В данной классификации допускается, что между масштабностью географических объектов и масштабностью отражающих и выражающих эти объекты ГО есть прямое соответствие. Выделяются следующие классы ГО:
3.3.1. Географические образы микроуровня
ГО микроуровня – это ГО местностей, городов, отдельных ландшафтов, небольших районов. Рассмотрим здесь наиболее важные ГО микроуровня – ГО города и ГО культурных ландшафтов.
Город – предмет и объект изучения множества социально-гуманитарных научных областей и дисциплин. Он крайне интересен и как сложный социальный организм, и как поле политических битв и манифестаций, и как средоточие культурных и цивилизационных достижений[535], и как пространство особого языка и особой речи[536]. По существу, урбанистика является междисциплинарной областью знания, «впитывающей» методологии и методики смежных наук – социологии, психологии, семиотики, архитектуры, антропологии, культурологии, политологии, истории, экономики и т. д. (этот список постоянно разрастается). Значительный вклад в исследования города вносят и географические науки – в первую очередь, социальная, культурная и экономическая география. География городов, или геоурбанистика (среди специалистов до сих пор существуют различные мнения о соотношении этих двух названий)[537] – отдельная, интенсивно развивающаяся область географического знания. Образная география, опираясь на достижения, прежде всего, культурной географии, географии городов[538], аксиологической географии[539], смыкается в ряде исследовательских аспектов с архитектурно-средовыми работами[540], трудами по семиотике города[541], социальной психологии (когнитивное картографирование города)[542], когнитивной семантике, геокультурологии, культурной антропологии, искусствознанию[543], литературоведению[544]. Образно-географический подход к проблеме города и городского пространства порождает специфический предмет исследования – географические образы города, которые являются, несомненно, структурно сложными и неоднородными ментальными комплексами[545].
Географические образы города – это система упорядоченных взаимосвязанных представлений о пространстве и пространственных структурах какого-либо города, а также система знаков и символов, наиболее ярко и информативно представляющих и характеризующих определенный город. Любой город предлагает, как правило, множество разнородных по генезису, содержанию и структуре, географических образов, формируемых как социальными и профессиональными группами, так и отдельными личностями в процессе их целенаправленной деятельности. Эти образы могут быть репрезентированы как простейшими когнитивными картами, так и сложными образно-географическими схемами (картами), опирающимися на реконструкцию или интерпретацию визуальных наблюдений, архитектурных обмеров и измерений, различных текстовых источников (в том числе и традиционных географических карт).
Рассмотрим, в качестве примера, метагеографию города[546].
Метагеография города: особенности и закономерности. Пример мета-географии города важен для понимания закономерностей порождения автономно функционирующих образных культурно-географических пространств, структуры которых, несомненно, влияют на развитие реальных общественных процессов. Такие пространства могут формироваться на основе сравнительно небольших в физическом (физико-географическом) отношении территориях, пересекаясь друг с другом и взаимодействуя между собой. Для возникновения подобных пространств, безусловно, необходимо интенсивное развитие процессов социокультурной концентрации и социокультурного разделения труда. Эти процессы, как правило, наглядно проявляются на территориях городов. Дадим определение метагеографии города. Под метагеографией города понимается конструирование, разработка специфических ментально-географических пространств, в структуре которых главенствующие роли принадлежат знакам и символам определенного города, а также пространственным представлениям о нем.
Особенности метагеографии (метагеографий) города. Первая особенность – это известная автономия метагеографии города по отношению к его реальной географии, топографии и планировке; причем метагеография определенного города порой может диктовать и стратегии восприятия реальной городской среды. Такая ситуация характерна, как правило, для городов, имеющих свою богатую геокультурную мифологию – например, Петербурга, Венеции, Праги, Парижа, Лондона, Дублина, Буэнос-Айреса и т. д.[547]
Старинная топонимика, сохраняющаяся в современной топографии любого города, способствует сохранению и развитию геокультурных мифов. Старые географические названия, лишенные своих объектов (исчезнувшие деревни и слободы, высохшая или заключенная в подземную трубу речка), взаимодействуют с новыми, создавая необычайно мозаичную и фрагментарную карту города. Такая карта «обречена» быть полем или пространством метагеографии – пространством, в котором топонимы путешествуют, оставаясь в то же время в одной и той же точке физического пространства, конкретной территории.
В рамках поднятого вопроса интересно сравнить современную карту Москвы и реконструированную карту Москвы конца XVII в.[548] Взгляд на реконструированную карту сразу говорит о разнородности и разнообразии земель, вошедших в черту современной Москвы. По существу, под современной, более или менее «выплощенной», выровненной Москвой, с ее скорее субкультурной географией скрывается настоящая, классическая историческая микрогеография целого региона. Ее можно уподобить целому небольшому европейскому государству: мы видим четкие реконструированные границы станов и дворцовых земель, «черную дыру» центральных московских слобод, «калейдоскопический» мир деревень, селец и монастырей. Современная топография Москвы сохранила множество этих старинных названий: Узкое (Уское) и Останкино (Останково), Бескудниково и Печатники (Печатниково), Дорогомилово и Жулебино. Другая часть названий уже безвозвратно поглощена наложившейся на исторический топопласт новой топонимической системой, имеющей совершенно другие законы своего формирования – исходящие, скорее из политико– и культурно-географических оснований, причем часто не микро-, но мезо– и макроуровня. Впечатляющая «мелкость», ювелирная работа, тонкая вязь московской топонимики сменяется постепенно более «топорной» работой по созданию крупных, более «грубых» и в то же время более выпуклых топонимических образов. Москва становится крупнее, масштабнее даже не столько в силу своего очевидного территориального роста за три прошедших столетия, сколько за счет видимого укрупнения и усиления «рельефности» самых географических образов, ее отражающих и в то же время формирующих. Очевидно, что плотная гидрографическая сеть территории современной Москвы практически «съедена», даже «зарезана» ее образно-географической картой, а многочисленные деревеньки и села оказались устойчивыми точками роста неких новых, умещенных уже в новое пространство «москво-географических образов».
Взглянем на проблему взаимодействия образной географии и старинной топографии города шире. «Копание» с неясной, порой многозначной и нечеткой фактурой старинных источников и кропотливое перенесение добытого в современные географические координаты дает несколько больше, чем принято думать, для развития географии. Столкновение и взаимодействие двух разных систем географических координат, разных систем географических представлений об окружающем мире позволяет уловить скрытый, малодоступный «нерв» – модель перехода, смещения традиционных географических образов и понятий в новые географические пространства, «работающие» уже по другим законам. Историческая география, а с ней и историческая картография предстают теперь как исследования динамики, сдвигов, переходов различных систем географических представлений и географических образов. Одна и та же территория может выступать в разные исторические эпохи как источник и своего рода обычная физико-географическая «привязка» для сразу нескольких таких образно-географических систем, сменяющих друг друга последовательно и создающих ее устойчивую геологическую стратификацию.
Вторая особенность состоит в следующем: могут существовать мета-географии вымышленных городов с активно разрабатываемой символикой, которая во многом может заимствовать характерные черты и знаки реальных городов и их географических образов. Такие метагеографии могут восприниматься как вполне самостоятельные и самодостаточные – например, метагеография городов Лисс и Зурбаган у Александра Грина или же метагеография описываемых Марко Поло вымышленных городов в романе итальянского писателя Итало Кальвино «Невидимые города»[549].
Наконец, третья особенность заключается в том, что метагеография города развивается по своим собственным специфическим законам и может порождать образы, знаки и символы, не характерные для реального (материнского) городского пространства и/или же вообще не существующие в нем[550]. Например, такие принципиально важные локусы метагеографии Петербурга, как Васильевский остров, Каменный остров[551], Аптекарский остров[552], Коломна формируют свою небольшую, «карманную» метагеографию, практически целиком развивающуюся по своим собственным образным законам[553]. Здесь, как правило, большую роль могут играть литературные произведения, поистине творящие или поддерживающие ландшафты отдельных районов и локусов города.
Географический образ города – настолько сложное и тонкое дело, что судьба многих литературных произведений часто напрямую зависит от яркости и силы описываемых авторами реальных и мнимых урбанистических ландшафтов. Париж Жюля Ромэна и Генри Миллера, Венеция Марселя Пруста, Томаса Манна и Иосифа Бродского, Дублин Джеймса Джойса – примеры можно продолжать. Иногда даже образ города определяет сюжет произведения, его жанр, поведение главных героев, возможно и качество самого текста[554]. Случай романа Юрия Андруховича «Московиада»[555] в этом смысле классический. Проанализируем ГО Москвы в этом романе.
Рис. 36. Первичная образно-географическая карта романа Ю. Андруховича «Московиада»
Географические образы Москвы в романе Ю. Андруховича «Московиада». Главный герой романа, alter ego автора, поэт Отто Вильгельмович фон Ф., украинский «националист» (имеется в виду советская семантика) странствует по Москве рубежа 1990-х гг. Общежитие Литинститута, пивной бар на улице Фонвизина, квартира любовницы, «Детский мир» на Лубянке, площадь Киевского вокзала – вот основные образные локусы его московского путешествия. На первый взгляд, Отто фон Ф. откровенно повторяет путешествие героя Венедикта Ерофеева в поэме «Москва – Петушки»: те же пьяно-гениальные откровения, такие же заколдованные круги странствий, та же завязанность на политические реалии распада и гниения советской империи (см. рис. 36). Однако образ Москвы, постепенно формируемый странствующим поэтом, начинает диктовать свои условия, в отличие от поэмы Ерофеева.
Отто ненавидит Москву: ужасающее описание пивного бара на Фонвизина – первый мощный образ столицы. Но его ненависть поэтична, и путь в бар, по кругам Дантова ада, по сути, метафизичен: «…вы бредете под холодным майским дождем, облепленные пустыми банками, а мимо вас проплывают по лужам автомобили и троллейбусы, созданные не столько для того, чтобы кого-то возить, сколько чтобы обляпывать грязными струями из-под колес редких дождевых прохожих. Это не май, это какая-то вечная осень»[556]. На протяжении большей части романа Отто фон Ф. подбирается к знаменитому с советских времен «Детскому миру», а затем пытается выбраться из него. Путь непрост, и здесь он опять явно напоминает сакраментальное начало «Москвы – Петушков»: «Говорят – Кремль, Кремль…». Пьяный поэт пытается сначала описать разные пути и способы достижения этой сакральной точки, соединяя их с образами возлюбленной Гали и собственных поэтических строк. В отличие от героя Ерофеева, Отто фон Ф. ждут эпизодические успехи на этом пути, однако сам «Детский мир» оказался в итоге эфемерным и жестоким парафразом образа советской империи. Выбираясь из него, блуждая по подземельям столицы и попадая на фантасмагорические собрания национал-патриотически-кэгэбэшных вождей и «серых кардиналов», герой стремится к третьему важнейшему локусу – площади Киевского вокзала и самому вокзалу. По ходу дела он еще успевает рассказать о действительно распространявшихся в начале 1990-х гг. легендах о гигантских крысах, завладевших ночным московским метро, но эти зловещие сведения лишь усиливают тягу к медиативному образу вокзала и мотиву спасения, бегства из Москвы.
Киевский вокзал, третья полка сорок первого поезда, уносящая От-то фон Ф. прочь из «злодейской столицы». Прощаясь с Москвой, герой проклинает ее: «Это город тысячи и одной камеры пыток. Высокий форпост Востока перед завоеванием Запада. Последний город Азии, от пьяных кошмаров которого панически убегали обескровленные и германизированные монахи. Город сифилиса и хулиганов, любимая сказка вооруженных голодранцев. Город большевистского ампира с высотными уродами наркоматов, с тайными подъездами, охраняемыми аллеями, город концлагерей, нацеленный в небо шпилями окаменевших гигантов. Нужно этой земле дать отдых от ее злодейской столицы»[557] (см. рис. 37). Взглянем внимательнее: расхожие образы из Есенина, Мандельштама, Булгакова, описаний иностранных путешественников соединились в нечто новое. Образ Москвы как сакральный заменитель, аналог образа зловещей советской империи обретает в романе Юрия Андруховича другой, более значимый уровень. Противостоя ангелоподобному образу Венеции как прообразу небесного города-сказки, города-мечты («.ты решил все-таки поспать и даже заказал себе в соответствующей небесной канцелярии сновидение про Венецию»[558]), несбыточному образу пока несостоявшегося украинского государства, вечно давимого «москалями», имея жесткую негативную оценку, образ Москвы, тем не менее, а, возможно, благодаря этому становится расширяющимся, более емким, более масштабным и более пластичным (см. рис. 38). В конце концов, именно образ Москвы «размещает», так или иначе, и сам образчаемой поэтом-беглецом Украины.
Рис. 37. Содержательная развертка географического образа Москвы как образа советской империи по роману «Московиада»
Итак, образно-географическая карта романа располагает в центре отнюдь даже не Москву, а Украину. Образ Москвы – фон, катализатор, проявляющий и закрепляющий убегающий и неуловимый образ «незалежной» Украины. Бегство героя из Москвы через затопленную площадь Киевского вокзала, когда беспощадный ливень превратил ее в озеро, окончательно, но не бесповоротно превращает образ Украины в образ пока московской, шире российско-советской, имперской провинции – неудачливой, мягкой-мягкой женственной страны, цепляющейся за Европу и Средиземноморье: «Иногда нам снится Европа. Мы приходим ночью на берег Дуная. Что-то такое припоминается: теплые моря, мраморные стены, горячие камни, ветви южных растений, одинокие башни. Но долго это не держится»[559] (см. рис. 39).
Рис. 38. Генерализованная образно-географическая карта романа Ю. Андруховича «Московиада» (вертикальная структура, с введением ценностных параметров)
В чем, в сущности, образно-географическая удача «Московиады»? Географический образ города, столицы оказался открытым, расползающимся, усложняющимся, активным. Фактически он заменяет и подменяет образ страны (стран): России, Украины, распавшегося СССР – и создает собственную среду, образный «бульон», в котором Европа, Азия, Средиземноморье, Запад и Восток, выступают как динамичные элементы сюжетной конструкции романа. Выясняется также, что образ советской Москвы периода распада империи весьма и весьма плодотворен, порождая текстовую и нарративную энергетику романа Юрия Андруховича.
Перейдем теперь к закономерностям метагеографии города. Первая закономерность: метагеография города безусловно и тесно связана с метафизикой города[560] и поэтикой городского пространства[561]. Она, несомненно, использует их образные достижения, формируя при этом свою собственную образно-географическую карту. Так, исследование метафизики Петербурга[562] позволяет говорить о создании основ для развития образно-географического краеведения и градоведения, являющихся, в известной степени, синонимами метагеографии города (см. также главу 1, 1.2.).
Вторая, весьма важная закономерность состоит в том, что мета-география города во многом обеспечивает образные возможности культурного ландшафтоведения, в рамках изучения, прежде всего, географических образов культурных ландшафтов. Исследования культурных ландшафтов с образно-географической точки зрения наиболее плодотворны именно в рамках городских пространств, обеспечивающих, с одной стороны, максимальную «толерантность» многочисленных сосуществующих локусов и топосов, а, с другой стороны, постоянные столкновения и интенсивные взаимодействия различных знаков и символов, выражающих, репрезентирующих и, одновременно, формирующих сам город. Рассматривая данный вопрос шире, отметим, что исследования метагеографии города способствует ускоренному развитию методологии и теории образной географии в целом, являющейся ментальным эквивалентом мета-географии как таковой.
Рис. 39. Содержательная развертка географического образа Украины по роману «Московиада»
3.3.2. Географические образы мезоуровня
К ГО мезоуровня относятся ГО регионов и стран (государств). Рассмотрим в обобщенном виде особенности их формирования.
ГО регионов. Конструирование, реконструкция и распознавание географических образов регионов – это ядро концепции географических образов, которая предполагает развитие целенаправленной деятельности по когнитивному оформлению наиболее устойчивых и продуктивных геопространственных представлений общества. В рамках концепции географических образов можно дать следующее специфическое определение понятию географического образа региона: это достаточно устойчивые, стратифицированные и динамичные геопространственные представления, которые соотносятся с какими-либо крупными внутристрановыми политико-, историко– или культурно-географически выделенными территориями. Наличие географического образа фактически «маркирует» регион, его отсутствие или слабая выраженность «сигнализирует» о слабой «проработанности» региона или его неустойчивости. Развитие регионального самосознания есть, очевидно, необходимое условие создания эффективного географического образа региона; однако оно не является достаточным из-за важности внешних геопространственных представлений для формирования самого образа. По сути дела, продуктивный и устойчивый географический образ региона может сформироваться в результате взаимодействия эндогенных и экзогенных факторов, в условиях постоянного роста регионального самосознания, которое активно воспринимает внешние импульсы, реагирует на инородные ему геопространственные представления о регионе и своевременно модифицирует или переструктурирует собственные представления[563]. Географический образ региона в этом случае может вполне адекватно восприниматься как наиболее объективные и сбалансированные представления о регионе.
Моделирование ГО страны – это одно из наиболее интересных и перспективных направлений развития как географической науки в целом, так и отдельных ее областей – политической, культурной, социально-экономической, исторической географии. Концепция географических образов, в рамках которой возможно эффективное рассмотрение выделенного направления, относит ГО страны к категории фундаментальных, или концептуальных географических образов.
ГО страны в методологическом плане можно определить как устойчивый и диверсифицированный географический образ, основной чертой или особенностью которого является стремление к усложнению структуры и усилению степеней взаимосвязанности его основных элементов. Географическое пространство в образе стране предстает как максимально структурированное и осмысленное в рамках определенной исторической эпохи. Культурно-историческая и природная когнитивная насыщенность образа страны позволяют отнести его к географическим образам особой сложности – прежде всего в рамках позиционной классификации ГО.
Структура ГО страны представляет собой своеобразную «матрешку»: стержневой образ как бы спрятан внутри нескольких «упаковок», которые обеспечивают его элиминирование и, в известном смысле, репрезентацию. Так, в качестве стержневого образа для Германии можно рассматривать немецкую философию, германский милитаризм, культурно-историческую обособленность немецких земель, центральное географическое положение в Европе. Всякий раз, однако, как только выбран стержневой образ, он предполагает свое определенное «ветвление» и продуцирование вторичных и «поддерживающих» образов. Следовательно, эффективное моделирование ГО страны связано с разработкой альтернативных вариантов, сравнение которых и конечная оценка их рациональности должны проводиться с точки зрения конкретной цели исследования (фундаментально-научной, прикладной научной, практической).
Методы исследования образа страны можно разделить на две группы. В первую группу входят традиционные научные методы, которые связаны с параметризацией и измерением изучаемого явления: статистические методы, методы математического и компьютерного моделирования, различные методы картографирования. Вторая группа методов включает специфические приемы и способы, которые используются для «сгущения» стержневого образа и дальнейшего его «ветвления». Здесь можно выделить методы наращивания образно-географического поля, оконтуривания «ядерных» образов, зонирования и районирования образно-географического поля. Например, первичное исследование образа Франции связано, в первую очередь, с оконтуриванием таких «ядерных» образов, как Париж, революция, мода, литература, Средиземноморье. В целом, географическое моделирование образа страны предполагает известное балансирование, уравновешенность традиционных и нетрадиционных методов исследования.
Методика исследования образа страны тесно связана с его динамикой. Наиболее компактные и насыщенные, «плотные» страновые образы, как правило, отличаются наибольшей динамичностью. Карты подобных страновых образов удобнее представлять как n-мерные структуры, в которых увеличение количества координат есть не что иное, как непосредственное повышение качественной сложности образа. Истинность какого-либо образа страны, тем самым, напрямую зависит от степени и качества учета его динамических свойств. Рассмотрим в качестве примера образы Украины.
Образы Украины. Что такое Украина? Понимание Украины связано прежде всего с ее образами. Эти образы должны рассматриваться как географические, ибо именно географические образы разрешают задачу широкого концептуального контекста, в котором исследуются ключевые образы любой страны. Географические образы страны активно взаимодействуют друг с другом, создавая периодически, в зависимости от определенной точки зрения, своего рода образные «бриколажи» по Леви-Стросу. Такие «бриколажи» – это моментальные фотографические «снимки» географического образного пространства, которое формируется ключевыми образами, или концептами страны.
Какие образы определяют параметры, масштаб самой Украины? К ключевым масштабным географическим образам Украины, несомненно, относятся образы Восточной Европы, Византии, Европы в целом, а также образы России, Турции, Польши и даже Швеции. Взаимодействие этих образов, которое можно представить как волновое взаимодействие, ведет в результате к решающим трансформациям географического образного пространства Украины, по крайней мере, в течение последнего тысячелетия. Интерференция масштабных образов ведет также к созданию метаобразов, которые наиболее экономно представляют Украину в течение длительных исторических периодов. Таким метаобразом можно считать образ Большой границы Украины, или образ фронтира Восточной Европы.
Кроме масштабных образов Украины, выделим образы, или символы, задающие внутренние параметры страны, как бы определяющие ее идентичность. Среди них есть как собственно географические образы – такие, как Днепр, Киев, Львов, степи, Северное Причерноморье, так и негеографические образы, характеризующие историю и культуру страны – например, образы Богдана Хмельницкого, Григория Сковороды, Гоголя, литературного героя Тараса Бульбы, бытовых, фольклорных и традиционных культурных символов – гопака, горилки, украинской мовы и т. д. Складывается гетерогенное образное пространство, которое видоизменяется как под воздействием внешних образов, так и в результате собственного расширения.
Образы Украины могут постоянно транслироваться вовне – например, в сторону образов России или Европы, изменяться под их воздействием и возвращаться обратно, меняя при этом конфигурации образного пространства Украины. Образные траектории, имитируя «полет бумеранга», формируют закономерные пульсации образов, калейдоскоп, своего рода «украинские картинки».
Геокультурные образы страны – это основа, самая важная часть ее географического образного пространства. Они тесно связаны и интенсивно взаимодействуют с геополитическими образами страны, а иногда даже переплетаются с ними: один и тот же образ, в зависимости от интерпретации может трактоваться и как геокультурный, и как геополитический. Геокультурные образы страны создают определенные ориентиры, векторы образного развития, с их помощью возможно также конструирование специфических геокультурных и/или геополитических стратегий.
Геокультурный образ страны, по всей видимости, представляет собой наиболее тонко структурированный и динамический географический образ. Формирование геокультурного образа страны – это достаточно сложный процесс, так как его единство обеспечивается «спеканием» и формовкой очень разнородных по генезису и структуре географических и парагеографических представлений, а макропространственный уровень самой работы задает его сравнительно объемные параметры[564]. Исследование геокультурного пространства русской поэзии XVIII – начала XX вв. показывает, что первичное «уплотнение» геокультурного образа страны связано с его размещением в пространстве наиболее общих культурных символов и образов. Так в русской поэзии XVIII в. образ Индии в большей степени ассоциировался с экзотикой и богатством, нежели с какой-либо реальной территорией; сами геокультурные образы стран сравнительно мало политизированы (образ Турции)[565]. Эмоциональная, топофобная или топофильная, «окраска» отдельных геокультурных образов, по-видимому, способствует формированию целостной системы страновых образов, в которой по-разному эмоционально окрашенные образы могут создавать определенные оппозиции и более сложные конфигурации. Так, в русской поэзии XIX в. образ Италии обладал максимально позитивной эмоциональной оценкой, тогда как образ Англии явно носил топофобные черты[566]. При этом формирующаяся образно-географическая карта практически сразу же дистанцируется от традиционной географической карты – ряд геокультурных образов приобретает в сравнении с традиционными географическими координатами экстерриториальные характеристики. Таков в русской поэзии XIX в. образ Ватикана, который существует как бы отдельно от образа Италии, будучи никак не связан с ним и имея негативную эмоциональную нагрузку[567].
Уплотнение и содержательное насыщение геокультурных образов страны может происходить в первую очередь за счет ключевых символов историко-мифологического пространства, локализуемых в соответствующем страновом ареале. Это относится к территории Ближнего Востока: образы Египта, Израиля и Палестины были содержательно насыщены в русской поэзии конца XIX – начала XX вв. библейской мифологией и знаковыми символами исторического пространства Древнего Египта[568]. Наиболее значимые в образно-символическом смысле природные или культурные ареалы какой-либо страны могут иногда выступать и в качестве образа всей страны, акцентируя внимание на наиболее ярких и существенных чертах ее образа. Так, в русской поэзии Урал часто рассматривался как символ мощи Российской державы, а Сибирь – как символ неосвоенности и дикости России (причем наиболее широко он применялся при взгляде на нашу страну извне)[569]. Систематизация основных элементов геокультурного пространства русской поэзии показала, что образ страны включает в себя, как правило достаточно разнородные символы, стереотипы и наиболее общие представления об историко-культурных и природных условиях страны, причем по сложности своей структуры он явно превосходит такие геокультурные пространства русской поэзии, как материк и историко-культурный регион[570].
Известная структурная сложность образа страны связана не в последнюю очередь и с тем, что географические и этнические образы часто формируют устойчивые образно-географические системы или комплексы – своеобразные «стереоскопические пары», позволяющие представить страну и олицетворяющий ее народ наиболее емко и объемно. Это объясняется тем, что, как правило, этнический образ несет в себе в скрытом или явном виде черты и этнической территории, а персонифицированные этнические образы – например, Джон Буль или Дядя Сэм – наиболее полно воплощают представления о конкретной территории и эпохе[571]. В определенном смысле этнический образ предполагает содержательную нерасчлененность образов народа и страны, что очень характерно для ранних этапов развития общества[572]. На более поздних этапах его развития образы народа и страны, вполне очевидно, начинают постепенно рассматриваться отдельно, однако устойчивая связка «страны и народы» продолжает оказывать положительное воздействие на качество этих образов. Вместе с тем образ страны, возможно, носит более синтетический, по сравнению с этническим образом, характер, ибо четкое деление этнических образов на интра– и экстраобразы предполагает их очевидную унификацию и известное упрощение, сводящиеся зачастую к выделению определенных этнических поведенческих стереотипов[573] – тогда как емкий и содержательно насыщенный образ страны, наряду с выделением основных образных «стержней», важных для понимания страны, предполагает целенаправленное наращивание новых содержательных слоев, способствующих его более компактной «упаковке». Процессу содержательного насыщения образа страны может способствовать и то, что на первичных этапах освоения новых территорий в древности и в средневековье местное население, аборигены рассматривались не столько как этнические образы, сколько как символы своей территории – маркируемые чаще всего как люди-монстры, описываемые со всевозможными фантастическими подробностями[574]. Этапы последовательного освоения какой-либо новой территории, классифицируемой постепенно как страна, могут, вероятно, быть представлены, прежде всего, как достаточно сложный и неоднозначный процесс коэволюции этнических и географических образов. Рассмотрим в качестве общего примера, иллюстрирующего высказанные выше положения, геокультурные образы Украины.
Геокультурные образы Украины. Какие геокультурные образы Украины можно считать наиболее важными? Здесь следует учесть, что ее территория – это ключевой ареал многих историко-культурных явлений Восточной Европы. Среди таких наиболее важных образов – православие, Украина как культурный посредник между Речью Посполитой и Московским государством, барочная культура, украинская ученость, запорожское казачество, Дикое Поле, кочевые культуры Северного Причерноморья, переплетение кочевых и земледельческих культур, первичный ареал расселения индоевропейцев, естественный «коридор» между Азией и Европой, главное звено геокультурной оси Балтика – Черное море. Взаимодействие и переплетение этих образов создает единую геокультурную образную панораму, в которую вмещается даже визит крымского хана ко двору шведского короля.
Совокупность ключевых, наиболее интенсивных геокультурных образов Украины путем их концептуального уплотнения, сжатия должна сформировать образное ядро страны. Состав этого ядра периодически может меняться, но так или иначе оно диктует определенные контуры, рельеф образного пространства страны в целом. Здесь надо говорить о геокультурных образных циклах, которые возникают и развиваются при периодических концептуальных изменениях образного ядра, ведущих к постепенным изменениям образного рельефа страны. Содержание такого цикла – в отдалении, дистанцировании вновь вошедших в ядро образов, и их освоение, усвоение, «доместикация». Пик каждого подобного цикла – в формировании оптимального на данный период геокультурного образного рельефа страны в результате «одомашнивания» очередного масштабного ядерного образа.
3.3.3. Географические образы макроуровня
К ГО макроуровня относятся ГО континентальных и межконтинентальных регионов (например, цивилизационных или политико-географических), а также ГО мира, или мирового развития в целом. Разберем здесь в качестве примера особенности формирования ГО мирового развития.
ГО мирового развития. Географическое разнообразие отдельных регионов, стран и континентов делает практически невозможным представление о некоем едином, магистральном образе мирового развития, будь то его цивилизационные, социальные, политические или экономические контексты. Образ (образы) мирового развития – это системы скоординированных «цепочек», или кластеров целенаправленных, специфических географических мегаобразов, включающих в себя устойчивые представления о динамике геопространственного развития тех или иных страт человеческих сообществ[575]. Сложность исследования подобных географических образов состоит в необходимости согласования различных представлений о внутренней и внешней динамике отдельных мегаобразов: например, изучение географического образа арабского мира неизбежно связано с созданием адекватных процедур соотнесения представлений «изнутри» арабского мира с представлениями «извне» его – вполне возможно, с нескольких точек зрения (европейской, российской, американской и т. д.)[576].
Парадокс образной геоглобалистики заключается в невозможности достаточно корректного формирования единого географического образа мирового развития. Более того, по-видимому, невозможно – по крайней мере, в первом приближении – создание сетевой системы плотно увязанных между собой географических образов мирового развития различного масштаба, в виде специфических образных «матрешек»: например, образы развития стран Юго-Восточной Азии укладываются в образные представления о развитии Азии в целом и далее в глобальную образную «матрешку». Подобные образно-географические конструкции невозможны в силу динамичности самих образно-географических конфигураций, захватывающих часто фрагменты первоначально чужих образно-географических полей, или, наоборот, уступающих части своего образно-географического «домена». Так, географические образы развития Японии частично входят в евро-американский образно-географический домен (преимущественно, образно-геоэкономический и частично образно-геокультурный); в то же время можно проследить образно-географическую экспансию Японии в этот же домен, а также в общеазиатское образно-географическое поле (частично, образно-геоэкономическая экспансия – в сфере организации производства, менеджмента, деловой культуры, а также образно-геокультурная экспансия – «экспорт» автохтонных экзотических образных представлений об Японии).
Современная образно-географическая картина мирового развития представляет собой продукт взаимодействия нескольких мощных образно-географических мегатрендов, формирующих ее доминирующие формы «рельефа». Под образно-географическим мегатрендом понимается магистральная траектория развития какого-либо географического образа, сопровождающаяся его качественными трансформациями; при этом сам образ должен «захватывать» в реальном пространстве часть света, континент (или его часть) или крупный геополитический, геоэкономический, геокультурный регион мира. «Рельеф» образно-географической картины мирового развития создается путем дистанцирования от каких-либо политических, экономических, культурных событий мирового значения; фиксации ментальных «расстояний» с помощью адекватных географических образов и затем параметризации самих образов с помощью специфических географических (геоморфологических) понятий. Важные моменты в формировании подобного «рельефа» – это желательная визуализация представлений о нем, а в методологическом плане – осознание опосредованности этих представлений по отношению к реальному географическому пространству. Так, целенаправленными геоцивилизационными «конусами выноса»[577]евроамериканской цивилизации можно назвать Латинскую Америку, часть Юго-Восточной Азии и Ближнего и Среднего Востока. С глобальной образно-географической точки зрения происходит процесс евроамериканской геоэкономической и, частично, геокультурной «пенепленизации» Евразии и Южной Америки. Но, наряду с этим, можно говорить о начальных стадиях образно-географического цикла (по аналогии с классической геоморфологической теорией Дэвиса) Восточной Европы, Центральной Азии и, возможно, Южной Азии. Это означает постепенные экспансию и «возвышение» указанных географических образов и их естественную глобализацию, когда артикуляция и манипулирование этими образами будут занимать значительную часть мирового образно-географического пространства. Естественная глобализация географических образов трактуется здесь как включение господствующих представлений об оптимуме мирового развития (в определенную эпоху) в конкретные географические образы и дальнейшая их локализация в рамках традиционных географических представлений. Благодаря этому процессу традиционное географическое пространство, чей глобальный образ зародился в эпоху Великих географических открытий, становится как бы более домашним, более «размещенным».
Технологии формирования географических образов мирового развития и идентификации их мегатрендов «завязаны», в первую очередь, на структурирование метауровня осмысления глобального образно-географического пространства. Здесь необходимо выделение и оконтуривание основных узлов образно-географического целеполагания, что ведет к конструированию в общих чертах образно-географического метапространства. В узлах образно-географического целеполагания происходит оценка перспективности, спецификация, «выжимка» событий мирового развития с точки зрения их географической образности; при этом формирование эффективных географических образов мирового развития надо рассматривать и как цель самого мирового развития.
Образно-географическое метапространство конструируется как структура, ориентированная на создание метагеографических образов, хорошо «уплотняющих» содержание первичных географических образов. Тогда мировое развитие может быть представлено как сеть специфицированных географических образов, постоянно порождающих «цепочки» последовательных метагеографических образов, каждый из которых есть глобальный образ мирового развития, «мировое развитие, как оно есть». В этом смысле мировое развитие предстает как метагеографический образ Запада, как метагеографический образ США и т. д. В отличие от образно-географического пространства, образно-географическое метапростран-ство структурировано иначе: оно действует путем «схлопывания», как бы выдавая в определенный момент (возможно, метаисторический) образ, захватывающий все потенциально возможные ментальные репрезентации/интерпретации географического пространства. Следовательно, в содержательном плане, разработка глобальных образно-географических технологий заключается в выявлении механизмов сочетания, сосуществования и взаимодействия географических образов мирового развития и метагеографических образов глобального целеполагания. Это означает, что структурирование последних должно опережать аналогичные процедуры по отношению к географическим образам мирового развития (наиболее близкий образ соотношения здесь – двери и комната). Метагеографические образы понимаются как целевые образы, формирующие свое автономное пространство. Здесь возможны образно-географические стратегии, трактующие глобализацию как интерпретацию геопространственных форм.
Закономерности формирования и развития структур и систем прикладных географических образов в геополитических исследованиях макроуровня (ГПО мирового развития, геополитическая ситуация). Для современных геополитических исследований макроуровня требуется разработка особых методологических и теоретических подходов. Образные геополитические структуры и системы такого уровня имеют, как правило, большой запас (резерв) инерционного развития. В то же время эпоха глобализации создала и создает множество дополнительных контекстов (культурных, политических, экономических), в рамках которых необходимы быстрые и целенаправленные изменения подобных структур и систем. Поэтому в данном параграфе мы подробно разберем особенности и закономерности современного мирового развития в связи с поставленной здесь задачей. Наряду с этим, мы постараемся показать, как современные методологические и теоретические подходы используются в ретроспективных образных геополитических исследованиях макроуровня (изучение геополитической ситуации на примере Средней Азии во второй половине XIX в.). Такие ретроспективные исследования имеют серьезное значение и для совершенствования самих методологических и теоретических подходов, и для улучшения качества прикладных прогнозов в сфере геополитики и международных отношений.
Современный мир, как он представляется сквозь призму процессов глобализации, есть мир дистанции, максимально осмысленной и измеренной: все решения, влияющие на судьбы политического и экономического развития огромных территорий, принимаются вдали от этих территорий. Любая реальность в этом случае становится даже не абстракцией, но фактически целенаправленным образом. Международные организации – такие, как МВФ, Всемирный банк, ВТО – с одной стороны, а, с другой – сеть международных террористических организаций – работают в виртуальном пространстве, виртуализуя Реальное. Современная война против терроризма также лишена территориальной базы: враг невидим, он везде, он а-территориален[578]. Явный политический враг оказывается без политического пространства[579], выталкивается из него, что автоматически ведет к возникновению образного пространства, не лишенного, тем не менее, географических черт определенных стран и регионов.
Ключевая проблема возникающего на наших глазах виртуального, или образного пространства – это позиционирование, размещение в нем мировой сверхдержавы – США. Как ни странно, Америка, всячески способствуя порождению этого нового пространства, в то же время способствует созданию образов, крайне ограниченных американскими реалиями, зацикленными на расширение, теми или иными способами, демократического пространства. Здесь очевидно расхождение Америки с Европой, осознавшей необходимость завершения демократического проекта в определенных географических рамках (образ самой демократии явно локален)[580]. Политическое и экономическое доминирование Америки в настоящее время ведет к образному отождествлению Американской сферы с миром в целом, к непониманию американскими лидерами и значительной частью американской интеллектуальной элиты расхождений между образом мира и образом США как части мира[581]. Чтобы осознать свою славу и мощь, американцы должны выйти за пределы замкнутого на себя образа, создать образ, поглощающий и трансформирующий собственно американское Реальное.
Всякие геополитические представления в эпоху глобализации сводятся здесь к осуществлению простых операций экономического редукционизма, и именно экономика определяет образное позиционирование таких консервативных арабских монархий, как Саудовская Аравия и Кувейт, как некоего «третьего элемента», опосредующего (пост)политические отношения между США и странами, поддерживающими международный терроризм[582]. Иными словами, выстраивание виртуального пространства под американский дискурс означает появление оперативных страновых образов, оппонирующих США в заранее проигранных позициях (пример с американской оккупацией Ирака в 2003 г. здесь весьма характерен). Так был, совершенно очевидно, разработан образ Афганистана в период проведения там американской военной операции: одна из беднейших стран мира была представлена как главный мировой враг, с которым, однако, американцы должны быстро расправиться[583]. По мнению С. Жижека, сравнительно легко конструировать такие образы на основе национальных стереотипов – по отношению к малым странам (Афганистан, Бельгия, Босния), выступающим зачастую геополитическими буферами и являющими продуктами геополитических компромиссов[584].
Образное пространство, успешно перерабатывающее любое Реальное, основано на нескольких архетипах. Самый важный из них – это архетип Другого места. Другое место есть как бы запасное виртуальное пространство, обязательно локализованное географически (хотя бы и приблизительно), в котором сосредотачиваются все невозможные в данном месте события и образы[585]. Классической страной, моделировавшей свое Другое место (естественно, на Западе) была Чехословакия 1970—1980-х гг.[586]. Однако Другое место не обязательно должно быть идиллией материального благополучия, оно может представлять и квинтэссенцию каких-либо притягательных духовных, ментальных символов. Так, образ Европы практически всегда нуждался в образе России, не совсем европейской, полуазиатской страны, обладавшей своими загадочными, иногда отталкивающими, но в то же время заманчивыми словами-символами, не переводившимися практически на европейские языки: svoboda, volja, derzhava, intelligentsia[587]. В сущности, Другое место не должно означать разрыв образного пространства, оно должно, наоборот, создавать уверенность в максимально протяженном характере некоей общей экзистенции, онтологически задающей и все различия в образах. Так, наряд нового прозападного руководителя Афганистана Карзая (выполненный, очевидно, ведущими западными модельерами) ясно символизировал вхождение Афганистана в мировое (американско-европейское) пространство, давая знать, в то же время, и о об особенностях традиционного пуштунского одеяния[588]. Другое место есть образ, подчеркивающий постоянный дуализм географического пространства, в котором любые производные пространства (политические, культурные, экономические) обречены на оппозициональные (бинарные) структурирования, кристаллизацию образов Друга-Врага-Посредника.
В рамках новой гуманитарной парадигмы очень важно исследовать современные глобальные проблемы в образном геоэкономическом контексте. Рассмотрим в качестве примера проблему разрыва между богатством и бедностью.
Разрыв между богатством и бедностью как глобальный геоэкономический образ. Прежде, чем рассмотреть проблематику разрыва богатства и бедности в геоэкономическом контексте, необходимо дать определение глобального геоэкономического образа (далее – ГГЭО).
Под ГГЭО здесь понимается система наиболее мощных, масштабных и эффективных знаков, символов и стереотипов, характеризующих особенности современного мирового экономического развития. Например, США в настоящее время могут рассматриваться как ГГЭО, характеризующий быстрое развитие новой информационной экономики, высоких технологий и коммуникаций, эффективное и масштабное производство (индустрию) знаний[589].
Переведем проблематику разрыва богатства и бедности в геоэкономический контекст. Для этого необходимо эффективно интерпретировать сам смысл разрыва между богатством и бедностью. Здесь следует, по возможности, избежать прямых определений самих богатства и бедности, используя их простейшие коннотации, и обратить внимание на проблему разрыва между ними. Таким образом, речь следует вести о косвенном определении.
Итак, разрыв, в первую очередь, означает возрастание, пропасть, растущий провал между двумя полюсами, богатством и бедностью. Между тем это означает также, что одновременно изменяется и содержание самих понятий богатства и бедности. Разрыв есть динамика разделяемых этим разрывом сущностей. Растущий разрыв изменяет сами критерии выделения богатства и бедности. В настоящее время определение бедности фактически может соответствовать определению богатства в прошлом, что ведет к пониманию постоянства, динамической неизменности состояния «погони» одного за другим. Следовательно, разрыв между богатством и бедностью имманентно есть возможность развития какого-либо растущего и развивающегося образа, поскольку образ есть не что иное как постоянная возможность сохранения и наращивания определенных четко фиксируемых, оперативно регулируемых и содержательно интерпретируемых дистанций в культуре (культурах)[590].
Далее необходимо представить разрыв между богатством и бедностью как ГГЭО. Посредством чего и через что этот разрыв можно и нужно представить?
Совершенно очевидно, что данная методологическая операция возможна посредством представления этого разрыва через экономику какого-либо крупного региона мира или мира в целом – как в настоящем, так и в прошлом. В результате должен быть получен масштабный пространственный символ, который позволит осуществить экономию и экономической, и географической мысли. В методологическом плане ситуация упрощается, если говорить о построении и/или структурировании определенных ментальных или ментально-географических координат (пространств). Дальнейшие репрезентации и интерпретации этих ментально-географических пространств позволят разрешить проблему разрыва между богатством и бедностью как ГГЭО.
Попытаемся представить в содержательном смысле наиболее важные направления интерпретации этой проблемы. Понятно, что таким ГГЭО может быть вся Земля в целом (вернее, ойкумена) в какую-либо историческую эпоху. Есть смысл говорить о всемирной географии на определенный период как об образе, содержательно адекватном разрыву между богатством и бедностью. Например, Римская империя может выступать как подобный ГГЭО. В еще большей степени таким ГГЭО может быть образ империи, рассматриваемый на методологическом уровне. В свою очередь, несомненна генетическая связь между образами империи и полиса; империя может рассматриваться как вариант масштабного, глобального полиса, доведенного в содержательном смысле до своего логического завершения.
Попробуем также рассмотреть в самом общем приближении вариант представления разрыва между богатством и бедностью через современные формы мироустройства. ГГЭО современности – это, безусловно, образ глобального информационного виртуального пространства, компьютерного пространства, пространства Интернет, в которых посредством гипертекстовой организации достигается сосуществование совершенно различных пространств. Топологически или топографически смежными могут оказаться совершенно различные и значительно удаленные друг от друга пространства. Здесь можно использовать как образы классической геополитики – например, образ Евроафрики, предложенный еще Карлом Хаусхофером – так и образы Постмодерна, смешивающие различные в этнокультурном и экономическом отношении миры – например, образы Евро-Индии или Афро-Китая. Главный смысл подобных методологических операций – уловить пространственный смысл постоянно меняющегося разрыва между богатством и бедностью, зафиксировать его как содержательно структурированный образ. Лучше всего этот образ фиксировать и интерпретировать на примерах методологического смешения различных типов региональных экономик.
Итак, анализ проблемы мирового развития в целях образных геополитических исследований макроуровня показывает, что в эпоху глобализации изучение ГПО мирового развития и геополитических ситуаций невозможно без внимательного учета геоэкономических и геокультурных контекстов. В то же время понятие ГПО макроуровня сильно расширяется, включая в себя геоэкономические и геокультурные компоненты. Интегральный эффект такого расширения тем выше, чем в большей степени ГЭО осознаются как ГКО.
Иерархичность ГО по масштабу. Масштабная классификация ГО допускает также известную иерархичность ГО по масштабу, когда к ГО низшего уровня иерархии относятся ГО микроуровня, к ГО среднего уровня иерархии относятся ГО мезоуровня, и т. д. Возможна детализация этой классификации с соответствующей детализацией ступеней иерархии ГО.
В то же время следует учитывать относительность данной классификации, поскольку ГО, в силу известной автономности своего развития, могут формировать инверсионные объекты, по отношению к вышеприведенной, классификации – в зависимости от характера, контекста и детальности их изучения. Кроме того, ГО могут создавать разветвленные сетевые структуры, в которых иерархия может либо отсутствовать, либо быть изменчивой, меняющейся из-за изменчивости самих ГО. Наконец, существуют междисциплинарные объекты исследования, способные порождать адекватные им ГО – например, геополитическая ситуация в том или ином регионе, национальные интересы какого-либо государства, или же крупные цивилизации. В случае междисциплинарных объектов можно в итоге идентифицировать соответствующие им ГО в рамках предложенной классификации, однако при этом следует учитывать место изучаемых объектов в смежных типологиях (геополитических, цивилизационных и т. д.).
3.3.4. Масштабность географического образа как объекта исследования
Второй классификационный признак, возможный в рамках масштабной классификации ГО – это масштабность географического образа как объекта исследования. Здесь выделяются три обычных (стандартных) уровня: микро-, мезо– и макро-объекты. В содержательном отношении сочетание двух классификационных признаков дает характерные (типологические) ячейки образно-географических исследований. Среди геополитических и политико-географических образов макро-объектом является образно-географическая модель геополитической ситуации. Политико-географические образы, как правило, являются мезо-объектами. Среди геокультурных и культурно-географических образов как микро-объекты рассматриваются образы городов и ландшафтов, как мезо-объекты – образы различных стран, а географический образ путешествия – это макро-объект. Среди геоисторических и историко-географических образов мезо-объектами являются образы региона, страны и границы. Среди геоэкономических и экономико-географических образов наиболее важны исследования мезо-объектов (образы регионов внутри страны) и макро-объектов (глобальные геоэкономические образы).
Вместе с тем следует отдавать себе отчет в том, что выше выделены именно приоритетные объекты в рамках специализированных классов географических образов. На самом деле, в зависимости от интересов, целей и задач, возможностей исследователя можно следовать традиционной классификации географических объектов по масштабу (местность, ландшафт, город – район, регион страны – макрорегион страны – страна – межстрановый и трансконтинентальный регион – часть света, континент – Земля в целом, глобальный уровень), заполняя тем самым пустующие «клеточки» (ячейки) типологической таблицы.
Образно-географическое моделирование геополитических ситуаций. Рассмотрим, в качестве примера, более подробно процесс образно-географического моделирования геополитических ситуаций. Моделирование политико-географических и геополитических объектов исследования – научная область на стыке политической географии, геополитики и различных гуманитарных наук – антропологии, истории, этнологии, психологии. Особенности таких политико-географических и геополитических объектов исследования – сравнительная нечеткость, размытость их границ, характеристик, структур по сравнению с традиционными, классическими географическими объектами; возможность их адекватного описания и анализа в заранее деформированном или анаморфированном, с точки зрения традиционной географии, пространстве.
Особенности моделирования геополитической ситуации. При изучении особенностей моделирования геополитической ситуации достаточно эффективным оказалось обращение к принципам построения моделей и схем в структурной антропологии[591] и архитектурной композиции[592]; крайне плодотворным – использование аналогий из области психофизиологии зрения[593].
Основная проблема, с которой сталкивается исследователь при изучении и анализе какой-либо геополитической ситуации – это, в первую очередь, ее представление, моделирование; построение динамической модели, адекватно описывающей ее главные свойства и признаки.
Геополитические пространства. Геополитическая ситуация – результат развития и взаимодействия различных геополитических пространств. Конкретное, специфическое геополитическое пространство формируется на базе географического пространства, но, как правило, в значительной степени деформировано по сравнению с ним; будучи, по-существу, анаморфированным. На определенный политико-, физико– и социально-экономико-географический субстрат, базу данных налагаются различные, разнородные, иногда противоречащие друг другу политико-географические и геополитические представления – местного населения, военных, политических и государственных деятелей, – образуя сложный конгломерат, систему политико-географических образов, реагирующую на внешние воздействия и меняющую при этом свою конфигурацию и структуру.
Механизм возникновения, формирования и развития геополитических ситуаций можно представить как процесс сжатия, компрессии или разрежения, растяжения, декомпрессии различных геополитических пространств, представляемых как геополитические или политико-географические образы, и обретающих при этом свой уникальный рельеф. Рельефность – неотъемлемое, имманентное качество своеобразного геополитического пространства, что позволяет эффективно использовать в его исследовании геоморфологические понятия и категории. В определенных условиях геополитическое пространство можно уподобить перцептивному, т. е. перенести акцент в его изучении непосредственно на сам процесс его восприятия[594]. Сложная, неоднозначная геополитическая ситуация предполагает процесс активного членения геополитических пространств, делимых в первом приближении на ближнее и дальнее, по аналогии с процедурами деления перцептивного пространства в исследованиях психофизиологии зрения. Наиболее ценно сжатое пространство, дающее максимум целенаправленной геополитической информации и концентрирующее в себе ряд взаимосвязанных, плотных геополитических или политико-географических образов. Именно сжатие геополитических пространств ведет к интенсивному развитию их рельефа.
Формирование политико-географических образов как фундамента, основы конкретного геополитического пространства связано как с уровнем развития географических представлений о регионе или территории, так и со специфической политико-идеологической направленностью, ориентированностью военных, политических, экономических акций, проводимых в регионе различными заинтересованными сторонами, государствами. Так, борьба России и Китая за Приамурье в XVII – середине XIX вв. привела к становлению сложного многосоставного политико-географического образа этой территории, в котором первоначально преобладали собственно китайские, более политизированные компоненты, субстратом которых был образ буферной полудикой территории между Цинской империей и Русским государством[595]. Сам образ Приамурья формировался в условиях известной асимметрии русских и китайских географических представлений об этой территории, что привело к юридической несовершенности Нерчинского договора[596]. В структурном отношении этот образ послужил основой для создания своеобразного китайского политико-географического образа России (см., например, указ императора Сюань Е, 1700 г.[597]) сквозь призму, под углом зрения русско-китайских отношений в Приамурье, состоявшего из 4–5 главных структур-подобразов: географического положения России, отношений Россия/Китай и Россия/Джунгария, самого Приамурья, Россия/Приамурье, жителей Приамурья, – и имевших четкое временное измерение.
Более перспективным представляется использование различных фундаментальных геоморфологических понятий, могущее дать максимально исчерпывающие аналитические характеристики тех или иных геополитических ситуаций. Ярко выраженная рельефность развитых геополитических пространств может быть адекватно описана и исследована средствами классической геоморфологии – в частности, с помощью понятий географического цикла, базиса эрозии, денудации и размыва (degradation)[598]. Применение понятия географического цикла и его основных стадий дает возможность изучения динамики геополитических пространств; понятия базиса эрозии – возможность полноценной диагностики той или иной геополитической ситуации, а понятия денудации и размыва – по существу, производные, что позволяет описывать структуры самих процессов, формирующих конкретную геополитическую ситуацию.
Геоморфологическое моделирование геополитической ситуации – так, как оно может быть проведено на конкретных примерах и полигонах – это, по сути, исследование поверхности самого объекта, представляющее практически каждую геополитическую ситуацию как феноменальную, уникальную при неизменных средствах самого анализа; здесь – потенциальное преимущество предлагаемого метода и методологического подхода в целом.
Формирование и развитие структур и систем географических образов при изучении геополитической ситуации (на примере Средней Азии во второй половине XIX в.). Геополитическая ситуация, как объект образного геополитического исследования макроуровня, представляет, с нашей точки зрения особый интерес. Как правило, геополитическая ситуация способствует формированию и развитию, с одной стороны, динамичных и неустойчивых структур и систем ГО, а, с другой стороны, она же ведет к «обнажению», быстрому выявлению метаструктурных образных компонентов, образов-архетипов. Эти образы-архетипы позволяют выводить образный геополитический анализ на метауровень, формулировать фундаментальные образно-географические закономерности. Выделенные особенности геополитической ситуации вообще благоприятствуют эффективному использованию в образно-географическом анализе геоморфологических понятий.
Ниже мы проанализируем геополитическую ситуацию, сложившуюся в Средней Азии во второй половине XIX в. во время и после ее завоевания Российской империей. С нашей точки зрения, данная ситуация особенно интересна в связи с последующими геополитическими событиями в этом регионе и во всем мира в течение XX в. и начала XXI в. (наиболее интересные события – вторжение СССР в Афганистан в 1979–1989 гг. и военная операция США в Афганистане в 2001–2002 гг., а также геокультурные и геоэкономические процессы, последовавшие за этими событиями). Эта ситуация была выбрана нами также и потому, что, по нашему мнению, вторжение России в Среднюю Азию было, в известной мере, судьбоносным (в геокультурном и геоцивилизационном планах) для последующего развития России и ее государственности. Кроме того, эпоха вторжения России в Среднюю Азию хорошо обеспечена информационной и аналитической базой (исторические и геополитические исследования), что позволяет достаточно эффективно развивать методику образного геополитического анализа на макроуровне.
Использование геоморфологических понятий при моделировании и анализе геополитической ситуации в Средней Азии во второй половине XIX в. Моделирование геополитической ситуации в Средней Азии во второй половине XIX в., и, в частности, в Туркмении 80-х гг. XIX в. будет носить, по возможности, геоморфологический характер, что требует предварительной и параллельной оценки исследуемой ситуации с традиционных политологических и культурологических точек зрения, – как для подстраховки основного, главного сюжета работы, так и для внесения, конструирования известной ментальной пограничной полосы, позволяющей разрабатывать своеобразные адаптирующие механизмы, фильтры, натурализующие и узаконивающие не только какие-либо новые научные результаты, но и целиком новые научные представления. Использование геоморфологических понятий при моделировании и анализе геополитической ситуации – это один из возможных способов, путей, методов представления геополитических знаний в культуре, которые затем могут быть использованы для построения экспертных систем в области геополитических исследований, – как региональных, так и более широкого охвата (трансрегиональных, глобальных). До настоящего времени для политологических исследований было характерно фрагментарное, нерегулярное, эпизодическое использование специальных геологических терминов и понятий, – например, понятия кливажа[599]. Геоморфологические термины и понятия в политологических и геополитических исследованиях в настоящее время пока не используются.
Предварительные установки образно-географического анализа. Геополитическая ситуация в Средней и Центральной Азии во второй половине XIX в. оценивается нами как восходящий тип развития рельефа, в терминологии выдающегося немецкого геоморфолога В. Пенка[600]. Внешние, социокультурные и цивилизационные характеристики этой ситуации таковы: 1) внедрение русской администрацией на присоединенных или завоеванных территориях военного – жесткого, структурного – управления; 2) наличие в административно-территориальном делении вновь присоединенных территорий различных структурных единиц – как по генезису, так и по механизмам функционирования; 3) одновременное развитие на одних и тех же территориях разнородных этносоциальных и этнокультурных структур – колонизационных или колонизаторских, и местных – не сливающихся, но сосуществующих в геополитическом, геосоциальном и геоэкономическом пространствах.
В геоэкономическом плане следует выделить различные системы податей, налогов, пошлин, и различные территориальные системы хозяйства – кочевые, земледельческие и торговые. В геосоциальном пространстве сосуществовали разные системы социальных отношений – вплоть до рабства, отмененного русскими властями, но не исчезнувшего после этого. Наиболее резко дифференцированным, контрастным, рельефным выглядит геокультурное пространство: сталкиваются, переплетаются и сосуществуют совершенно различные вероисповедания, культурные и ценностные установки, даже глубинные психологические структуры восприятия и функционирования картин мира. Например, из русских и, шире, европейских ценностных установок отчетливо выпадала так называемая продажность местного населения, в глазах которого любые клятва, обещание или преданность имели определенную материальную выраженность или денежный эквивалент. Более специфическим свидетельством и проявлением подобного столкновения цивилизаций являются известные слова генерала Скобелева, неоднократно цитируемые в различных источниках: «Азию надо бить не только по загривку, но и по воображению!»[601]
Геополитическая ситуация в Центральной Азии в исследуемый период характеризовалась интенсивным формированием новых и, по существу, впервые здесь возникающих в европейском, западном понимании, геополитических границ. Геополитическая граница – процесс самоопределения различных взаимодействующих или пересекающихся геополитических пространств; в Центральной Азии формирование новых геополитических границ определило основные контуры, рельеф самой геополитической ситуации.
Геокультурная экспансия в Средней Азии во второй половине XIX в. Всякое геополитическое пространство формирует или основывается на определенном культурном, межкультурном, цивилизационном фундаменте, от которого зависит, в сущности, его устойчивость и долговечность. Центральноазиатская геополитическая ситуация второй половины XIX в. породила две очевидно различающиеся модели создания или строительства подобных фундаментов, при ряде внешних типологических сходств.
В сфере геополитического влияния Великобритании (Индия, Афганистан) осуществлялась интенсивная геокультурная экспансия, на уровне прежде всего достижений материальной культуры, в явном геополитическом контексте. В среднеазиатских владениях России эта модель вряд ли работала столь эффективно, как в силу большей технико-экономической отсталости России от Великобритании, так и в силу принципиально иного механизма межцивилизационных контактов. «Там, где Азии касается Россия, даже там, где она в нее проникает насильственно, в общем, не остается заметных следов. Какой-нибудь безобразный почтамт среди радостной нищеты бухарских базаров, красноармеец в старой шинели и рваных сапогах на границе между Кушкой и Чильдухтераном, – а все остальное у нас, ведь, общее. И эта лень, и насекомые, и бедность, и меланхолическое пренебрежение своим временем, своей жизнью. (…) Совсем иначе входит Англия в пределы афганской Азии. Где поля нашего Туркестана просто политы кровью безыменных солдат, Великобритания орошает и сушит, устраивает артезианские колодцы, ставит могучие фильтры, так что на пути будущих наступлений, у Хайберского прохода, сейчас даже лошади и верблюды пьют дистиллированную воду, текущую во всех придорожных канавах. Двойной ряд шоссе соединяет Индию с Афганистаном, которому она, сама раба, должна будет набить колодки и кабальный ошейник. Телеграф и телефон пододвинуты к самой границе, несмотря на почти столетнее сопротивление независимых племен, оберегающих южные, угрожаемые границы эмирата»[602]. Художественный очерк дал образ этих различий: вне сомнений, культурное влияние России в Средней Азии всегда было очень слабым, что было очевидно спустя почти полвека после русского завоевания Средней Азии; Англия же, безусловно, оказывала мощное культурное и цивилизационное влияние в Индии (в большей степени) и в Афганистане. Но этот же образ позволяет обратить внимание на принципиально иную структуру межцивилизационных контактов русских и народов Средней Азии.
Общая генерализованная модель столкновения цивилизаций С. Хантингтона, вполне применимая в первом приближении для описания геокультурной экспансии Великобритании в Центральной Азии, вряд ли применима при более детальном изучении ситуации России в Средней Азии, она оказывается как бы слишком крупноформатной. Здесь, скорее, не столкновение, а отказ от столкновения; культурные ценности в данном случае просто автоматически взаимоотталкиваются, не соприкасаются; и возникает известный культурно-идеологический буфер, особое межцивилизационное пространство, позволяющее все же взаимодействовать на уровне как бы неких условных, чисто ментальных эквивалентов, имеющих и геополитическое выражение. Это, видимо, случай внутреннего взаимодействия при полной автаркии и неконтактности внешних культурных ценностей.
Особенности геополитического рельефа Туркмении во второй половине XIX в. В истории присоединения Туркмении к России было два узловых момента: взятие Геок-Тепе и присоединение Мерва, – определившие и особенности вновь формировавшегося геополитического рельефа крайнего юго-запада Средней Азии. Взятие Геок-Тепе русскими обнажило сильную реактивность и хрупкость традиционного геополитического пространства, подобную известной хрупкости экосистем на Севере; однако эти же свойства способствовали его территориальной геополитической эластичности и высокой степени адаптивности, способности к быстрому восстановлению. «Взятие Геок-Тепе произвело настолько сильное впечатление на всю Среднюю Азию, что в настоящее время можно удаляться на весьма большие расстояния от крайних пунктов наших владений с самым незначительным прикрытием – сколько времени будет длиться такое положение, нельзя предвидеть, так как в степи мирное настроение иногда изменяется чуть не мгновенно, вследствие самого пустого обстоятельства, и мирная обстановка часто обманчива»[603]. Овладев Геок-Тепе, русские получили возможность оценить специфику внутренней геополитической ситуации в Туркмении, не нарушая еще радикальным образом ее основных механизмов.
О формировании специфического геополитического рельефа Туркмении можно говорить, по-видимому, после присоединения Мерва и вхождения большей части ее территории в состав Российской империи. Мерв был фактически неофициальной столицей Туркмении и одновременно важнейшим стратегическим пунктом всей западной части Средней и Центральной Азии. «Вообще отрицать громадного стратегического значения Мерва в руках русских невозможно, он имеет… почти центральное положение между Ахалом, Хивой, Бухарой, Маимане, Гератом и Сараксом, и русские войска, став твердою ногою в Мерв, будут иметь возможность при первой надобности направиться к любому из названных пунктов, или другими словами, – висеть над каждым из них. В этом смысле Мерв ключ и к Герату, если и плохой, то единственный, который ранее других может быть в наших руках»[604]. Своеобразное геостратегическое нависание Мерва в глазах российских военных и политиков – признак, индикатор формирования восходящего типа геополитического рельефа; Мерв выступает здесь наиболее выдающейся точкой геополитического рельефа Туркмении. Продвижение русских к Мерву и его присоединение к российским владениям в Средней Азии делало этот рельеф динамичным; быстрые изменения политико-географических границ определяли его формирование. Присоединение Мерва резко изменило геополитическую ситуацию в Центральной Азии – Россия оказалась у ворот Афганистана, но в то же время более глобальная геополитическая ситуация, прежде всего в Европе, определила успешность афганского разграничения и роль Мерва как крайнего геополитического мыса или, может быть, геополитического тупика России в Центральной Азии.
Геоморфологическая модель геополитической ситуации в Средней Азии и Туркмении во второй половине XIX в. Предварительный анализ геополитической ситуации в Средней Азии и, в частности, в Туркмении во второй половине XIX в. показал возможность ее прямого геоморфологического моделирования, в котором не может быть непосредственной связи между собственно геоморфологическими особенностями этого региона и конкретной геополитической ситуацией, но лишь, в крайнем случае, прямые аналогии и параллелизмы. Данная модель является образно-географической, при этом в качестве первоначальных географических образов используются геоморфологические понятия.
Структура геополитической ситуации определяется прежде всего ее рельефом. Геополитический рельеф – ее главная структурообразующая характеристика, при этом крайне динамичная: «…рельеф часто является тем ведущим звеном, на которое в первую очередь следует воздействовать, чтобы вызвать перестройку в желательном направлении всего комплекса взаимосвязанных явлений»[605]. «…развитие рельефа, протекающее в масштабах геологического времени, проходит в какой-то природной среде, которая сама не остается неизменной. …развитие рельефа никогда не идет …прямолинейно, в одном и том же направлении, но постоянно отклоняется от этого направления в ту или другую сторону. Этим объясняется тот факт, что кажущаяся на первый взгляд «цикличность» в развитии рельефа …на самом деле цикличностью не является, так как она никогда не приводит … к исходному положению: всегда обнаруживается некоторый поступательный сдвиг относительно исходного положения, и следующий «цикл» не является точным повторением предыдущего»[606].
Выше уже было отмечено, что для Средней и Центральной Азии в течение почти всего XIX в. был характерен восходящий тип развития геополитического рельефа. В классической геоморфологии это означает поднятие земной поверхности, увеличение абсолютных и относительных высот, глубины расчленения, крутизны склонов, энергичную эрозию водотоков, ускоренные темпы сноса, быстрое возобновление экспозиции. При этом наиболее яркая характеристика данного типа рельефа – его структурность – «отпрепарированность и морфологическая выраженность стойких структурных элементов – отдельных «твердых» пластов, интрузивных тел, обнаженные денудацией поверхности которых начинают играть роль в образовании отдельных участков топографической поверхности и граней элементов рельефа»[607]. Разрушение старых государственных образований, уплотнение геополитической среды, формирование политических границ нового, европейского типа, появление стойких структурных геополитических элементов, ранее почти не выделенных или выделенных слабо – Ташкента, Мерва, Ашхабада – индикаторы явной структурности геополитической ситуации в изучаемый период в Средней и Центральной Азии.
Но наряду с признаками восходящего типа развития геополитического рельефа уже в первые десятилетия после завоевания русскими Средней Азии можно отметить те факты и события, которые свидетельствуют о почти одновременном начале развития нисходящего типа развития рельефа и формировании аструктурных поверхностей, «… которые не совпадают с поверхностями стойких структурных элементов земной коры, а, наоборот, срезают эти структуры (например, складки, жилы и пр.) и разные горные породы под одну общую плоскость. Таковы дэвисовские «пенеплены» и другие денудационные поверхности выравнивания, часто наблюдающиеся в горных складчатых областях»[608]. Быстрое строительство Закаспийской железной дороги было, по существу, очевидной геополитической пенепленизацией Туркмении, выравниванием ее геополитической поверхности на фоне в целом предшествовавшего ей и сопровождавшего ее восходящего типа развития самого рельефа. Последующие события – быстрое проникновение русских административных порядков и их адаптация к местным традициям и установлениям, диковинное слияние исламских обычаев и законов с законами Российской империи говорят также о формировании соответствующих аструктурных – геополитических и геокультурных – поверхностей в Туркмении. Возможна и другая гипотеза, требующая дальнейшей проверки: если движение России в Закаспийскую область главным образом из Закавказья можно трактовать как восходящий тип развития рельефа в условиях определенного геополитического вакуума (и Мерв, его взятие русскими, – это апогей, высшая точка), то в Казахстане и собственно Средней Азии (классический Туркестан), политически довольно давно организованных, в ходе вторжения России мог наблюдаться сразу именно нисходящий тип развития рельефа, ускорение его развития, связанное со всей предыдущей историей стагнации и деградации здесь политической жизни, и образование мощной, огромной поверхности выравнивания – своеобразное движение по наклонной, в воронку.
Процессы развития в геоморфологии представляются как достаточно сложные и неоднозначные: «Вообще развитие не может идти неопределенно длительное время в одном и том же направлении, так как в самом его процессе возникают противоречия, начинающие оказывать тормозящее действие и могущие даже совершенно прекратить развитие в прежнем смысле»[609]. Движение России в Центральную Азию, по аналогии, можно представить одновременно и как процесс определенного культурного торможения. Геополитическая экспансия здесь с самого начала была противоречива, поскольку во многом была вызвана, спровоцирована соответствующим движением Великобритании из Индии в Афганистан с дальнейшей проекцией на другие государства Центральной Азии, с одной стороны, а, с другой – заранее несло в себе представления о культурной, главным образом, религиозной несовместимости колонизаторов и колонизуемых, т. е. имела в себе определенные механизмы культурного, а, следовательно, и геополитического торможения. Углубляясь собственно в геологию политического развития, можно уподобить Центральную Азию в рассматриваемый период геосинклинали политического развития, но в данном случае это не работает на модель в целом, не создает необходимой структуры или же взаимодействия структурных элементов.
Формирование рельефа связано с процессами физического и химического выветривания. «С физической стороны выветривание представляет переход твердой компактной породы в рыхлое, подвижное образование, которым легко могут овладеть силы, действующие на земной поверхности. Это будет или скопление обломков разной величины из малоизмененной горной породы, или глинистая масса, являющаяся конечным продуктом химического изменения горной породы, ничем уже не напоминающая первоначальный материал»[610]. В XVIII–XIX вв. Средняя Азия была областью интенсивного геополитического выветривания, что послужило предварительным условием движения России и Великобритании в эту область во второй половине XIX в. В известном смысле это была геополитическая пустыня с развитыми процессами физического выветривания, причем собственно природно-географические условия этого района (пустыни) коррелируют с его геополитической характеристикой. Например, Мервский оазис, созданный искусственным путем в пустыне, – место, с одной стороны, сильного геополитического выветривания (постоянные нашествия кочевников); с другой стороны, – территория культурного земледелия, находящаяся под постоянной угрозой поглощения ее пустыней, район развития природных процессов физического выветривания.
Если процессы физического выветривания характеризуют непосредственно геополитическую ситуацию в Средней Азии, то химическое выветривание было, по всей видимости, характерно для самой России и ее геополитического ландшафта. Химическое выветривание породообразующих минералов ведет к тому, «…что минералы утрачивают свою кристаллическую форму и переходят в дисперсно-кристаллическое или аморфное состояние, превращаясь в рыхлую, землистую массу. (…) Такие большей частью глинистого характера скопления, образовавшиеся на месте и покрывающие коренные породы, называют элювиемиликорой выветривания»[611]. Кора выветривания влияет на формирование почв, растительного покрова, имея, в конце концов, ландшафтообразующее значение[612]. Геополитический ландшафт России, по крайней мере, второй половины XIX в., можно представить как область химического выветривания, где твердые кристаллические породы – структуры управления, хозяйственные и социальные структуры – во многом были разрушены по сравнению с их изначальными моделями, и в то же время эти процессы способствовали движению России на восток, в Азию, в Закавказье. В свою очередь, это движение воздействовало на формирование российского геополитического ландшафта, преобразуя как экстенсивно, путем присоединения новых территорий, так и интенсивно, способствуя образованию специфической коры выветривания, геополитического элювия – сочетания разнообразных, разнородных и часто несовместимых культурных обычаев, установок, стереотипов, образов жизни, – как в метрополии, так и в колониях. Вышедшие из толщи российской истории, магматические по своему происхождению, определенные политические, социальные, культурные, экономические структуры оказываются неустойчивыми на динамичной геополитической поверхности Российской империи второй половины XIX в., и стремятся перейти в более устойчивые образования[613], мигрируя при этом на новые окраины расширяющейся империи.
Быстрое завоевание русскими Средней Азии привело первоначально к сильному развитию эрозионных форм геополитического рельефа. Геополитическая эрозия в данном случае – процесс расчленения дотоле однородного, однообразного геополитического пространства на ряд значительно отличающихся друг от друга геополитических регионов в результате внешней экспансии. «…слабое развитие эрозионных форм рельефа является отличительной чертой областей развития легкопроницаемых пород.
Наоборот, в водоупорных или плотных породах большая часть атмосферных осадков стекает поверхностно, образуя в зависимости от их количества более или менее густую сеть водотоков. В результате в таких породах может иметь место иногда чрезвычайно интенсивное эрозионное расчленение»[614]. «Степень проницаемости горной породы для просачивающихся с поверхности атмосферных вод имеет громадное морфологическое значение»[615]. Интровертная в условиях сильного геополитического давления религия, ислам как культурный субстрат в то же время отличается, видимо, известной геополитической проницаемостью. Заметные на первом этапе проникновения русских в Среднюю Азию процессы геополитической эрозии чуть позднее – в конце 1880-х—1890-х гг. – существенно замедлились и почти прекратились, хотя Хивинское ханство и Бухарский эмират были сохранены как своеобразный геополитический декор; однако само геополитическое пространство «успокоилось» – геополитические и геокультурные горные породы Средней Азии оказались все же легко проницаемыми и впитывающими, по сути, без остатка все геополитические структурообразующие действия России. Следствием этого были своеобразные геополитические causes (долины, расчленяющие карстовые известняковые плато Франции и имеющие большей частью вид крутостенных и узких каньонов)[616]. Вторжение более мощного и более четко структурированного российского геополитического пространства в более рыхлое и аморфное геополитическое пространство Средней Азии привело к разрывам пространства-автохтона, его как бы съеживанию; новые политико-административные границы и узлы, железные дороги, стратегические опорные пункты России формируют сеть таких каньонов – линий проникновения русского геополитического влияния.
Противодействие Великобритании со стороны Индии и Афганистана способствовало созданию и функционированию нового российского геополитического сегмента в режиме замкнутой впадины, характерной обычно для карстового рельефа[617]; общий восходящий тип развития геополитического рельефа сопровождался здесь образованием различного рода геополитических трещин – прежде всего за счет отрицательной геокультурной и геоэкономической энергии взаимодействия столь разных культур. В Туркмении в большей мере можно говорить о формировании в исследуемый период causes, тогда как в классическом Туркестане скорее происходил ряд карстовых провалов – уничтожение Кокандского ханства, сведение к роли геополитического фасада остальных государств Средней Азии при одновременно более плотном и устойчивом геокультурном и геоэкономическом субстрате.
Аридный геополитический климат Средней Азии (здесь очевидное совпадение и с действительным аридным климатом этого региона) – статичность и законсервированность основных политических, экономических и культурных структур в течение нескольких столетий при их одновременном сравнительном однообразии – привел к очевидной геополитической дефляции и коррозии (истиранию)[618], т. е. к исключительному значению внешних факторов развития геополитического пространства. Иными словами, лишь благодаря, или вопреки военно-политическим вторжениям извне, происходило формирование костяка, остова среднеазиатского геополитического пространства; реактивный характер его очевиден. Такая ситуация достигла своего апогея именно в 1870—1880-х гг., когда впервые за несколько столетий в Среднюю Азию вторглись не типологически сходные с ней в геокультурном и геополитическом отношениях силы, лишь способствующие его очередной адекватной реакции; Россия в Средней Азии столкнулась с высочайшей отпрепарированностью всех структурных элементов этого геополитического пространства.
Наложение двух различных геополитических пространств привело к сильнейшему противоречию между быстро формировавшимся новым геополитическим рельефом Средней Азии и его геологической – геокультурной и геоцивилизационной – структурой; цивилизационная глубинная геология как бы боролась с поверхностным текучим геополитическим рельефом. Такое сочетание очень близко к геоморфологическому описанию столовых стран[619]: уцелевшие от геополитического сноса остатки прежнего цивилизационного материала скапливаются на геополитических водоразделах – таков современный Таджикистан, раздиравшийся в 1990-х гг. гражданской войной; таким, геополитически водораздельным, регионом была средневековая Уйгурия между Китаем, Средней Азией и Тибетом. Подобного рода аккумулятивный геополитический рельеф[620]определяется главным образом внешним фактором, который принимает участие в геополитической аккумуляции; важное значение приобретают также локальные геополитические условия, геополитическая среда, в которой происходят процессы аккумуляции. Вторжение России в Среднюю Азию, скорее, не нарушило эти процессы, а ускорило их; в генетическом отношении можно говорить преимущественно об эоловой (ветровой) геополитической аккумуляции, способствовавшей образованию и размыву достаточно эфемерных, но при этом исключительно однообразных и типологически устойчивых геополитических конструкций. Геополитическая экспансия России в Средней Азии – это пример, возможно, ледниковой аккумуляции, когда мощный внешне наплыв новых цивилизационных, культурных и политических форм оставляет своеобразные геополитические валуны, морену, не затрагивающие все же внутренние геолого-цивилизационные автохтонные структуры; их функционирование и развитие происходит параллельно и автономно.
Возвращаясь к классическим геоморфологическим понятиям в формулировке В. Дэвиса, можно сразу же отметить очевидную эффективность понятия географического цикла. Геополитическая ситуация в Средней Азии во второй половине XIX в. определялась наложением, видимо, двух различных геополитических циклов, находившихся в разных стадиях развития. Если местный геополитический цикл находился на последней стадии неопределенно долгой старости с незначительным рельефом и с крайне медленными его изменениями[621], то российский геополитический цикл находился, скорее, на стадии зрелости с наибольшей амплитудой и разнообразием рельефа – об этом говорят как показатели внешней геополитической экспансии, так и разнообразие ее форм (дипломатическая, экономическая, культурная, политико-административная). Вторжение России в Среднюю Азию привело, по-видимому, к кратковременной и яркой вспышке – быстрому формированию нового геополитического рельефа, но в целом Россия как бы проглотила, скомкала целый этап своего геополитического цикла; был ускорен ее переход к периоду с медленным уменьшением амплитуды геополитического рельефа, прежде всего в пространстве метрополии. Компрессия местного среднеазиатского геополитического пространства повлекла за собой, возможно, формирование предпосылок развития нового геополитического цикла на базе быстро адаптировавшегося и модифицированного геоцивилизационного субстрата.
Геополитический базис эрозии для Средней Азии задавался, конечно, геополитическим положением Афганистана и, в меньшей степени, Индии, но по мере продвижения России в Среднюю Азию происходила определенная пенепленизация геополитической ситуации в Средней и Центральной Азии. Здесь можно говорить о скользящем, относительном геополитическом базисе эрозии: выход России к границам Афганистана означал на самом деле, что главный и основной базис эрозии уже не Афганистан, а непосредственно Великобритания, ее глобальное геополитическое положение с европейским и азиатским в особенности компонентами. Среднеазиатский геополитический базис эрозии во второй половине XIX в., очевидно, предполагал инверсию и анаморфирование геополитических пространств, и был определен, в конце концов, геополитической ситуацией в Европе – прежде всего стратегической необходимостью формирования будущей Антанты.
Попытки геополитической денудации, т. е. «…тех энергичных процессов, действующих преимущественно на стадиях юности и зрелости цикла, в результате которых структуры горных пород оказываются обнаженными, буквально денудированными, путем быстрого удаления обломочного материала сразу же, как только он образуется»[622], на первых этапах проникновения России в Среднюю Азию быстро сменились процессами геополитического размыва – «…медленных процессов, свойственных поздним стадиям цикла, благодаря которым выравненный профиль (graded slope) приобретает все меньшие и меньшие уклоны, хотя и продолжает все время сохранять состояние равновесия»[623]. Продвижение укрепленных линий со стороны Урала и Западной Сибири, разгром Кокандского ханства, походы Черняева и Кауфмана – всего за 20 с небольшим лет – пример быстрой первоначальной денудации среднеазиатского геополитического пространства. С 1880-х гг. начинается период геополитического размыва, причем обоюдоострого – внешние геополитические и геокультурные усилия российского правительства уравновешиваются скрытым, глухим геоцивилизационным сопротивлением; аккумулятивный геополитический рельеф, столь долго господствовавший в среднеазиатском геополитическом пространстве, становится постепенно чужеродным; глубинные геоцивилизационные структуры стремятся прийти в соответствие с формами геополитического рельефа.
В результате изучения формирования и развития систем прикладных ГО в геополитических исследованиях макроуровня (ГПО мирового развития, геополитическая ситуация) можно сформулировать следующие закономерности: 1) системы ГПО на макроуровне развиваются в тесной связи с глобальными геокультурными и геоэкономическими образами; в результате создаются гибридные образно-географические системы глобального характера, в которых изучение в «чистом виде» специализированных ГО практически не возможно; 2) формирование и развитие систем ГПО макроуровня ведет к размыванию структурных отношений «центр – периферия»; подобные системы формируются как сети с постоянно меняющейся иерархией отдельных узлов (образов) сети; 3) для систем ГПО макроуровня характерно циклическое развитие, при этом за счет стадийной разницы между циклическим развитием различных систем, в диахроническом плане, формируется образный геополитический рельеф мира.
Итак, используя масштабную классификацию ГО, можно эффективно изучать ГО различного происхождения, разной структурной сложности и содержания. В этой классификации учитывается известная автономия формирования и развития ГО по отношению к соответствующим им географическим объектам, что детерминируется, как правило, соответствующими социокультурными контекстами. В то же время, в рамках данной классификации возможно построение непротиворечивых и логичных иерархий ГО в каждом конкретном случае. Операция масштабирования (определения масштаба) исследуемого ГО позволяет, как правило, идентифицировать основные особенности структуры и динамики развития образа в рамках определенной культуры.