО России в XX в., имя Чингис-хана – с ИГО Монголии XIII в., имя Ш. де Голля – с ИГО Франции в XX в. ИГО и КГО могут взаимодействовать, порождая смешанные, историко-культурно-географические образы.
Для историко-географического исследования наиболее важным объектом являются историко-географические образы и их эволюция (циклы зарождения, развития и естественной трансформации). При этом ИГО (в отличие, например, от довольно специфических геополитических образов) могут формировать достаточно плотное и устойчивое образно-географическое поле, в котором динамика образа выражается просто в наращивании последовательных страт, в закономерной и объемной стратификации этого поля.
Исследование образа любой страны дает, как правило, возможность выделить сразу несколько, множество ИГО, сменяющих друг друга на протяжении столетий и/или сосуществующих друг с другом в тех или иных комбинациях. Стремление к передаче, описанию, анализу динамики ИГО страны создает мощную тягу, основу всего исследования; становится источником различных историко-географических сравнений; в итоге определяет центр тяжести всего странового исследования. Квинтэссенция исторической географии страны – динамический историко-географический образ или образы, формирующиеся из множества мелких, фрагментарных наблюдений, сочетания микро– и макроподходов в изучении страны; это, фактически, средство экономии научной историко-географической мысли. ИГО страны заведомо не статичен; преемственность ряда важных характеристик в смене его последовательных состояний, фаз сопровождается также чередой историко-географических сдвигов, разломов, трещин, фиксирующих одновременно и кумулятивный эффект развития образа как системы, и его способность к динамическим трансформациям, изменениям.
Так, при анализе системы ИГО Франции в качестве одного из важнейших был выделен образ Галлии, который прямо рассматривается как территориальный прообраз Франции[450]. По Броделю, историческое пространство Галлии шире, чем узкие хронологические рамки ее существования; есть Галлия до Галлии, когда был заложен демографический фундамент этой крайней западной оконечности Европы[451]; в целом он выделяет четыре Галлии, сменяющие друг друга – кельтская, римская, Меровингская и Каролингская, – основа развития которых – высокая плотность населения еще с каменного века, обусловленная географическим положением этой территории, – историк называет ее «неводом», «ловушкой»)[452]. Сильное расширение понятия Галлии, долгая и тщательная работа с ее образом в его динамике позволяют историку подготовить все необходимые строительные леса для создания, оформления историко-географического образа Франции.
Сама Галлия, ее образ сложились в результате победы римской цивилизации, ее языка и культуры; римские завоевания определили границы Галлии и, во многом будущие границы Франции: «Рим даст Галлии и галлам их латинские имена: Gallia, Galli, названия «кельт» и «кельтский» постепенно исчезают. Рим даст Галлии свою цивилизацию – к концу колонизации, удачной в этом отношении. Он даст ей свою границу, прочерченную Цезарем по Рейну и отрезавшую Галлию от кельтской (об этом обычно забывают) и германской Центральной Европы»[453]. Поражение кельтского мира, кельтской цивилизации, ее языка и религии было безусловным, но его присутствие в подпочве Франции очевидно; это – ее своеобразный background.
Рассмотрим более подробно пример развития ИГО регионов России – применительно к ее региональной политике и государственному управлению.
Территориальные паттерны[454] и историко-географические образы в развитии региональной политики и государственного управления в России. Историческое развитие региональной политики и государственного управления в России рассматривалось многими российскими историками на примере различных исторических эпох и регионов России[455]. Но историко-географические особенности и аспекты региональной политики и государственного управления в России в целом пока не изучались в качестве самостоятельного объекта (предмета) исследований. Актуальность и необходимость исследования этой темы обусловлены тремя важными обстоятельствами. Первое – это уникальное географическое разнообразие территории Российского государства и различие исторических судеб его отдельных регионов, которые «обеспечивают» богатый набор возможных отношений центра и регионов. Второе – практическое значение изучения подобных аспектов в современных условиях усиления внимания к выработке перспективной региональной российской политики и региональных вариантов государственного управления. Третье, весьма немаловажное обстоятельство – это очевидный подъем отечественной региональной науки (регионалистики) в конце XX в., в структуре которой проблемы регионального управления занимают одно из главных мест.
Основная проблема и одновременно цель историко-географического исследования региональной политики и государственного управления в России – поиск, выделение, описание и объяснение различных вариантов взаимодействия структур освоения территории (то есть целенаправленных действий, которые должны оптимизировать взаимные процессы адаптации человека и территории), вновь формирующихся территориальных систем населения и хозяйства (ТСНХ) и возникающих параллельно и достаточно автономно по отношению к ним структур управления включаемых в состав государства новых территорий; формирования на базе этого взаимодействия нескольких главных, фундаментальных архетипов региональной политики государства по отношению ко вновь присоединяемым территориям. Изучение именно первоначальных этапов присоединения и освоения новых регионов, в условиях пока относительно несложных формирующихся хозяйственных, социальных, политических и управленческих структур, позволяет выделить и проследить основные черты и закономерности функционирования механизма исследуемого взаимодействия. При таком подходе можно представить территорию не как пассивный элемент системы, реципиент или конкретное географическое поле возникновения и развития новых типов и вариантов региональной политики и государственного управления (РПиГУ), но как равноправный, активный элемент, который формирует совместно с центром, во взаимодействии с ним определенные территориальные паттерны РПиГУ – становящиеся своеобразным золотым фондом отечественной государственно-региональной мысли. Особенность этого взаимодействия – изменение самой территории, адаптация стержневых структур ее освоения и качественная трансформация самого процесса освоения, видоизменяющегося в ходе выработки территориального паттерна, специфического фрейма,[456]который входит автономно в целостную структуру общегосударственного управления.
Наиболее интересные с этой точки зрения объекты исследования – это юг Московского государства во второй половине XVI – первой половине XVII вв., Сибирь в XVII–XVIII вв., Дальний Восток во второй половине XIX – начале XX вв. В качестве дополнительных, «страхующих» объектов исследования можно рассматривать Северный Кавказ во второй половине XVIII – первой половине XIX вв., Среднюю Азию во второй половине XIX – начале XX вв., – как регионы, в которых традиционные архетипы РПиГУ России столкнулись с принципиально иными этнокультурными и цивилизационными установками, проецируемыми на область государственного управления.
Предварительное изучение в качестве исследовательских полигонов трех указанных выше пространственно-временных российских регионов – юга Московского государства, Сибири и Дальнего Востока позволяет сформулировать проблемные положения в рамках поставленных цели и задач: 1) формирование специфических территориальных паттернов – это процесс длительного приспособления государственного управления к особенностям вновь присоединенной или осваиваемой территории, и 2) устойчивые территориальные паттерны формируются, как правило, в результате нескольких итераций, которые приближают их основные параметры к оптимальным для определенных территории и структур конкретного государственного управления.
Первоначальное освоение, географическая, военная и хозяйственная разведка новых территорий, еще не присоединенных к основной территории государства, связаны, как правило, с формированием точечных, локальных, единичных паттернов РПиГУ, которые носят исключительно временный, прикладной характер. Функция этих паттернов – нарастить культурный слой, почву для более плотного военного и хозяйственного освоения новых территорий и их официального включения в состав государства. В этих условиях возможно сосуществование на новых территориях двух или более вариантов местного управления, образование «мягкой», не получившей еще твердой оболочки региональной политики центра, которая ориентируется главным образом на стереотипы и установки местного населения. Так, в период до присоединения земель современного российского ерноземья и Области Войска Донского центральное московское правительство проводило осторожную избирательную политику по отношению к казачьим сообществам Дона, дополняемую политикой льгот по отношению к поселенцам из старых обжитых районов и постепенным дипломатическим и военным отсечением Крымского ханства, азовцев и Ногайской Орды как активных политических и хозяйственных сил, которые действовали на рассматриваемых территориях. Формировался образ слабо освоенной территории, которая выполняла буферные военно-политические функции, служила резерватом вольнонаемной военной силы (казачества) и управлялась опосредованными, косвенными дипломатическими, военными и экономическими методами. Редкая сеть вновь строящихся укреплений, острогов, городов и засечных черт служила каркасом более глубокого в перспективе освоения территории и предпосылкой создания более прочных и устойчивых специфических территориальных паттернов РПиГУ.
Этап освоения новых территорий сразу после их включения в состав государства связан с формированием ряда пробных, поисковых стратегий центра по отношению к новому региону; при этом центральные властные структуры еще как бы не чувствуют своеобразия территории и осуществляют управленческий нажим на базе старых вариантов и архетипов региональной политики. Так, очень характерными были первые шаги российского правительства по освоению Дальнего Востока в 1850-1860-х гг. – учреждение нового казачьего войска, попытка насаждения земледелия на левобережье Амура, учреждение ряда льгот для переселенцев из староосвоенных районов, – которые были первоначально большей частью малоэффективны. Разработка нового, достаточно дробного административного деления Дальнего Востока, усиление внимания к геополитическим аспектам присутствия России на Дальнем Востоке, основание Владивостока и создание крупной тихоокеанской военно-морской базы, образование коммуникативного ритма хозяйственных и политических связей Дальнего Востока с Европейской Россией позволили схематично разработать принципиально новый территориальный паттерн РПиГУ, который характеризовался большой ролью военно-нормативных способов и методов государственного управления и пока еще слабой связью с формированием самобытного, специфического образа самого региона. Образование зазора, щели между конкретной РПиГУ центра по отношению ко вновь присоединенному и целевым образом осваиваемому району и несоответствующим этой силовой политике уровню освоения и реактивной способности территории – это основное противоречие, коллизия и двигатель развития ситуации в сторону создания адекватного, оптимального варианта территориального паттерна РПиГУ.
В результате проведенного предварительного исследования можно утверждать, что формирование территориальных паттернов РПиГУ– это историко-географический процесс продолжительностью не менее чем в несколько поколений, ведущий к созданию принципиально новых географических образов территории и трансформации самого представления о территории.
Исследование историко-географических аспектов РПиГУ необходимо для более глубокого понимания современных процессов регионального и государственного управления в России. В условиях быстрой трансформации основных экономических реалий и определенной неустойчивости самих экономических изменений территориальные паттерны РПиГУ являются стержневыми геоэкономическими структурами (то есть совокупностью, или алгоритмом определенных действий, которые позволяют сохранять ключевые «управленческие» характеристики территории или региона). Поддержание или усовершенствование подобных геоэкономических структур – это наиболее надежный способ разработки адекватных конкретной регионально-управленческой ситуации мер прямого и косвенного воздействия на основные формы регионального «поведения».
Особенно интересны ИГО, которые возникают в переходных зонах, на стыках, в пограничных полосах. Теоретически мыслимы такие переходные зоны, которые могут быть шире, чем чистые зоны или ареалы, их разграничивающие[457]. По отношению к родовому понятию географического образа историко-географический образ есть не что иное, как явление переходное или производное (это в какой-то степени аналог вторичных инструментов финансового рынка), которое как бы постоянно и надежно фиксирует свои собственные изменения. Поэтому и само поле историко-географических образов (в идеале тождественное историко-географическому, или геоисторическому пространству) естественным образом рельефно, состоит из трендовых поверхностей и фиксирует изменения, динамику географического пространства географически, организуясь «по образу и подобию» самого географического пространства[458]. Пороговые границы (между качественно различными ареалами[459]) способствуют созданию особого класса, или типа историко-географических образов (назовем их также пороговыми). Они, как правило, внутренне неоднородны, неустойчивы структурно и являются как бы эпицентрами возмущений, которые нарушают естественный рельеф образно-географического поля. Пример подобного рода – образ хазарской границы, который был предварительно предложен и описан автором как «зона борьбы, взаимодействия, переплетения различных географических представлений, сформированных в разных цивилизационных и культурных мирах и облеченных чаще всего в легендарно-визионерскую упаковку»[460]. Особый случай – так называемые квазиграницы (линии контраста или контакта разнородных явлений, слабо, неявно проступающие из континуальной фактуры земной поверхности[461]). Здесь историко-географические образы слабо оформлены и представляют собой скорее «пятна», некие символические рамки, которые локализуют terra incognita образно-географического поля. Следует признать также, что понятие естественных границ – одна из удобных, экономичных упаковок, оболочек историко-географического образа страны, хотя и имеющая ряд нежелательных или неконтролируемых научным мышлением выходов в область идеологии и практической внешней политики[462].
3.2.3. Политико-географические образы
Политико-географические образы (ПГО) отражают специфику политического развития определенных пространств; соответственно, в структуре таких образов преобладают политико-географические знаки и символы.
В методологическом плане под ПГО здесь понимаются целенаправленные и четко структурированные представления о географическом пространстве, включающие наиболее яркие и запоминающиеся символы, знаки, образы и характеристики определенных территорий, стран, регионов, маркирующие их с политической точки зрения. Фактически происходит сгущение политико-географического пространства с помощью различных пространственных знаков, символов и характеристик, преображающих или трансформирующих само пространство[463]. Фактически, ПГО есть географические представления, структурированные на определенных политических основаниях. Отметим важную методологическую особенность: образы географического пространства трансформируют традиционные политические представления, и данный процесс способствует экономии как географической, так и политической мысли. ПГО в целом являет собой нерасчленимое единство политических и географических представлений, что позволяет добиться концептуального эффекта и на поле практической политики (внешней, внутренней, региональной), для лиц, принимающих решения (ЛПР), и в сфере сравнительно-политологических построений. Специфические ментальные пространства[464], создаваемые «цепочками» связанных между собой ПГО, есть ментально-географические пространства, в которых политические события/явления образно-географически «упакованы».
ПГО, как правило, наиболее изменчивы и динамичны по сравнению с другими классами в данной классификации, поскольку политика в институциональном и ментальном планах наиболее динамичная сфера человеческой деятельности. ПГО могут включать в себя различные историко-культурные, социокультурные и экономические элементы, призванные закрепить ту или иную регионально-политическую тенденцию. Так, ПГО Юга России в 1990-х гг. включил в себя два совершенно ранее не сводимые вместе элемента – прокоммунистические настроения большой части электората и тщательно культивируемое возрождение традиций казачества[465]. Несомненно, оба этих элемента восходят к архетипу национального и националистического консерватизма, характерного для данного региона в долговременной историко-культурной ретроспективе и связанного с историей его завоевания и освоения[466].
ГО регионов и политическая культура общества. Географические образы регионов должны занимать в политической культуре общества особую, специально культивируемую область, так или иначе связанную с геополитическими представлениями определенного общества. Речь идет о внутренней геополитике, которая как раз и продуцирует в весьма сильной степени политически заряженные пространственные образы[467] отдельных территорий государства или территорий, когда-либо входивших в определенный культурно-географический ареал. С этой точки зрения, наличие разработанной и глубоко дифференцированной системы географических образов регионов является, безусловно, индикатором высокого уровня развития политической культуры общества. Если рассматривать политическую культуру общества как систему устойчивых представлений о механизмах формирования политий в конкретных исторических условиях (например, в масштабе исторической эпохи), то географические образы регионов могут представлять собой наглядные результаты наращивания подобных представлений на микро– и мезоуровнях. Иными словами, политическая культура общества в определенную историческую эпоху может быть понята как некий синтез географических образов регионов, воспринятых через геополитические «очки», в геополитическом ракурсе.
Динамика географических образов регионов, в известной степени, «завязана» на динамику политической культуры общества. Географический образ конкретного региона органически включает в себя и элементы региональной политической культуры, которая эволюционирует, «дрейфует» вместе с самим образом. Географический образ региона можно рассматривать в связи с этим как факт и достижение региональной политической культуры, но одновременно этот же образ является элементом всей политической культуры общества, в рамках которой региональная политическая культура может быть воспринята как своего рода «подстилка», «политическая плазма», фон самого, ушедшего «наверх» образа. В свою очередь, политическая культура может менять в ходе своего развития координаты и место в ней определенных географических образов регионов, как бы тасуя их в зависимости от общеполитической ситуации данного общества. Одни образы могут «выплывать на поверхность», другие, наоборот, «тонуть». Однако динамика политической культуры общества влияет не только на конкретную конфигурацию, «размещение» географических образов регионов. В ходе ее развития, очевидно, меняются и основные характеристики самого политического и геополитического пространства, в котором она функционирует; изменяется как бы химический состав среды, которая воссоздается посредством географических образов регионов. Следовательно, могут «размываться» понятия определенных регионов, «коагулироваться» сгустки новых устойчивых географических образов регионов, что будет означать, по-видимому, переход самой политической культуры общества на новый этап развития. Здесь вполне очевидна связь ГО регионов с региональными идентичностями[468].
Актуализация проблемы конструирования и адекватного политического использования географических образов регионов связана с трансформацией структуры и, возможно, образа политической культуры общества. Географические образы регионов могут эффективно использоваться в политической культуре общества, которое организовано как бы по фасеточному принципу: каждый его элемент зафиксирован в определенной «ячейке» геопространства, а его свойства воспринимаются или анализируются непосредственно через его пространственную локализацию. Говоря по-другому, пространственно «укорененное» общество формирует такую политическую культуру, которая воспринимает сама себя посредством географических образов регионов. Образ политической культуры общества неизбежно, на наш взгляд, должен трансформироваться в сторону «опространствления», спатиализации. Сам «обзор» и возможности подобной, спатиализированной политической культуры общества с точки зрения стабилизации, устойчивого развития общества и его способности к саморазвитию должны, по нашему мнению, очень сильно расшириться.
Цивилизации, политические культуры и ГО регионов. Исходя из вышеизложенного, следует обратить особое внимание на механизмы воссоздания и развития пространственных представлений и, конкретнее, географических образов регионов в различных типах цивилизаций и культур. Здесь крайне интересной и важной, на наш взгляд, является предложенная И. Г. Яковенко и А. А. Пелипенко типология цивилизаций в зависимости от типа субъекта в культуре (индивид, паллиат и личность)[469]. Согласно этим исследователям, Византия и позднее Россия представляют собой ярко выраженную цивилизацию паллиата (или манихейскую), для которой характерна глубокая сублимация родовых принципов в ментальности субъекта. Всякий внешний феномен рассматривается единичным субъектом как изначально отчужденный объект, а сама цивилизация подобного типа «…ассимилирует локальные архаические миры и загоняет индивида в государство… Паллиат, то есть государственный человек, – доминирующий социокультурный тип»[470]. В такого рода цивилизации географические образы регионов, по-видимому, неизбежно должны быть генетическими неоднородными: с одной стороны, в них изначально закладываются представления центральной власти об определенном регионе, а сам регион как бы стремится соответствовать этому образу; с другой стороны, в образе конкретного региона с большой вероятностью должны присутствовать черты архаики, «седой старины» (скорее всего, идеализированной) – иными словами, сам географический образ региона будет «размываться» его краеведческим подобием. Следовательно, цивилизационно-паллиативные установки, или, цивилизационно-паллиативная среда, способствуют созданию как бы разорванных в субъектно-объектном отношении географических образов регионов: в них проникают как обильная краеведческая фактура, которая его насыщает, так и достаточно простые политико-географические региональные «конструкции», которые спускаются «сверху», из центра.
Формированию подобного рода образов содействует и сама, довольно рыхлая и синкретическая по сути, современная российская политическая система. Историк и политолог А. Г. Володин отмечает, что в России именно регионы, а не партии, выступают главными политическими субъектами, а сам по себе «региональный фактор» «…частично компенсирует незавершенность институционализации партийной системы, структурную рыхлость и «формационную» незавершенность общества в смысле выделения крупных общностей (классов, социально-профессиональных групп и т. д.), способных самостоятельно артикулировать свои экономические и политические интересы»[471]. В этой ситуации регионы выступают своего рода эрзацем «всего и вся» в политической жизни общества, а само слово «регионы» приобретает необычайно богатую смысловую нагрузку.
Однако, на наш взгляд, данная ситуация чревата не только подменой и «заигрыванием» краеугольных понятий политической культуры общества, но и как бы раз-географизацией самих образов регионов; политический контекст географического образа того или иного региона может расплываться до пределов всей страны, а сама политическая жизнь региона может до смешного актуализироваться или артикулироваться на общегосударственных «подмостках» (что и произошло, на наш взгляд, с внутриполитическими перипетиями Приморского края на Дальнем Востоке в конце 1990-х гг.). Получается тиражирование достаточно однообразных и схематических географических образов, как бы слепленных по одному шаблону, по одной примитивной «политической выкладке»; понятие России как государства может выступать чуть ли не синонимом того или иного региона. Другими словами, единый географический образ России «растаскивается» географическими образами ее регионов, теряет свою целостность и «эластичность».
Сами политические культуры, вполне очевидно, в зависимости от своего типа, могут регулировать структуры функционирования и взаимодействия географических образов регионов. В силу того, что в истории России соседствовали и продолжают соседствовать все основные выделяемые в настоящее время типы политической культуры (патриархальная, подданическая и активистская[472]), сама страна представляет собой, по сути, совершенно «отличный от европейского политико-культурный мир»[473], хотя «кирпичики» этого мира вполне узнаваемы. Поэтому наиболее адекватным определением для политической культуры России в длительной ретроспективе оказывается традиционалистский консерватизм, который на уровне сознательной рефлексии артикулируется как политический консерватизм[474].
Как это определение может влиять на географические образы российских регионов? Характерно, что 1990-е гг. не породили ни одного достаточно целостного с точки зрения политической культуры общества географического образа региона. Региональные, или местные самосознания (если можно говорить о них во множественном числе) оказались расщепленными, «шизофреническими», как бы мечущимися в поисках целостного регионального образа. Те эволюционные прирастания, которые вообще характерны для консерватизма как типа культуры, оказались почти обессмысленными в «мутной воде» нового государственного строительства. Парадоксальным образом, традиционный консерватизм регионального самосознания (региональной идентичности) оказался наложенным на инородные ему политические инновации, связанные с совсем иным типом политической культуры.
Географические образы регионов стали как бы полураспавшимися, двоящимися, с причудливыми сочетаниями «почвеннической» и ультрадемократической фразеологии. Но такое наложение активизировало или катализировало быстрое «всплывание», казалось бы, совсем утерянных региональных историко-, культурно– и политико-географических образов. Например, образ донского и кубанского казачества (консервативный, по сути) стал сочетаться с совершенно «красной», коммунистической идеологией (скорее, активистской по типу) в ряде южных регионов России. Эти образы как бы потеряли сами себя, а сцепление совершенно разнородных географических образов может служить отличным индикатором мучительной мутации самой политической культуры общества.
ГО регионов и региональные политические процессы. Географические образы регионов, естественно, хорошо «пропитываются» в краткосрочной ретро– и перспективе местной политической «аурой». Формируется целый пласт кратковременной, «короткой» (в смысле «коротких денег»), как бы спекулятивной региональной политической культуры, которая «подпитывает» сам образ. Характерно, что эта подпитка идет на уровне сильно обобщенных, генерализированных политических моделей и представлений, которые лишь в незначительной степени адаптируются исходя из местной специфики. Речь идет, например, о политических структурах авторитарного, маргинального и гражданского типов, которые вычленяются в различных регионах[475]; подыскиваются «суммирующие» определения политической ситуации в регионе – например, демократическая олигархия в Калининградской области[476]; казачье движение «вписывается» в этнократическую модель политического развития[477]. Недолговременность и непрочность этих краткосрочных региональных ПГО связана именно с отсутствием разработанных механизмов, которые бы, говоря условно, их «регионализировали», приземляли – на базе каких-либо местных, локальных политических моделей.
Совсем по-другому могут представать те же самые геополитические региональные образы, «привязанные» к масштабным политико-географическим представлениям, однако «привязанные» исходя из местных реалий, или благодаря им. Таким, на наш взгляд, был ПГО Сибири, созданный сибирскими областниками. Один из них, Г. Н. Потанин, очень умело отождествил, оправдывая и обосновывая областническую тенденцию, местный патриотизм («сибирефильство») с патриотизмом вообще: «Термин «местный патриотизм» упразднился бы только в том случае, если б Сибирь стала независимым государством; но перестал бы существовать термин, а тенденция осталась бы. Отпал бы только эпитет «местный»; стали бы вместо «местный патриотизм» говорить просто «патриотизм», вместо «областническая тенденция» стали бы говорить «государственная тенденция»[478]. Образ Сибири, созданный областниками, был настолько «крупным», соразмерным поставленным ими политическим задачам, что он до сих пор, по-видимому, является более прочным и практичным, нежели большинство современных геополитических образов Сибири, слишком явно ориентированных на природно-ресурсную (нефть, газ, лес, металлы и т. д.) составляющую.
Географические образы регионов выглядят более устойчивыми, если они структурированы представлениями об их внутреннем геополитическом и геокультурном пространстве. Региональные политические процессы в этом случае идеально «вписываются» в сам регион, имманентны ему. Вновь обращаясь к наследию сибирских областников, отметим, что подобное им также удалось: Сибирь как огромное слабоосвоенное пространство с немногочисленными культурными центрами по-существу стала, в их представлениях, неким «подсознанием России» (используя известный фрейдистский дискурс Б. Гройса «Россия как подсознание Запада»)[479]. Под этими представлениями зиждилась четкая установка, находившая политические обоснования в самой структуре сибирского пространства: «Чем обширнее территория, тяготеющая к одному центру, тем остальное пространство обездоленнее и пустыннее в культурном и духовном отношениях. Единственное спасение окраин от опустошающего действия централизации заключается в учреждении областных дум с передачей им распоряжения местными финансами»[480]. В современных условиях структурирование регионального геополитического образа возможно с помощью самых наглядных и непосредственных политических действий, не связанных прямо с протяженным и разветвленным политическим дискурсом, но ориентированных на массовое сознание – например, политические граффити. Исследование политических граффити Москвы конца 1980-х – первой половины 1990-х гг. показало, что политические надписи очень четко маркируют городское пространство, вычленяют его временные страты по типу отношений «центр – периферия» и непосредственно актуализируют ПГО Москвы как центра всех общероссийских «политических бурь» данной эпохи[481]. Москва предстает благодаря политическим граффити не абстрактным средоточием, скорее точкой, где принимаются или оспариваются властные решения на высшем уровне, а достаточно целостным, объемным геополитическим образом, который как бы фиксирует свою собственную динамику.
ПГО определенного региона обладает известной мощью и в случае нарочитого и постепенно накапливающегося в исторической ретроспективе противопоставления региона другому региону, лучше – центральному. Таково противостояние Юга России и ее Центра. Исследование современной политической культуры Юга России потверждает вполне очевидную «инаковость» этого региона, наклонность «быть не как другие», а ее базовое противоречие замешано на политической и культурной оппозиции казачества центру, государству вообще[482]. Преобладание локальной политической лояльности над национальной, что свойственно фрагментарной политической культуре и транзитным политическим периодам[483] – подобная характеристика современной политической культуры Юга России как раз не затушевывает «оппортунистический» характер его геополитического образа, а, наоборот, – как бы выпячивает его. Даже сами способы политической коммуникации здесь «работают» на соответствующий образ: не граффити по преимуществу, но характерное южное «балаканье» как средство политического имиджмейкерства[484]. Следовательно, бинарные геополитико-географические оппозиции, что наиболее вероятно, способствуют активизации и эффективному структурированию географических образов регионов.
По всей видимости, хорошо идеологически фундированные и разработанные географические образы регионов могут существовать достаточно долго, с временной размерностью на уровне столетия. Долговременные региональные политические процессы способствуют созданию «ядерных» географических образов, которые могут смутно «проступать» сквозь геоисторические наслоения. Наиболее яркий пример здесь – географический образ Твери (Тверского княжества), который, несмотря на бесславный исторический конец Тверского княжества, безусловно, сохранил в себе родовые идеологические черты «великодержавного» геополитического образа, пытавшегося усвоить, в соперничестве с Москвой, византийское наследие[485].
Основные направления использования прикладных ПГО в международных отношениях. Предварительно следует сказать о специфике международных отношений как источнике формирования и конструирования ПГО. Международные отношения – это очень подвижная, «мягкая» и в то же время очень плодотворная среда для формирования ПГО; своего рода «питательный раствор». Они могут рассматриваться как подвижная и постоянно меняющаяся сеть систем ПГО; причем здесь можно говорить и о прямом продуцировании этих систем, и об их выявлении. Стенограммы международных переговоров, протоколы, решения и документы международных конференций, тексты международных договоров часто служат источниками реконструкции скрытых, латентных систем ПГО – их можно назвать политико-географическими образными «айсбергами»[486]. Системность возникновения и функционирования систем ПГО в данном случае тесно связана с системностью самих международных отношений[487].
При анализе специфики международных отношений как источника формирования ПГО следует также обратить внимание на влияние политических культур, разности взаимодействующих политических культур, характеризующихся различными степенями открытости и закрытости в диалоге. Здесь очевидна прямая связь с содержательностью и структурой возникающих в процессе международных переговоров систем определенных ПГО. Так, подробный анализ ряда стенограмм переговоров союзников на Потсдамской конференции 1945 года показал (см. 2.4.), с одной стороны, сложности формирования действенных систем ПГО в условиях взаимодействия более открытых и менее открытых политических культур, а, с другой стороны, продемонстрировал эффективность функционирования очень простых в структурном отношении систем ПГО, опирающихся во многом на довольно примитивные и даже «школьные» географические представления[488].
Первое направление использования ПГО в международных отношениях – это идеологическое формирование выгодных, или надежных систем ПГО, в рамках которых достигаются определенные политические цели в международных отношениях. Это направление можно представить в методологическом отношении как макроуровень использования ПГО в международных отношениях. Здесь, как правило, сознательно конструируются те или иные ПГО. Характерный пример – это конструирование негативного по преимуществу современного ПГО России, рассматриваемого в рамках евро-американо-центричной, или западно-центричной системы ПГО. Эта система ПГО может быть охарактеризована, кроме того, как культуроцентричная, или культурогенная. Иначе говоря, в ней происходит явное замещение одного содержательного основания на другое, проблемы конкретного политического взаимодействия между Россией и странами Запада анализируются сквозь призму чуждости российской культуры западной культуре, рассматриваемой как единство, целостность. В результате такой подмены оснований, ПГО России в системе формируемых в рамках современных международных отношений базовых систем ПГО оказывается отброшенным на периферию этих систем, как бы зажатым более мощными и действенными для данных систем образами.
Второе направление использования ПГО в международных отношениях методологически можно представить как мезоуровень и назвать его технократическим. В рамках этого направления происходит операционально хорошо продуманный выбор цели в международных переговорах, формируется компромиссная среда, и создаются определенные компромиссные системы ПГО, работающие на достижение главной цели конкретных международных переговоров. Например, переговоры между Израилем и Палестиной в связи с обострением конфликта между ними во многом неудачны изза отсутствия адекватной, устраивающей обе стороны системы ПГО. Такая система ПГО должна учитывать зачастую противоположные политико-географические представления и конструироваться как медиативная, включающая в себя ПГО-»прокладки». Так, образы Ближнего Востока, Палестины должны рассматриваться в рамках подобной системы как части образов Европы и Средиземноморья. Здесь необходимо максимально расширить образное политико-географическое пространство по сравнению с традиционным политико-географическим пространством. Очевидно также, что эта система ПГО не должна быть этноцентричной. Возможно включение в данную систему ПГО образов Малой Азии, Причерноморья, даже России и Совета Европы. Такое решение может быть временным и промежуточным, однако оно может оказать влияние на ход международных переговоров вокруг израильско-палестинского конфликта.
Третье направление использования ПГО в международных отношениях в методологическом отношении представлено на микроуровне; его можно назвать вспомогательным, или интерпретационным. На этом уровне происходит приспособление, адаптация, приближение решений международных конференций и международных договоров к традиционной географической карте; возможны также различного рода трактовки и интерпретации, связанные с политико-географической картой. В то же время в результате образных политико-географических интерпретаций нарабатывается определенная образная дистанция по отношению к традиционной карте, возникает как бы образное пространство над самой картой. Классический пример – это Балканы[489]. Образное политико-географическое решение современной проблемы Косово, шире – Боснии и Герцеговины и всех пост-югославских государств состоит в постепенном отрыве от традиционной геополитики этого региона. Большинство современных политических решений и действий НАТО, США и ЕС слишком традиционно «геополитичны», в них как бы уже включены на латентном уровне события I и II мировых войн, тесно связанные с Балканами, и историко-политическая ретроспектива этого региона Европы. На наш взгляд, здесь необходима образная политико-географическая интерпретация, включающая в поле обзора значительные историко-географические образы – такие, как Османская империя, Византия, битва на Косовом поле, Венгрия, Франция, крестовые походы. Кроме того, в ходе такой интерпретации геополитическая ситуация на Балканах должна быть как бы обвосточнена, должен произойти ее образный сдвиг на восток, естественно, с параллельным усилением историко-географических образных компонентов. В данном случае надо использовать технологии образного «отодвигания», отстранения ПГО, изменяющие их координаты в образном политико-географическом пространстве. И, несомненно, ПГО Балкан должны быть приближены к образам Курдистана, Малой Азии и Турции.
3.2.4. Социально-географические и экономико-географические образы
Социально-географические и экономико-географические образы в силу тесного переплетения социальной и экономической жизни обществ, можно назвать, в отдельных случаях, социально-экономико-географическими образами (СЭГО). СЭГО характеризуют в знаково-символьной форме особенности и закономерности социально-экономического развития определенных пространств. Такие образы могут быть репрезентированы и интерпретированы посредством каких-либо статистических показателей или географических названий экономических центров и коммуникаций. Так, СЭГО Западной Сибири может быть репрезентирован статистическими показателями и долей региона в добыче нефти и газа РФ, названиями крупнейших нефтегазовых месторождений и трубопроводов. Далее мы будем говорить преимущественно об экономико-географических образах (ЭГО), поскольку они, как правило, аккумулируют значительную часть социально-географических знаков и символов.
ЭГО территорий практически любого таксономического уровня могут быть иерархизированы на метауровне, обобщающем закономерности развития экономического пространства. ЭГО территории – это система наиболее устойчивых и целенаправленных пространственных представлений об ее экономике (экономико-географическое положение, специализация, отраслевая структура, структура занятости и доходов населения и т. д.). Каждая масштабная характеристика экономики территории может быть представлена какими-либо ЭГО, «сжимающими» информацию. Эти образы могут целенаправленно транслироваться как вовне, так и вовнутрь образно-географически осмысляемой территории.
Экономическое пространство в процессе развития самоорганизуется путем структурирования специфических экономико-географических образов, которые «аккумулируют» особенности экономико-географического «рельефа» различных территорий. Экономико-географический «рельеф» в данном случае – это как внутри-, так и межтерриториальная дифференциация по наиболее важным экономическим показателям развития. Следовательно, поле территориальных экономико-географических образов является результатом дистанционной «переработки» первичного экономического пространства[490]. Главная задача при этом – обеспечить наиболее рациональные процедуры означивания (семиотизации) и символизации[491] соответствующих экономико-географических образов. Другими словами, современная экономическая география в определенном смысле есть образная экономизация географического пространства.
В методологическом плане под ЭГО понимается система взаимосвязанных знаков, символов, характеристик, стереотипов каких-либо пространств или четко локализованных территорий, показывающих уровень и динамику их экономического развития, а также отраслевую, секторальную и территориальную структуры их экономики. В состав ЭГО входят образы крупнейших экономических центров рассматриваемой территории, образы ее отдельных подрайонов, а также внешние по отношению к данной территории топонимы (образы), символизирующие те или иные масштабные особенности развития экономики в целом.
Рассмотренная содержательная классификация ГО является открытой, поскольку в целях более детальных исследований могут быть выделены и новые классы (подклассы) ГО (например, демогеографические образы, или урбогеографические образы, и т. д.). Потенциально такая классификация имеет иерархическое строение.
3.2.5. Инвариант содержательной классификации ГО
Как инвариант описанной выше содержательной классификации ГО рассматривается классификация, включающая следующие классы: 1) геокультурные образы, 2) геоисторические образы, 3) геополитические образы и 4) геосоциальные и геоэкономические образы. В качестве основания для этого инварианта сохраняется специализация или идентификация образа, однако в структуре соответствующих классов образов происходят изменения: в ядре (центре) образа находятся по преимуществу культурные, исторические и т. д. особенности и закономерности развития объекта. Элементы, отражающие в большей степени географические (пространственные) аспекты развития, находятся, в основном, на периферии образа. Следовательно, главное различие здесь – в смысловом, содержательном акценте, который придается именно пространственным компонентам. На практике инварианты какой-либо содержательной классификации ГО могут, по мере необходимости, сосуществовать, совмещаться и взаимодействовать.
Геополитические образы (ГПО) и их моделирование являются одной из наиболее интересных и важных составных частей концепции моделирования географических образов[492]. В силу своей особой динамичности, повышенной изменчивости и даже известной неустойчивости геополитические образы представляют собой естественный испытательный «полигон», на котором возможны эффективные научные исследования общих закономерностей динамики и трансформаций образно-географических систем. Геополитические образы можно определить как общественно наиболее значимые, максимально анаморфированные с точки зрения традиционного географического пространства и в то же время наиболее масштабные (то есть охватывающие очень значительные по площади территории и регионы Земли) географические образы.
В операциональном (прикладном) плане, ГПО – это структурированные с геопространственных позиций политические представления. Речь в данном случае идет о фактическом отождествлении определенного географического пространства с конкретной, проводимой кем-либо политикой. В методологическом плане, ГПО – это политический образ, становящийся более эффективным (с определенных политических, или политологических позиций) за счет активной имплантации в его структуру географических данных и представлений.
Закономерности формирования и развития структур и систем прикладных географических образов в геополитических исследованиях мезоуровня (ГПО страны). Геополитические исследования мезоуровня (как правило, это изучение страны или, иногда, крупного региона, включающего несколько стран) требуют также изучения долговременных и устойчивых ГПО страны, формирующихся в результате политических действий на международной и внутренней политических аренах. Образные геополитические исследования мезоуровня направлены, прежде всего, на выявление таких устойчивых ГПО (ключевых ГПО, или образов-архетипов), а также на анализ воздействия выявленных образов на международные отношения, межкультурные коммуникации, политические и экономические процессы. Помимо этого, важно выделение структур и систем ГПО страны для разработки и проведения эффективных политических переговоров, внешнеполитической государственной пропаганды, рекламных и PR-кампаний, привлечения инвестиций в экономику страны.
Геополитические образы России: динамика и системный анализ. Исследования геополитических образов России связаны с определенными сложностями, главными из которых являются следующие: 1) даже при серьезных колебаниях размеры территории государственного ядра России за последние 300 лет были столь обширны, что создание лишь одного-двух базовых геополитических образов или манипулирование ими в целях научного исследования практически невозможно; 2) внешняя политика Россия за этот же период отличалась своего рода «а-географич-ностью» – иначе говоря, учет преимуществ и недостатков геополитического положения России не был достаточно адекватным, что вело и к известной «недоношенности» ее стихийно или сознательно культивировавшихся геополитических образов; и 3) большинство находившихся в политическом и внешнеполитическом «обороте» до настоящего времени геополитических образов России (различных по генезису) по большей части лишь «спекулировало» или на очевидных физико-географических особенностях России, или на ее весьма поверхностной идеологической «упаковке» (дилеммы Европы и Азии, славянофильства и западничества, романо-германской и российско-православной цивилизаций, средневековая концепция «Москва – Третий Рим»[493], концепция евразийства[494]и т. д.)[495]. Эти сложности не являются непреодолимыми, однако требуют выработки специфического подхода. Основа подобного подхода – одновременное моделирование нескольких наиболее явных и действенных геополитических образов страны в единой «связке», оконтуривание целостной страновой образно-геополитической системы и дальнейшая проработка ее возможных конфигураций и структур.
Образные модификации. Образ существует, как правило, в нескольких различных модификациях; это обязательное условие его существования и развития. Это целый первоначальный образный «веер», или «бриколаж» (по Леви-Стросу)[496]. Среди образных модификаций нет основной, базовой или главенствующей. Образные модификации – это сеть без каких-либо иерархий. Такая сеть по своей организации близка понятию корневой системы («ризомы») у французских постструктуралистов Ж. Делеза и Ф. Гваттари[497]. Рассмотрим пример. Образ России должен иметь целый ряд, веер вариантов: Россия как европейская страна, часть Европы; как часть Азии, азиатская или восточная страна; как полупериферия Запада; как авангард Запада на крайнем востоке Европы; как пограничная (фронтирная) империя (Российская империя)[498]. Веер подобных образов довольно четко выявляется в классическом стихотворении Александра Блока «Скифы» (см. 3.1.). Все эти модификации используются по мере надобности, в зависимости от целей, задач, обстоятельств – осознанно или неосознанно.
Динамика геополитических образов России связана в первую очередь не с известным «маятником» Европа – Азия (Запад – Восток), но прежде всего с расширением, экспансией самого образно-географического поля России, быстрым «захватом» все новых и новых потенциально ярких географических образов, которые требуют и соответствующей геополитической «огранки». Такая геополитическая «огранка» должна опираться на вновь создаваемые механизмы межкультурной и межцивилизационной адаптации[499]. Неудача при создании таких механизмов ведет к «бледности», очевидной образно-геополитической невыраженности части системы и, в конечном счете, к ее деградации. Например, подробный образно-геополитический анализ захвата Россией Средней Азии во второй половине XIX в. показал, что стремительная военная экспансия Российской империи в этом регионе и включение его в сферу внешне– и внутриполитических российских интересов не сопровождались четко артикулированными политическими и геополитическими образами, базировавшимися на геокультурном и геоэкономическом проникновении в Среднюю Азию[500]. Чем более втягивалась Россия в Среднюю Азию, соперничая с Великобританией, тем более одномерным и реактивным становился ее геополитический образ – по преимуществу, «европейской державы»; механизмы межцивилизационной адаптации так, по существу, и не были обеспечены.
История образно-геополитической системы (систем) России включает в себя примеры детальной структурной проработки и конструирования удачных региональных геополитических образов. К подобного рода удачам следует отнести формирование геополитического образа Юга России[501], в меньшей степени – Сибири (до 1910-х гг.)[502] и Дальнего Востока (до 1890-х гг.)[503]. Надежная и динамичная образно-геополитическая страновая система должна включать и внутренние геополитические образы отдельных крупных регионов страны и активно манипулировать ими. Целенаправленная геополитика – это, в известной мере, сбалансированность внешних и внутренних геополитических образов, рассматриваемых в едином образно-географическом поле. Поэтому, например, геополитические образы Сибири и Дальнего Востока конца XIX – начала XX вв. неотделимы в своей динамике от геополитических образов Маньчжурии и Монголии[504].
Ключевые геополитические образы России и их использование во внешней политике современной России (1991–2001). Динамичная образно-геополитическая система страны является, как правило, аналогом неравновесной термодинамической системы, в которой кратковременные равновесные состояния сменяются закономерными периодами турбулентности и быстрых трансформаций. По сути дела, страновая образно-геополитическая система – это арена столкновения, борьбы и взаимодействия порой довольно различных и разнородных геополитических образов, имеющих под собой иногда и разные геокультурные фундаменты. Геополитические и геокультурные образы одной и той же страны на протяжении исторической эпохи, достаточно длительного исторического времени могут вступать между собой в известное противоречие[505], но именно эта разветвленная «цепочка» и позволяет осознать образно-геополитические страновые системы как динамичные геоисторические протяженности, «длительности» по Фернану Броделю. Системные исследования геополитических образов России обязательно должны учитывать подобную «длительность», естественно «переваривающую» их противоречивость и неоднозначность.
Следует сразу отметить, что ключевые ГПО характеризуются наиболее целенаправленными геопространственными представлениями и наиболее мощными используемыми территориальными и страновыми символами и знаками.
Теперь определим, в достаточно сжатой формулировке, понятие ключевого ГПО. Ключевой ГПО – это образ, оказывающий решающее и долговременное влияние на структурирование остальных ГПО, а также формирующий и в значительной степени скрепляющий общее образно-геополитическое пространство (пространство ГПО).
Перейдем к характеристике ключевых ГПО России, сложившихся в течение длительного времени – по крайней мере, в пределах II тысячелетия н. э.
Первый из них – т. н. «остров Россия», впервые выделенный и подробно описанный В. Л. Цымбурским как устойчивый архетип геополитического развития России[506]. В связи с этим мы не будем подробно останавливаться на его характеристике – укажем только, что этот ГПО во многом базируется на этнокультурных, цивилизационных и языковых особенностях развития Древней Руси и средневековой России, предопределивших аутентичность самого образа[507].
Следующий ключевой ГПО – это Россия-Евразия, детально раскрытый и проработанный в рамках концепции евразийства в 1920– 1930-х гг.[508] Здесь был сделан важный переход за рамки традиционных геополитических возможностей России. По сути, используя историкогеографические основания, евразийцы создали мощный геополитический образ, потенциально позволяющий разрабатывать достаточно масштабные и разнообразные геостратегии.
Несколько ранее был осознан и транслирован вовне другой ключевой ГПО – Россия-и-Европа, или Россия как Европа[509]. Если в историософском плане этот образ был проработан в основном уже в XIX в., то в политическом и культурном смысле понимание России как, в первую очередь, европейской страны и державы, было заложено, по преимуществу, в XVII–XVIII вв. Очень важно отметить, что Россия воспринималась и воспринимается во многом как маргинальная, пограничная, фронтирная страна Европы, во многом схожая, например, с Испанией – прежде всего, конечно, на историко-культурных основаниях. В более широком контексте российская и латиноамериканская (ибероамериканская) цивилизации типологически относятся к пограничным[510].
Также на цивилизационной основе выделяется следующий ключевой ГПО – Византия. В данном случае его происхождение очевидно: Россия входила в византийский культурный круг; российскую цивилизацию можно также назвать и византийско-православной[511]. Очевидно, что ГПО Византии играл немалую роль в формировании внешней политики России XVIII – начала XX вв., включая «Греческий проект» Екатерины II[512] и планы захвата Константинополя в первую мировую войну.
С ГПО Византии тесно связаны такие «сконструированные» ключевые ГПО России, как Скандовизантия (термин принадлежит академику Д. С. Лихачеву) и, возможно, менее значимый, Славотюркика (термин принадлежит Г. С. Лебедеву)[513]. Здесь мы имеем дело с феноменом интенсивного международного политического и культурного взаимодействия в течение нескольких веков на территории современной России, что, несомненно, существенно повлияло на ее геополитическое самоопределение и развитие. Образ-архетип по отношению к этим ГПО – это, конечно, «мост», или, «страна-мост». В то же время, благодаря выделению этих ГПО, можно достаточно четко зафиксировать главные векторы политико-культурного влияния, действовавшие на территории современной России.
Среди ключевых ГПО России также – Восточная Европа[514]. Несомненно, само понятие и образ Восточной Европы неоднократно менялись на протяжении, особенно, XX столетия, включая, порой, совершенно различные страны и страновые и региональные образы. Однако, несмотря на всю расплывчатость и изменчивость этого ГПО, он оказал и продолжает оказывать сильное влияние на формирование внешнеполитического имиджа России. Историческая память здесь используется напрямую, поскольку и Киевская Русь, и Московское государство XVI–XVII вв. достаточно ясно осознавали свое геополитическое положение в рамках Восточной Европы.
В состав ключевых ГПО России входит и Украина, хотя он, в значительной степени, пересекается с самим образом России (если рассматривать его как систему взаимосвязанных геоисторических, геокультурных и геополитических образов). Серьезное отличие от предыдущих ключевых ГПО состоит в том, что Украина, очевидно, является структурным ГПО и оказывает непосредственное влияние на весь механизм деятельности и функционирования ключевых ГПО России. Основания для подобной характеристики – в тесно переплетающихся политических историях и политических географиях России и Украины, зачастую составлявших фактически единое целое (от истории вхождения территории Украины в состав России до создания украинского государства в результате распада СССР)[515]. В конечном счете, ГПО Украины во многом определяет соотношения различных ГПО России, их взаимную дислокацию и размещение в образном геополитическом пространстве.
Структура и организация образного геополитического пространства России связана, прежде всего, с характером использования ключевых ГПО во внешней политике современной России. Рассмотрим этот процесс более подробно.
Геополитические образы во внешней политике России (1991–2001). В рамках метагеополитического пространства рассмотрим использование ключевых ГПО во внешней политике современной России (1991–2001).
«Остров Россия». Этот ГПО использовался в первый год президентства В. В. Путина очень интенсивно. Начался процесс постепенного отстранения от геополитических моделей, господствовавших во внешней политике России в 1990-х гг., и создания автономного геополитического пространства. Явными попытками расширить геополитическое пространство (или восстановить контуры старого) были визиты В. В. Путина на Кубу и в КНДР. Использование старых геополитических «запасов» сочеталось здесь с геополитической поддержкой таких же «островов» – дублеров – Белоруссии и, частично, Украины. Началось культивирование и внешних, пока не очень заметных геополитических «анклавов» России – это Иран и, в меньшей степени, Ирак.
Россия-Евразия. Данный ключевой ГПО наиболее явно использовался в период премьерства Е. М. Примакова, о чем хорошо свидетельствуют его визиты в КНР и Индию. Попытка сформировать евразийский «треугольник» была вполне очевидно направлена против США и НАТО. Однако, в известной степени, мы наблюдаем здесь лишь подобие образа «Россия-Евразия», поскольку образ самой России не в состоянии заместить очень хорошо фундированные в цивилизационном отношении образы Индии и Китая. В данном случае речь может идти лишь о частичном использовании образа «Россия-Евразия».
Гораздо эффективнее использовался этот образ в Центральной Азии, где Россия оказывала политическую, военную и экономическую помощь постсоветским государствам – Казахстану, Таджикистану, Кыргызстану и, в меньшей степени, Узбекистану. Очевидно, что образ «Россия-Евразия» использовался на дальних рубежах России, будучи своего рода геополитическим «фронтиром». Следует, однако, отметить, что все же в основе данного образа – образ России как европейской страны[516]. Используя ГПО «Россия-Евразия» в своей внешней политике, современная Россия вынуждена постоянно оппонировать США; по сути, США являются внешней «упаковкой» этого образа. В зону влияния этого ГПО входят также Закавказье и даже часть самой России – Северный Кавказ. Фактически саму зону влияния образа «Россия-Евразия» можно отобразить и на обычной политической карте Евразии.
Россия-и-Европа. На протяжении 1990-х гг. происходило расставание с внешнеполитическими иллюзиями и эйфорией по поводу вхождения России в Европу. Претворение на практике идей создания единого европейского «дома» и Европы от Атлантики до Урала, озвучивавшихся Миттераном, Колем и Ельциным, теперь отнесено на отдаленное будущее. В метагеополитическом пространстве Россия постепенно отдалилась от Европы, однако сами образные расстояния стали более точными, выверенными и надежными во внешнеполитическом смысле. Учитывая Чечню, Европа стала значительно более «осторожной». В рамках проекта сотрудничества ЕС и России «Северное измерение» можно говорить к концу 1990-гг. скорее об образе Россия-и-Северная Европа, который, фактически, является более точным и формирует ядро ГПО Россия-и-Европа в целом.
Конфликт в Косово в 1999 г. показал, что Россия внешнеполитически рассматривается как недо-Европа, или пара-Европа, причем этот взгляд доминирует, явно или неявно, с обеих сторон – и России, и Европы. В известном смысле СССР был в гораздо большей степени европейской страной, и в его внешней политике ГПО Россия-и-Европа, действительно, играл одну из ключевых ролей. Большинство «советских» внешнеполитических представлений о Европе на протяжении 1990-х гг. оказалось практически «заморожено». Репрезентирование ГПО Россия-и-Европа к 2001 г. было достаточно маргинальным и связано, в основном, с «точечной акупунктурой» Совета Европы (права человека, свобода слова и СМИ) и деятельностью России в рамках ОБСЕ. В настоящее время сам образ претерпел вполне логичное «сжатие», которое верно отражает сложившуюся внешнеполитическую ситуацию.
Византия. В начале 1990-х гг. это был, фактически, застывший или «замороженный» образ. Однако во время конфликта в Косово 1999 г. он довольно быстро «ожил», не только в настроениях российского общества (это было еще и в первой половине 1990-х гг., во время войны в Боснии), но, главное, на государственном уровне. Войны в Боснии и Хорватии как бы разогрели сам образ, придали ему первоначальный энергетический импульс: немногочисленные военные добровольцы из России уходили воевать за единоверцев; православие воспринималось как синоним общих византийско-православных корней. ГПО Византии так или иначе достаточно интенсивно использовался в период премьерства Е. М. Примакова, позднее он продолжал использоваться министром иностранных дел И. Ивановым.
После падения режима С. Милошевича в Югославии этот ГПО стал более локальным, частично скрытым; акценты во внешней политике России по отношению к Югославии были перенесены на экономические аспекты. Устойчивый антизападный «привкус» образа Византии в новой геополитической ситуации был нежелателен, сам образ вновь отошел на второй план. Активизация данного образа вполне возможна в будущем, вероятно, в связке с ГПО Восточной Европы. Его использование возможно также и в Закавказье – в Грузии и Армении, хотя здесь необходимо учитывать устойчивые историко-географические образы взаимодействия закавказских цивилизаций с византийской (элемент исторического соперничества и противоборства)[517].
Скандовизантия и Славотюркика. Это во многом смешанные, гибридные образы. Во внешней политике России 1991–2001 гг. они практически не использовались. Использование их целесообразно по всей западной границе России, в общении с ближайшими западными соседями. Наиболее важно их использование, конечно, в отношениях со странами Скандинавии. Возможно, эти образы стоит также использовать во внутренней геополитике и региональной политике современной России. Можно даже сказать, что ГПО Скандовизантии и Славотюркики – это образы «внутренней» внешней политики, направленной на большее сплочение регионов-субъектов РФ (своего рода аналог «cohesion policy», применяемой в странах ЕС[518]).
Восточная Европа. Этот образ до сих пор практически игнорировался во внешней политике современной России. Он был провален из-за чрезмерного и несбалансированного развития образа Европы в целом, что фактически означало развитие, прежде всего, образов Западной Европы, ЕС и, частично, НАТО. Произошло внешнеполитическое отождествление этих ГПО; образ Восточной Европы (Центрально-Восточной Европы) выпал из этого ряда. По всей видимости, именно его надо активно развивать и культивировать как автохтонный и оригинальный ГПО для России. Сам образ во многом пересекается с образом Византии. Необходимо всячески артикулировать ГПО Восточной Европы в отношениях с Белоруссией, Украиной и Молдовой. В перспективе ГПО самой России может рассматриваться как ядро ГПО Восточной Европы.
Украина. Этот ГПО фактически находится и сосуществует в одном образном пространстве с ГПО России. Это сосуществование на протяжении 1990-х гг. было явно не эффективным. В общем внешнеполитическом поле обоих государств шла довольно неплодотворная борьба за образы Европы, Византии и даже Евразии. Во внешней политике России ГПО Украины продолжал оставаться, по сути, дублером ГПО самой России, его малой копией; продолжал эксплуатироваться инерционный образ Украины как младшей сестры или младшего родственника, что в современной геополитической ситуации внешнеполитически не продуктивно[519].
Очевидный факт: сам ГПО Украины активно используется, но его конфигурация и структуры не эффективны. Его необходимо детально продумать и максимально усложнить, ибо он очень важен для внешней политики современной России. Здесь надо, в первую очередь, «привязать» ГПО Украины к ГПО Восточной Европы. ГПО Украины должен быть действительно представлен как ключевой ГПО для России. С точки зрения функциональной структуры образа Украины, следует представить Украину как посредника, «мост» – между Россией и Центральной Европой, между Россией и Ближним и Средним Востоком и, тем самым, более тесно привязать этот образ к ГПО России. Технологически сам процесс детального структурирования ГПО Украины может сопровождаться также формированием более мелких промежуточных образов – таких, как Днепр, Дикое Поле, Причерноморье – входящих в общий образный «арсенал» обоих государств. В дополнение к этому надо актуализировать и такие важные историко-географические образы, как Киевская Русь, Древняя Русь, Запорожская Сечь, Малороссия и т. д. – естественно, в позитивном внешнеполитическом контексте для России.
Закономерности динамики геополитических образов современной России (1991–2001) и ведущие образы российских политик мирового развития. Прежде, чем говорить о закономерностях динамики ГПО современной России, необходимо определить: в какой форме предварительно репрезентировать систему ее ключевых образов?
По всей видимости, это должна быть карта образно-географического пространства (тип карты), конкретизированная как карта ГПО во внешней политике современной России (вид, или подтип карты). Необходимо структурировать это образно-географическое пространство, разделив его предварительно на ядро и периферию. В центре карты ГПО России – наиболее прочные, устойчивые и фундированные образы Европы и Евразии, в значительной степени пересекающиеся и взаимодействующие между собой. В первую ближнюю упаковку, или оболочку ядра (центра) карты (ближняя периферия) входят образы Украины и Восточной Европы. Это сфера образной актуализации, крайне важной для развития ключевых ГПО России в целом. Во вторую упаковку (дальняя периферия) входят образы Византии, Скандовизантии и Славотюркики, составляющие историко-географическую основу карты.
Следует сразу отметить, что подобное структурирование карты ГПО России на практике пока отсутствует, поскольку использование ГПО во внешней политике России в настоящее время довольно эпизодично, поверхностно и несистемно; сами образы при этом практически слабо связаны и не взаимодействуют друг с другом. Однако, самое главное: есть реальные основания для создания и эффективного использования предложенной нами (естественно, в общих чертах) карты ГПО России во внешней политике страны в современной геополитической ситуации.
Эти реальные основания можно артикулировать как закономерности динамики ГПО современной России, и в то же время как перспективные направления формирования метагеополитического пространства России. Итак, рассмотрим их по порядку.
1) Актуализация историко-географической основы ГПО во внешней политике России. Должна быть осознана преемственность политического и геополитического развития страны в связи с ее внешней политикой. Эта преемственность может осознаваться постепенно; она связана, в первую очередь, с актуализацией геоидеологического наследия евразийцев.
2) Расширение концептуальной базы для формирования ГПО современной России. Здесь необходимо, прежде всего, осмыслить роль и значение географического пространства России и его образов в связи с ее политическим развитием, опираясь, возможно, на различные историософские, геософские и философские исследования.
3) Увеличение содержательности самих ГПО современной России, а также содержательности их взаимосвязей. Активное манипулирование (оперирование) ключевыми ГПО во внешней политике должно базироваться на наполнении их реальным содержанием. Расширение НАТО на восток и противодействие России этому процессу показали исключительную важность данного элемента (сегмента) внешней политики. Активное оперирование содержательными и эффективными ГПО во внешней политике должно рассматриваться как продуктивный способ реализации того или иного внешнеполитического курса страны.
Итак, в результате изучения формирования и развития систем прикладных ГО в геополитических исследованиях мезоуровня (ГПО страны) можно сформулировать следующие закономерности: 1) для понимания развития систем ГПО страны необходимо выявление и исследование контекстов мирового развития, актуальных для данных и систем; 2) в основе формирования и развития систем ГПО страны лежит несколько ключевых ГПО, складывающихся в течение длительного времени и участвующих в большинстве возможных системных конфигураций ГПО страны; некоторые из ключевых ГПО страны можно отнести к образам-архетипам – наиболее долговременным ГО, инварианты которых могут существовать в рамках различных классов ГО; 3) в содержательном плане выявленные системы ГПО страны периодически трансформируются, как правило, в конкурентноспособные (страновые) образы мирового развития, сталкивающиеся и взаимодействующие в образно-географическом пространстве с другими аналогичными образами.
Рассмотрим далее другой класс в инварианте содержательной классификации ГО – класс геоэкономических образов (ГЭО).
Геоэкономический образ (далее – ГЭО) – это система устойчивых представлений об экономическом развитии каких-либо территории, региона или государства, характеризуемая прежде всего геопространственными координатами и индикаторами. Как правило, определенная территория или регион описываются сериями взаимосвязанных ГЭО, закрепляющих в сознании отдельных социальных и профессиональных групп, отдельных лиц (в т. ч. лиц, принимающих решения) отдельные, специфические стороны экономического развития региона. Так, отраслевая структура экономики территории может быть представлена как сочетание внешних и внутренних образов, означиваемых топонимически и символизирующих основные тренды ее развития.
Например, отраслевая структура Ямало-Ненецкого автономного округа может быть представлена как образами крупнейших газовых месторождений, так и образами транспортных коммуникаций и конечных пунктов доставки газа (Центральный район, Украина, Европа и т. д.). Подобный ГЭО характеризует пространственное развитие определенной экономики посредством различных топонимов, понимаемых как отдельные географические образы. ГЭО территорий представляют собой динамическое пространство, в котором движение экономических характеристик приобретает «выпуклые» и четкие пространственные формы.
Системы ГЭО одного и того же региона (или страны) могут различаться в зависимости от их целенаправленности – вовне, с точки зрения внешнего мира, и вовнутрь, с точки зрения характеризуемой территории. Идеальная геоэкономическая модель национального развития может быть представлена как совокупность внешней и внутренней систем целенаправленных ГЭО. Экономика в данном случае понимается как определенная, конкретная география, а ее специфика выражается через географический контекст, те или иные географические образы и/или топонимы.
ГЭО в региональной политике и государственном управлении. В настоящем контексте ГЭО являются проекцией той или иной геоэкономической структуры на область сознательно принимаемых управленческих решений, имеющих отношение к какому-либо региону. Необходимость создания и культивирования ГЭО прямо связана с особенностями развития и функционирования геоэкономических пространств, которые, как правило, всегда шире (и с географической, и с экономической точки зрения), чем те территории, на которых они возникают и базируются. Современная геоэкономика основана на понимании относительности существующих государственных и политических границ[520]. В частности, это особенно связано с проблемой «финансового имиджа» того или иного региона: «…нельзя воздействовать на выбор мировым рынком портфеля инвестиций, но можно проводить политику «финансового имиджа», убедительную для крупных рейтинговых фирм; нельзя предопределить субъекты налогообложения, но можно построить такую фискальную систему, которой субъекты согласятся подчиниться»[521]. Нечеткость и как бы размытость границ геоэкономических пространств способствует выделению или оконтуриванию специфических ГЭО, которые выступают в данном случае как их устойчивые ядра.
Формирование ГЭО – это, безусловно, длительный историко-географический процесс. Сама специфика освоения пространств России привела к слабой структурированности ее регионов и неоднозначности различного рода геоэкономических границ: «Развитие «вширь» и связанные с этим переселения, при которых часто не соблюдался принцип соседства (во вновь основанный город переселялись из городов-соседей 2-го—3-го, но не 1-го порядка), способствовали «размытости» и «рыхлости» российских регионов, резко контрастирующих с европейской феодальной структурированностью регионов»[522]. Мощность и структурированность конкретного геоэкономического образа (а это основа определенного территориального паттерна РП и ГУ), по существу, зависит от его историко-географического фундамента. Возраст территории, ее место в генеалогическом древе территорий[523] практически автоматически демаркируют ряд родовых признаков соответствующего ГЭО, позволяют наметить в первом приближении контуры и самого территориального паттерна (который может быть общим для ряда ГЭО).
Современная региональная динамика России и ее основные черты – поляризация пространства, рост столичной ренты, усиление внутренней связанности экономики регионов, разнонаправленность региональной динамики основных секторов экономики[524] – по сути дела, есть не что иное, как процесс постепенного обнажения и в то же время явного структурирования ключевых ГЭО России. Кризис экономики и, в известном смысле, государственного управления привел к формированию достаточно широкого поля разнородных ГЭО, которые, как бы отталкиваясь друг от друга, одновременно и взаимодействуют, обнаруживая в этом процессе структурную неоднородность геоисторического пространства страны. Традиционная типология регионов по отношению к инновациям (креативные, инновативные, адаптивные, консервативные)[525] в этой ситуации фактически тождественна типологии основных геоэкономических образов, и, в то же время, является генетической, поскольку вполне очевидно связана с историко-географическим контекстом освоения определенных регионов. В данном контексте обратим особенное внимание на концептуа льное развитие экономического районирования в России и СССР, которое, с одной стороны, отражало процесс формирования ключевых геоэкономических образов регионов, а, с другой стороны, так или иначе, влияло на характер и особенности этого процесса[526].
ГЭО и региональная политика. Региональная политика в настоящее время сталкивается с проблемой выделения своего объекта. Традиционные административно-политические (области, края, республики и т. д.) и экономические (экономические районы и зоны) единицы теряют статус единственно правильных и наиболее эффективных объектов региональной политики и управления. В свою очередь, понятие региональной политики должно быть, безусловно, расширено – прежде всего, содержательно. На наш взгляд, региональная политика должна быть не только совокупностью политических принципов, методов, подходов, применяемых по отношению к регионам различных типов и классов, но и быть в целостном, системном понимании политикой регионов; необходимо политически мыслить регионами. Это возможно только при условии сознательного когнитивного конструирования образов регионов, или, в случае региональной экономической политики – целенаправленных, функциональных ГЭО.
Так, ГЭО Сибири в течение XIX–XX вв. трансформировался неоднократно, воздействуя своими изменениями на государственное управление и региональную политику. Процессы экономического развития юго-западной и юго-восточной частей Сибири, которая охватывала до начала XX в. фактически всю азиатскую часть России, привели к выделению новых самостоятельных административно-территориальных единиц – Степного и Приамурского генерал-губернаторств. Перекройка административных границ в данном случае была основана на реальных изменениях в экономико-географических представлениях о Сибири: «Если в конце XIX в. Сибирь на всем протяжении от Урала до Тихого океана однозначно воспринималась как единая территория, то уже в начале XX в. некоторые авторы экономических обзоров о Сибири начинают сужать ее первоначальные географические границы, исключая из состава сибирских территорий степные и дальневосточные области»[527].
Формирование ГЭО может происходить в результате конкретных экономических мер, направленных против региональных производителей. Покажем это опять на примере Сибири.
Введение в начале XX в. Челябинского тарифного перелома с целью ограничения поставок дешевого сибирского хлеба в Европейскую Россию привело к появлению жесткого внутреннего экономического барьера. Он оказался невыгоден России с точки зрения ее внешней экономической политики и был отменен в несколько приемов к 1913 году[528]. Однако достаточно длительная борьба на региональных хлебных рынках привела к консолидации и окончательному оформлению важных составляющих ГЭО Сибири – хлебного богатства, значительного сельскохозяйственного района. Челябинский тарифный перелом стал фактически переходным геоэкономическим образом Сибири на промежуточном рубеже ее развития.
Хорошим индикатором динамики ГЭО может служить картографирование административно-территориальных изменений на вновь осваиваемой территории. Карты административно-территориального деления Сибири и Дальнего Востока XIX в. отражают реальный ход и этапы государственного управления этими регионами. Характерно, что некоторые этапы административно-территориальных преобразований Сибири и Дальнего Востока даже не были зафиксированы на мелкомасштабных картах или же в силу быстроты этих процессов не были достаточным образом растиражированы картографически[529]. Пик картографического освоения территории в связи с административно-территориальными изменениями этих регионов приходится на 1850—1860-е гг.[530] Здесь можно с уверенностью сказать, что расширение территории России на Дальнем Востоке неизбежно вело к ускорению формирования ГЭО Сибири (территориальная экспансия, очевидно, способствует «сгущению» поля ГЭО). Основы сибирского территориального паттерна РПиГУ заложены во многом именно в период 1850—1910-х гг. – между «картографическим взрывом» середины XIX в. и окончательным уничтожением Челябинского тарифного перелома.
Формирование ГЭО региона на первоначальной стадии связано с внутренними подвижками в геоэкономических представлениях о данной территории. Население региона, мобилизуемое энергичными экономическими мерами правительства, расширяет, условно говоря, свою территорию. Оживление экономического обмена и торговли приводит к появлению ценностных суждений местного населения о смежных территориях. Например, освоение Приамурья в 1860-х гг. повлекло за собой расширение кругозора и территории экономической деятельности для населения Забайкалья. Развитие извозничества коренным образом изменило геоэкономическую структуру этого района и переориентировало ее вовне, в сторону Приамурья. Характерна в этой связи запись, сделанная в дневнике П. А. Кропоткина в 1863 г. (Кропоткин принимал деятельное участие в первоначальном освоении Приамурья): «Особенно же извозничают крестьяне кабанские, по своему удобному положению между Байкалом, Кяхтою и Читой. При этом, ворча на Амур за те тягости, которые он на них взваливает, особенно же за проходящие команды, они признаются, что Амур принес также громадную пользу; прежде Чита была чем-то совершенно неизвестным в Ильинской волости; чтобы съездить туда, нужно было поднимать образа, служить молебны; теперь Чита сделалась близко, говорят они. Наконец, и сбыт хлеба должен был до некоторой степени обогатить их. Но главная заслуга Амура в том, что он расшевелил их»[531]. Однако на этой первоначальной стадии сам формирующийся ГЭО региона представляет собой, скорее всего, лишь мозаику слабо связанных суждений и оценок, и жители пока еще «фантомного» региона не мыслят себя чем-то целым, географическим единством. Так, слово «сибиряк» практически ничего не значило в 1860-х гг. для жителей Забайкалья: «Слово это само по себе слишком неопределенно и ничего не означает именно по своей неопределенности. Можно говорить: крестьянин Верхнеудинского округа и то означая, какой волости, или можно говорить: казак такой-то бригады или батальона и т. п., но не сибиряк, даже не забайкалец. Местные различия слишком велики»[532].
Структурирование первоначального, еще расплывчатого ГЭО может быть ускорено за счет геополитических усилий центра в осваиваемом регионе.
Речь идет в первую очередь о т. н. доминантных линиях[533]. Строительство Транссиба и КВЖД фактически структурировало Дальний Восток, а дальнейшие таможенные и тарифные меры правительства[534] фактически выделили этот район как самостоятельное геоэкономическое пространство. «Геополитическое происхождение» Дальнего Востока способствовало быстрому формированию достаточно простого геоэкономического образа и устойчивого дальневосточного территориального паттерна РПиГУ уже к 1910-м гг.
Таким образом, можно сказать, что российское правительство к началу XX в. имело четко выраженную региональную дальневосточную политику. Подобного рода сибирской региональной политики к этому времени практически еще не было, хотя уничтожение Челябинского тарифного перелома означало возможность ее быстрого формирования. ГЭО Сибири, активно складывавшийся во второй половине XIX – начале XX вв., повлиял, очевидно, на региональную политику уже Советского правительства 1920—1930-х гг.
Подводя итоги первичному исследованию особенностей формирования геоэкономических образов в рамках региональной политики и управления, можно сделать следующие обобщающие выводы: 1) общегосударственная региональная политика по отношению к какому-либо региону должна заключаться, на наш взгляд, в выявлении, в первую очередь, устойчивого геоэкономического образа региона и его структуры; 2) определение самой региональной политики, по-видимому, нуждается в серьезном совершенствовании – иначе говоря, она должна быть по-настоящему «регионализирована», но не «политизирована»; 3) развитие эффективной региональной политики в рамках Российского государства возможно в случае разработки достаточно детальной и четко иерархизированной системы («карты») геоэкономических образов различных территорий и районов России; 4) создание подобной «карты» геоэкономических образов страны должно опираться на мощный историко-географический исследовательский фундамент – здесь очень важным аспектом представляется развитие такой научной области, как историческая геоэкономика.