Ее основание – это позиция, с которой производится реконструкция или создание ГО.
3.4.1. Содержание классификации
В общем плане выделяется три позиции, которым соответствует три класса образов:
1) внутренняя позиция, когда ГО создается внутри самого, соответствующего образу, географического объекта – например, ГО России, создаваемый российскими политиками, учеными, журналистами, писателями и т. д. Такие ГО – назовем их интра-образы – могут выглядеть иногда односторонне, субъективно, при этом достаточно ярко в содержательном плане.
2) Внешняя позиция, когда ГО создаются или реконструируются извне соответствующего ему географического объекта – например, тот же ГО России, создаваемый из-за рубежа, зарубежными политиками или учеными. Такие ГО – назовем их экстра-образы – также достаточно субъективны, хотя в них могут присутствовать совсем другие знаки и символы, нежели в интра-образах.
3) Трансграничная позиция, когда ГО создаются или реконструируются с использованием разных позиций – с целью создания более объективного, или более разностороннего, более сложного образа. Создание таких трансграничных образов возможно чаще всего либо в путешествиях, когда наблюдатель или создатель заранее поставлен в перманентную ситуацию перемещения в географическом пространстве, либо в условиях фундаментального научного исследования, призванного максимально глубоко проследить структуры формирования ГО и с внутренних, и с внешних позиций. Такое исследование, конечно, также предлагает и целенаправленное перемещение автора или авторов изнутри и снаружи самого географического объекта.
В чистом виде внутренние и внешние ГО вычленить достаточно сложно; в любом из таких ГО, как правило, всегда есть на периферии чужеродные ему элементы.
3.4.2. Методологические основания исследования трансграничных ГО
Трансграничные ГО и образ границы в геополитике. Проблема границы – одна из центральных при анализе и моделировании практически любой геополитической ситуации; она не ограничивается задачами определения, демаркации политических границ, изучения в широком смысле их истории. Это самостоятельная геополитическая проблема, требующая соответственно и нового, адекватного ей методологического и методического инструментария.
В романе современного сербского писателя Милорада Павича «Хазарский словарь» есть следующий пассаж, имеющий непосредственное отношение к поставленной проблеме: «Все перемешалось. Никого нельзя было дважды встретить в одном и том же месте. Один свидетель видел толпу людей, которые несли огромные камни и спрашивали: где их положить? Это были пограничные знаки хазарского государства, которыми отмечалась их граница. Дело в том, что принцесса Атех приказала поднять их с места и носить до тех пор, пока не будет принято решение о вере хазар»[624]. Образ геополитической и, шире, географической границы всегда динамичен; но главное – ясен его геокультурный и геоцивилизационный фундамент, до смешного проявленный в лубочном постмодерне Павича.
Образ хазарской границы как текучего, неустойчивого, подвижного рубежа, как бы постоянно убегающего и неуловимого, глубоко родствен понятию и образу фронтира[625]. Однако фронтир как рубеж освоенного и неосвоенного, цивилизации и wilderness[626] односторонен, однонаправлен; это полузакрытая граница. Ценность образа фронтира – в тесной взаимосвязи географического, геополитического, геокультурного развития и движения социального, в которой Запад становится долговременным символом определенных социальных устремлений и грез, формой национальной самоидентификации американцев [627].
По-видимому, следует говорить о феномене хазарской границы, своеобразной предгранице, или протогранице – той географической полосе или зоне, как бы окутывающей еще нечеткие и слабопроявленные геополитические и геокультурные рубежи; где рождаются, создаются, возникают максимально неустойчивые и широкие географические образы, формирующие на протяжении длительного времени устойчивые, фундаментальные геокультурные и геополитические представления. Русское Сказание «О человецех незнаемых в Восточной стране», составленное в конце XV столетия, имеющее 15 известных вариантов и содержащее первое развернутое описание сибирских народов, – пример подобного географического облака, формирующего опережающие, превентивные географические образы малоизвестных сибирских земель в плотной визионерской, средневеково-легендарной оболочке[628]. Исследование этого Сказания обнаруживает механизм их создания, в котором: «Чудные речи» о далеких землях и о богатом пушном промысле за Камнем вытесняли теоретическую христианскую хорографию и освобождали пространство, куда без промедления были спроецированы описания диковинных народов Индии и Эфиопии»[629]. Хазарская граница – это, по существу, зона борьбы, взаимодействия, переплетения различных географических представлений, сформированных в разных цивилизационных и культурных мирах и облеченных чаще всего в легендарно-визионерскую упаковку. Такое взаимодействие может быть и буквальным: уже упомянутое русское Сказание «О человецех незнаемых в Восточной стране» «… с большой степенью вероятности было записано со слов остяка или вогула, жившего в северных областях Югорской земли или побывавшего там»[630], но неизвестный автор как бы узнает, переписывает его в согласии с христианской утопической географией и топографией.
С политологической точки зрения, хазарская граница, конечно, – потенциальное поле проявления воли, развития пространств повышенной властности и одновременно автономности[631], однако эта воля или ее возможные ипостаси предстают буквально географическими или геополитическими названиями, символами, образами. Зоны сгущения потенциально мощных, эффективных геокультурных и геополитических образов, своеобразная пограничная плазма полулегендарных и полумифических географических представлений, догадок, умозаключений – индикаторы возможных хазарских границ, формирующихся, как правило, в динамичных геополитических ситуациях и определяющих зачастую их пространственное ядро.
3.4.3. Трансграничный регион: понятие и его образно-географическое использование
Исследования перспектив развития трансграничных регионов имеют особую актуальность. Переходные зоны, территории на стыках различных цивилизаций и культур, как показывает практика, могут быть источниками ускоренного, интенсивного политического, культурного, социально-экономического развития. В то же время, именно такие территории часто являются местами обострения различных политических и цивилизационных конфликтов. И то, и другое, вполне очевидно, в том числе обусловлено многочисленностью и разнородностью возникающих в пределах и по поводу данных регионов географических образов. Будучи по преимуществу прикладными, эти образы формируют, как правило, устойчивые и способные к расширению образно-географические поля (пространства). В рамках таких пространств развиваются структуры и системы ГО трансграничных регионов. Изучение этих структур и систем, несомненно, оказывает влияние и на практику развития трансграничных регионов, и на развитие общей теории географических образов.
В нашем понимании, трансграничный регион – это достаточно значительная (крупная) территория, обладающая определенным культурно-историческим единством (общность культурной и политической истории, некоторая общность культурных ландшафтов, общность продуцируемых или реконструируемых географических образов), и в то же время концентрирующая, сосредотачивающая максимально возможное в данном случае количество переходных зон в развитии существенных и масштабных явлений (культурных, политических, социально-экономических). Наряду с этим, трансграничный регион – один из наиболее емких географических образов, причем такая значительная образная емкость достигается за счет как действительной концентрации различных явлений на определенной территории, так и за счет использования пограничных переходов в формировании наиболее эффективной структуры самого образа. Существенным является также понимание необязательной в общем случае фиксации, демаркации трансграничного региона как географического образа в традиционных географических координатах, на современной физической или политической карте. Например, географический образ Дальнего Востока, понимаемый как трансграничный регион – репрезентируемый или интерпретируемый в каких-либо политических или культурных традициях – может охватывать территориально различные части России, Китая, Японии, Кореи, Монголии, США и, возможно, других стран. При этом, однако, более важным аспектом в формировании структуры образа является использование культурных, цивилизационных, политических переходов, так или иначе фиксируемых этим образом (между традиционными и современными культурами, между пространствами христианства и буддизма, между индустриальной и постиндустриальной экономиками и т. д.). Именно благодаря процессам подобной ментальной переработки и аккумуляции различных переходов может происходить своего рода когнитивный, или ментальный «дрейф» образа в образно-географическом поле.
Однако, фундаментальный образ-архетип фронтира работает не только на уровне осмысления целостного образа пространств России. Этот образ оказывается эффективным и на микроуровне, в случае изучения ИГО небольших регионов страны. Образно-географическое пространство страны слагается, как правило, из десятков и сотен мелких и мельчайших локальных и региональных образов – именно они составляют единую культурно-географическую ткань. Рассмотрим пример одного, довольно небольшого по территории, современного района Калужской области – Козельского[632].
Территория Козельского района в течение нескольких веков была переходной зоной, границей, фронтиром – политико-, культурно-, экономико-географическим. Наряду с Брянщиной, Черниговщиной, Смоленщиной, южные районы современной Калужской области попали как бы и в безвременье, и – в «безпространствье», в образно-географическую «черную дыру». Предмет постоянных польско-русских раздоров и татарских набегов, поле почти незаметного русско-украинско-белорусского культурного контакта, Козельский район в то же время оказался пространством этнокультурной консервации – благодаря «укромной» физико-географической обстановке (густые леса, мелкая речная сеть), и, что, возможно, еще более важно, – за счет стягивания или сползания сюда наименее важных для соседних территорий образно-географических компонент. Исследования, посвященные песенному фольклору[633], местным промыслам – гончарному и стекольному[634], этнокультурным маргинальным сообществам – молоканам-переселенцам и цыганам[635], наглядно демонстрируют образно-географическую фрагментарность, во многом архаичность, – образно-географическую «надерганность» этой территории. Но именно поэтому Козельский район стал уникальным образно-географическим «заповедником», в котором сочетаются классические образы заброшенных деревень с оазисами народного культурного творчества, помещичьих усадеб (родовое имение князей Оболенских село Березичи) и притягательных своими сакральными тайнами монастырей (Шамординский монастырь – Казанская Свято-Амвросиевская женская пустынь).
Различные по генезису и времени происхождения географические образы часто сосуществуют на одном и том же пространстве. Такое образно-географическое пространство выглядит многослойным, организованным по принципу сложного и многоэтажного «бутерброда». Козельское Полесье, территория на границе Калужской, Тульской и Орловской областей, оказалось подобным образно-географическим «Клондайком» с точки зрения народного песенного творчества. Здесь наложились различные исторические пласты – от раннего и позднего средневековья Московской Руси до современности. Но важно и другое: именно здесь были заложены традиции южнорусской музыкальной культуры – со времен возведения в этих местах в XVI в. Тульской засечной черты[636]. Район былой культурной инновации превратился спустя четыре столетия в место глухой фольклорной консервации; образ территории, осуществлявшей явную культурную экспансию на юг, сменился образом затерянного, ориентированного вовнутрь, сжимающегося, как шагреневая кожа, культурно-географического пространства.
Прикладные исследования традиционной культуры имеют особую ценность с образно-географической точки зрения. Благодаря четкой фиксации того или иного признака традиционной культуры на изучаемой территории в течение длительного времени, ареала его распространения и качественных трансформаций, возможно и детальное исследование динамики историко-географических образов в геокультурном аспекте, их структуры, сжатия или расширения.
3.4.4. Формирование и развитие ГО трансграничных регионов (на примере Азиатско-Тихоокеанского региона и российской Северо-Восточной Азии)
Азиатско-Тихоокеанский регион (АТР) и российская Северо-Восточная Азия – это классические трансграничные регионы. Именно здесь мы наблюдаем смешение, взаимодействия, столкновения многих цивилизаций и культур. При этом обширные, неоднородно освоенные территории этих регионов осложняют сами по себе процессы цивилизационного взаимодействия и придают им интересную специфику. Благодаря столь уникальному сочетанию указанных свойств данные регионы представляют собой идеальный полигон для первичного изучения закономерностей формирования и развития ГО трансграничных регионов. Рассматривая проблемы формирования географических образов АТР и российской Северо-Восточной Азии, невозможно уклониться от интерпретации этих регионов как трансграничных[637]. Более того, такая интерпретация позволяет более глубоко исследовать выявленные проблемы.
Многие ученые и политики различных стран считают АТР возможным экономическим и политическим центром мира в XXI веке. Это предположение в целом основано на нескольких аргументах: 1) быстрое социально-экономическое развитие стран, входящих в регион; 2) наличие в регионе мощных экономических держав – таких, как США и Япония; 3) наращивание экономического и политического «веса» такой страной, как Китай; 4) быстрое повышение удельного веса АТР в мировой торговле; 5) экономическое и политическое втягивание в регион таких стран, как Австралия и Новая Зеландия. Мы сознательно не упоминаем пока здесь Россию, поскольку ее институциональное продвижение в этот регион (участие в международных организациях) пока достаточно слабо поддержано экономически и культурно, а политическое влияние пока весьма ограничено.
Не вдаваясь в подробные споры о географических границах АТР и российской Северо-Восточной Азии, выскажем несколько содержательных замечаний о понятиях и географических образах этих взаимосвязанных регионов.
Несомненно, когнитивный центр АТР – т. е. центр, обеспечивающий максимальное восприятие и принятие этого региона как серьезной реальности – смещен в сторону Азии, причем Юго-Восточной Азии, т. н. «стран южных морей» – что обусловлено и исторически, и культурно. Древние цивилизации региона развивались на территории Южного Китая, Индокитая, современной Индонезии[638]. Тихий океан в течение нескольких тысячелетий выступал скорее как барьер, нежели связующее звено в установлении торговых и культурных контактов между странами региона. Поэтому, отмечая значение Тихого океана, как составляющей географического образа АТР, мы вынуждены в большей степени говорить о прибрежных морях Восточной и Юго-Восточной Азии, которые до сих пор являются акваторией наиболее интенсивных экономических и культурных контактов.
Таким образом, ядро АТР, в нашем понимании – это Юго-Восточная Азия и, частично, Восточная Азия с прилегающими прибрежными морями. Когнитивной и образной полупериферией АТР, как это ни странно, являются такие экономически развитые страны, как США, Австралия и Новая Зеландия – как в силу известной отдаленности от наиболее оживленных морских путей, так и в силу (что даже более важно) культурной и цивилизационной чуждости большинству стран региона. Когнитивной и образной периферией АТР пока является Россия, чей вектор культурного и политического развития в течение XVII–XX вв. был направлен преимущественно в сторону Северо-Восточной Азии и, немного позднее, Центральной Азии. В течение этих исторических эпох России не хватало ни экономического, ни культурного веса, чтобы достаточно серьезно заявить о себе в пределах Восточной и Юго-Восточной Азии, хотя Центральная Азия, благодаря исследованиям великих русских путешественников второй половины XIX – начала XX вв., была довольно хорошо ментально и культурно освоена. Политическое влияние России в АТР было в течение всего указанного времени – XVII–XX вв. – весьма ограниченным вследствие недостаточных экономических, культурных и военных ресурсов, направленных на освоение Восточной Сибири и Дальнего Востока. Характерно, что, хотя Россия вышла к Тихому океану еще в XVII в., само понятие и географический образ Дальнего Востока сформировались в российских политических документах, научной литературе сравнительно поздно, лишь во второй половине XIX в. – до этого и Чукотка, и Камчатка считались частями именно Восточной Сибири[639].
Вхождение в состав Российской империи Приамурья и Приморья, военно-стратегическое значение этих регионов стали важными факторами быстрого оформления географического образа Дальнего Востока в репрезентациях российских источников к концу XIX в.[640]. Стоит заметить, что Северо-Восточная Азия, имеющая гораздо меньшую культурную и цивилизационную историю, чем АТР в целом, в течение длительного времени не воспринималась как самостоятельный трансграничный географический образ. Это был образ Terra Incognita, периферии Великой Татарии (Тартарии), практически не исследованной, образ конца и края мира в библейском понимании – и в силу подобного рода обстоятельств, образ зависимый, производный от географических образов Европы, европейской цивилизации и России[641].
Затем, в течение XVIII–XIX вв., в той мере, в какой Россия проводила первичное освоение и заселение территорий Северо-Восточной Азии[642], данный регион стал восприниматься уже исключительно как дальняя периферия великой полуазиатской державы, по преимуществу, в политическом и этнографическом контекстах, как символ великого этнографического и природного разнообразия, как составная часть имперской «естествоиспытательской» коллекции диких народов, ландшафтов и достопримечательностей[643].
Построение Транссибирской железнодорожной магистрали в конце XIX – начале XX вв. кардинальным образом изменило когнитивно-географическую ситуацию. Впервые появилась возможность создать, сконструировать, «изобрести» единый географический образ России, не распадающийся на совершенно различные «половинки» Европейской и Азиатской России. В то же время сооружение Транссибирской магистрали имело значение и для ментального развития Европы, непосредственно сближая ее образ с образом Дальнего Востока и Азии в целом. Географический образ России, тем самым, как оказалось, продвинулся на запад, став более европейским. Именно в этом контексте стоит понимать, в первую очередь, первоначальные проблемы формирования географических образов АТР и Северо-Восточной Азии «со стороны России».
Несомненным представляется тот факт, что географический образ российской Северо-Восточной Азии долгое время (XVIII–XIX вв.) не мог быть вычленен, структурирован – как в силу слабой географической изученности этого региона, так и в силу безусловной аморфности самого образно-географического контекста. В рамках динамики образа России это была дальняя окраина Сибири, дикие пустыни в европейской когнитивной традиции, так или иначе господствовавшей в структурах представлений образованных социальных слоев (страт) российского общества. Япония, продвигавшаяся постепенно на север в течение XVII–XIX вв., создавала, по всей видимости, свой географический образ Северо-Восточной Азии, тоже не бывший, тем не менее, оригинальным, и в значительной мере, по-видимому, копировавший китайскую картину мира с четким выделением культурного центра и варварской периферии[644].
Образно-географическое поле Северо-Восточной Азии возникает, в оригинальном смысле, очевидно, лишь к концу XIX – началу XX вв., когда постепенное оформление российского (во многом еще европейского) образа Дальнего Востока[645] дает толчок, придает ускорение процессам автономного структурирования географического образа Северо-Восточной Азии. Быстро модернизировавшаяся во второй половине XIX – начале XX в. Япония, по всей видимости, также внесла значительный вклад в развитие этой локальной когнитивно-географической ситуации, изменяя постепенно «китайский» по генезису образ «северных территорий» на более европеизированный (в том числе и в картографической традиции) образ, предполагающий вполне закономерное существование каких-то других представлений о регионе, в рамках других ментальных образований.
В этой связи крайне интересно проанализировать с образно-географических позиций – естественно, в первом приближении – фрагмент переговоров российского дипломата Путятина с японскими уполномоченными в январе 1854 г. по проблемам разграничения Российской и Японской империй[646].
В ходе данных переговоров японцы заявили о том, что у них нет точного и полного понятия о Сахалине, однако при этом они претендовали на владение всем островом. В отличие от японских уполномоченных Путятин четко различал северную, среднюю и южную части Сахалина, дифференцируя политические отношения России к этим частям. Разделение острова на три части позволило Путятину сделать утверждение о несомненной принадлежности большей части Сахалина России. Если российский представитель точно локализовал японское присутствие на Сахалине на крайнем юге, в заливе Анива, то японские уполномоченные такой, или подобной локализации русского присутствия на острове не сделали (возможно, не могли сделать).
Вопрос о принадлежности острова Итуруп обсуждался, исходя из других признаков, хотя признак реального присутствия (хозяйственного освоения) представителей сыграл первоначально свою роль – к моменту переговоров остров был занят японцами. Хотя Путятин предлагал разделить остров пополам между Россией и Японией на основании истории его освоения (русские пришли раньше японцев и были постепенно вытеснены ими на протяжении первой половины XIX в.), этот признак не стал ведущим в обсуждении. Тем не менее, упоминание об истории освоения Итурупа повлекло за собой привлечение близкого признака – подданства проживавшего на острове коренного населения (айнов, айносов). Айны как подданные Российской империи были «привязаны» Путятиным к Курильским островам в целом (России принадлежало к тому времени большинство Курильских островов). Японцы, в свою очередь, «привязывали» айнов как подданных Японской империи, к острову Хоккайдо, где проживала значительная часть данного этноса.
Таким образом, в когнитивном плане, территориальный ареал проживания айнов был как бы раздвинут, стал в известном смысле биполярным; условные образно-географические центры айнской территории сдвинулись одновременно на север и на юг. Итуруп был условно очищен, стал белым пятном в когнитивной карте переговоров. Так или иначе, равное право на айнов (айносов) острова Итуруп, заявленное Путятиным, не встретило возражений со стороны японских уполномоченных, вынужденных заявить о сложности и трудности дележа острова.
По сути дела, более детальный образ территории зачастую может решать исход политических переговоров. В рассмотренном случае более детальным образом обладал российский дипломат. Однако здесь нужно говорить о столкновении двух политических и ментальных (культурных, цивилизационных) дискурсов, ориентированных на различные точки отсчета. Если японцы ориентировались на вполне локальный исходный образ острова Хоккайдо (как их к тому времени «исконной территории»), то Путятин работал уже с вполне глобализированной («европеизированной») моделью мира, использовал расширенный дискурс, в котором лучшее знание о спорной территории было несомненным приоритетом в рамках политических переговоров. Впоследствии, кстати, после второй мировой войны, роли поменялись, и уже Япония работала, скорее, с более глобальным и широким дискурсом, нежели СССР и постсоветская Россия в ходе развития конфликта вокруг Курильских островов.
Отметим, в связи с выше изложенным, два важных обстоятельства, влияющих до сих пор на процессы формирования географических образов АТР и Северо-Восточной Азии.
Во-первых, динамичная геополитическая ситуация, сложившаяся на Дальнем Востоке к концу XIX – началу XX в., стала мощным фактором формирования единого образа АТР – заметим, что первоначально в его более «северной» интерпретации, связанной с расцветом колониального периода в Восточной Азии, Маньчжурия, Корея, побережье Китая, даже Внешняя Монголия – не говоря о самой Японии и о российском Приморье – стали важнейшими составными частями первоначального ядра единого географического образа АТР в том виде, как он начал формироваться на заре XX в. Серьезную роль в формировании такого образа АТР, безусловно, сыграли активные политические действия США, вышедших, так или иначе, на колониальную арену к концу XIX в., в том числе в Восточной Азии и северной части Тихого океана. В итоге, ядро постепенно складывавшегося в начале XX в. единого географического образа АТР в его «северной» интерпретации сформировалось в результате когнитивного (ментального) взаимодействия, по преимуществу, в политической и экономической сферах, таких держав, как Япония, Россия и США. При этом не следует, конечно, отрицать в формировании первоначального образа АТР значительной роли колониальной политики Великобритании, Франции и Германии.
Во-вторых, вполне очевидно, что географические образы АТР и Северо-Восточной Азии, на этапе их первоначального формирования в конце XIX – начале XX в., имели, по существу, различный когнитивно-географический генезис. Если географический образ АТР изначально формировался как сравнительно разнородный, неоднородный, с включениями различных колониальных дискурсов, господствовавших во внешней политике Японии, США, России, Великобритании и других колониальных держав[647], то географический образ Северо-Восточной Азии формировался, по преимуществу, как однородный в содержательном плане, включающем упорядоченные и структурированные представления о регионе как некоей дикой, варварской окраине христианской ойкумены в библейском понимании. Вследствие этого, географический образ Северо-Восточной Азии сравнительно долгое время не мог рассматриваться как, возможно, составная часть образа АТР – это был, скорее образ континентальной, Внутренней Азии, как бы не видящей океана (океанов); образ, замкнутый на самое себя в содержательно-географическом отношении. Иначе говоря, этнографический и природный «привкус» образа этого региона, проявляющийся при попытках его традиционных научных и художественных (в европейском понимании) описаний, был долгое время (вплоть до середины XX в.) «лакмусовой бумажкой» несформированности отчетливых и структурированных колониальных или же постколониальных дискурсов. Политические территориальные разграничения между Россией (СССР), Японией и США, проводившиеся в этом регионе в течение XIX–XX вв., не внесли и не могли внести ясность в этот вопрос, поскольку, в значительной мере, были продуктом более масштабных политических решений, ориентированных в образном смысле на европоцентристскую модель мира. Именно в такой когнитивно-географической ситуации решался политический вопрос о государственной принадлежности Курильских островов и Сахалина в первой половине XX в. – имея в виду, конечно, геополитический контекст первой и второй мировых войн[648].
Если моделировать единое образно-географическое поле, в котором находятся одновременно географические образы Северо-Восточной Азии и АТР, то следует предусмотреть определенный когнитивный дрейф образа Северо-Восточной Азии в сторону образа АТР. Такой дрейф возможен в ситуации одновременной целенаправленной трансформации обоих образов. Географический образ Северо-Восточной Азии необходимо позиционировать в этом случае как более широкий, более емкий и включающий, например, с точки зрения традиционной географии, всю северную часть Тихого океана, побережье Аляски, Тихоокеанское побережье Канады, российское побережье Северного Ледовитого океана; а с точки зрения содержательной концентрации различного рода переходов вбирающий в себя и перерабатывающий, в частности, проблемы этнокультурного взаимодействия палеоазиатских народов (чукчей, алеутов, айнов и т. д.) с государствообразующими народами-пришельцами.
В то же время географический образ АТР может продуктивно позиционироваться, несомненно, как более «южный» – с точки зрения традиционной географической карты; смещающийся в сторону Юго-Восточной Азии, а впоследствии, возможно, в сторону Латинской Америки (восток и юго-восток). Наряду с этим, при детальном структурировании образа АТР необходимо использовать образы многочисленных культурных и цивилизационных переходных зон (в том числе, христианство – ислам, мировые религии – традиционные культы и верования, ландшафтные ценности прибрежных и континентальных районов). Когнитивное содержание предлагаемых образных трансформаций – максимальное разведение, отдаление ядер рассматриваемых образов при очевидном расширении самих образов. Моделируемая образно-географическая экспансия должна вести в итоге к более интенсивному взаимодействию обоих образов – при том, что один образ (Северо-Восточной Азии) не обязательно должен входить в другой (АТР) – скорее, они могут формировать определенный когнитивно-географический континуум, пересекаясь в различных содержательных аспектах (культурных, политических, экономических).
Строго говоря, прогнозирование развития географических образов СевероВосточной Азии и АТР есть процесс (операция) их структурирования как бы в обратной перспективе (используя термин и понятие о. Павла Флоренского)[649]. Такой процесс является, по существу, некоей «иконой», в которой предполагаемые, возможные элементы, структурные компоненты данных образов налагаются, накладываются в ментальном отношении на представления, доминирующие в настоящем, а эти представления, в свою очередь, есть не что иное, как целенаправленно отрефлексированный образ, впитавший события прошлых исторических эпох, локализованных и зафиксированных как исторические протяженности именно данных регионов. В итоге, глубина формирующегося ментально-географического (образно-географического) пространства, «опрокинутого» в будущее, является результатом его содержательного расширения в прошлое. Исходя из этого, в отношении географических образов Северо-Восточной Азии и АТР в XXI в. можно предварительно сказать следующее: эти образы как бы распарывают «полотно», холст европоцентристской образно-географической картины мира, но одновременно процесс их моделирования есть, по сути, вторая, в широком когнитивном смысле, европоцентристская попытка создания своего рода образа «Новой Европы» посреди Тихого океана.
Итак, в результате изучения формирования и развития систем прикладных ГО в исследованиях перспектив развития трансграничных регионов можно сформулировать следующие закономерности: 1) для понимания перспектив развития трансграничных регионов необходимо выявление и исследование инвариантов фундаментального образа-архетипа фронтира; этот образ-архетип оказывает, как правило, решающее влияние на формирование систем ГО трансграничных регионов; 2) устойчивые системы ГО трансграничных регионов формируются в результате столкновений и взаимодействий различных политических и цивилизационных дискурсов, ориентированных на различные точки отсчета; следовательно, такие системы имеют, как правило, дополнительные параметры и обладают большей объемностью; 3) в содержательном плане системы ГО трансграничных регионов могут иметь несколько максимально дистанцированных друг от друга образных ядер (аналогия – «разбегающаяся Вселенная»), что может вести к появлению новых трансграничных регионов; эти новые регионы «разрывают» и уничтожают в образном смысле старый регион.
3.4.5. ГО путешествий как трансграничные образы
Географические образы путешествий. Путешествие – объект и предмет интереса философии и многих гуманитарных наук. Целенаправленные передвижения человека вызывают одновременно изменения и смещения его сознания, установок его поведения. В подобном смысле путешествие – ключевой объект для географии и туризма[650], психологии[651], антропологии, культурологии и кросс-культурных исследований[652], социологии[653], востоковедения[654], филологии[655], философии[656], истории[657]. На чем основан такой интерес?
Путешествие – это динамика пути, путевой стиль и путевые состояния. Во время путешествия происходит расширение сознания, обострение всех чувств. Эмоциональная энергетика, на которой держится путешествие, как бы заводит все моторы возможного восприятия. В ходе путешествия человек видит и чувствует по-другому, он расширяет пространство.
Географические образы путешествий являются, фактически, содержательным ядром класса трансграничных ГО, определяют их основные закономерности формирования и развития[658]. Это географические образы, которые заранее моделируются на метауровне их восприятия и осмысления, а само путешествие мыслится как «безразмерный» и в то же время единственно возможный способ адекватного представления географических знаний и информации. Например, создание образа русской Италии связано с моделированием условного метапутешествия, состоящего из отдельных текстов и текстовых фрагментов литературного, эпистолярного, мемуарного, живописного, графического характера, связанных в единое целое на уровне анаморфированного геокультурного (образно-геокультурного) пространства «Россия – Италия»[659]. Технологии моделирования подобных трансграничных географических образов, по-видимому, являются одним из наиболее сложных вариантов концептуального образно-географического моделирования, однако целенаправленный перевод образа путешествия на метауровень позволяет максимально учесть естественную пространственную динамику самих географических образов. В этой связи крайне важно обратить внимание на такой классический тип путешествия, как образовательное заграничное путешествие. Рассмотрим пример формирования образа России в «европейском путешествии» американца в 1850—1880-х гг[660].
«Европейское путешествие» американца в XIX в. и образ России. В XIX в. образованный американец считал своим долгом совершить «европейское путешествие». Однако Россия не была обязательным номером такой программы – она лишь постепенно становилась особым и самоценным ее элементом, а иногда и предметом главного интереса. С 1850-х гг. Россия все больше и больше занимает внимание любознательных американцев – сюда стремятся дипломаты, журналисты, писатели, ученые. Образ России обретает постепенно в глазах американцев «плоть и кровь», перестает быть лишь набором умозрительных и смехотворных стереотипов в духе «белого медведя, сидящего под клюквой»[661].
Формирование полноценных географических образов страны связано с одной особенностью – они как бы вынуждены «смотреться» в другой образ, как в зеркало; страна должна видеть другую страну, формировать образ другой страны, чтобы, наконец, осознать, увидеть и свой собственный[662]. Демократизм, известная фамильярность и деловитость американцев получили в путешествиях по России свои достойные полюса в виде косности, нерасторопности и чопорности различных слоев российского общества. Американский путешественник Нокс не без удивления отмечал: «Путешествующий по России слышит 'Si chass' по несколько раз за день… Дословный перевод 'Si chass' – 'этот час', и, возможно, именно этим объясняется тот факт, что на выполнение самого простого требования нередко уходит действительно час»[663]. Плохое знание России могло обрести в этих путешествиях и дополнительные аргументы, и тогда образ России становился причудливым сочетанием мелких реальных фактов, прочно сраставшихся и питавших давние стереотипы морозной зимы, водки и бани[664].
Возможно, покажется странным и то обстоятельство, что американский образ России 1850–1880 гг., при всех своих лубочных недостатках, все же был достаточно живым и простым, даже надежным. Он эксплуатировал прочные макрогеографические образы, могшие помочь при восприятии России – прежде всего Запада и Востока, причем последний явно преобладал. Москва как олицетворение России и Востока, «чисто русский город» зачастую заслоняла более европейский и западный Петербург[665]. Московская и вообще русская экзотика надстраивалась над уже готовой образно-географической базой, ложилась уже готовыми «кирпичиками» в лишь слегка измененные образно-географические проекты далекой восточной и снежной страны. Дружественные политические отношения России и Америки в этот период могли облагораживать этот крепко сколоченный образ России, но не могли воздействовать на него кардинально.
Рассмотренный пример ясно показывает сложность и неоднозначность геокультурной динамики, которая репрезентируется и интерпретируется посредством заграничного образовательного путешествия. Путешествие как стиль, как элемент образа жизни, конечно, сильно способствовало созданию ярких и богатых страновых образов, но оно же часто и закрепляло и развивало ведущие стереотипы в восприятии той или иной страны. Идеальное путешествие оперирует лишь несколькими «обкатанными» и достаточно надежными, заранее подготовленными географическими образами, дальнейшее – это уже личный стиль путешественника. Географический образ страны может «формоваться» из заведомых стереотипов и даже парагеографических элементов (чаепитие, трактир, крепостной крестьянин), но его единство и действенность могут иметь именно иностранное происхождение.
Путешествия: реальность и образ. Путешествия могут радикально менять картины мира. Устойчивые географические пред-образы региона/ страны (до путешествия) недостаточны для новой образной информации, воспринимаемой и получаемой во время путешествия. Многочисленные и фрагментарные новые географические образы как бы налезают друг на друга, «громоздятся», формируя последовательно новые образно-географические поля. Обычные стереотипы (о стране, народе, его обычаях и традициях, политическом и экономическом развитии) рушатся. Возникает своего рода «анфилада» проходных комнат со сквозной перспективой, не возможной до путешествия. Контрастность картины мирового развития резко увеличивается. Путешествие – это ряд образно-географических «точечных вспышек», приводящих к развалу попыток постоянно продуцировать новые единые картины мира.
В географических образах путешествий связываются путь и шествие – путь становится более торжественным, он освящается, сакрализуется. Происходит возвышение самих образов, они воспринимаются как метафизические и метагеографические. Пространство в процессе его сакрализации максимально уплотняется. Путь превращается постепенно в шествие, происходит замедление и фиксация отдельных движений. Образы смотрят как бы сами на себя, саморефлексия путешественника обретает плоть и кровь. Наконец, возможна остановка, и далее – рождение нового места, плацдарма для последующего нового путешествия. Так географические образы путешествий включаются в процедуры топообразности и геотопики, прорисовки все новых и новых карт географических образов.
Путешествия – идеальный случай, когда реальность сразу может репрезентироваться и интерпретироваться как образ. Путешественник движется в своего рода «диком пространстве», wild space; «обнаженное» восприятие путешественника вынуждено сразу проводить аккультурацию преодолеваемого географического пространства.
Итак, использование позиционной классификации ГО позволяет эффективно исследовать динамику развития ГО, особенности их перехода из одного состояния в другое. При этом изучение трансграничных ГО ведет к обнаружению глубинных закономерностей развития ГО в целом.