4.3.1. Граница как историко-географический образ (ИГО)
Понятие и явление границы плодотворно исследуется многими естественными и гуманитарными науками: физикой, химией, математикой, биологией, историей, психологией, культурологией, этнологией, географией. В общем смысле граница рассматривается как область (линия, точка, район, зона) перехода между средами и/или пространствами с качественно и количественно различными свойствами и параметрами. Наряду с самой границей (цивилизационной и культурной[684], исторической[685], политической[686], экономической[687], географической[688] – это деление в известной мере условно) изучаются также образы границы (границ), появляющиеся и доминирующие на тех или иных территориях в определенные эпохи, в рамках локальных цивилизаций. Подобные образы формируются на базе репрезентируемых так или иначе целевых представлений (социальных групп, политиков, администраторов, ученых и т. д.) о функциях, месте, роли границ в жизни обществ. Образы границ могут рассматриваться как части, компоненты соответствующих менталитетов и/или ментальных пространств[689].
Объект исследования здесь – историко-географические образы (ИГО) границ. Как всякий сложный объект, ИГО синтезируют, соединяют качества, присущие их составным элементам, – взятым по отдельности историческим или географическим границам. Это сложный «сплав», максимально учитывающий и использующий динамические особенности пространственного и временного развития. Актуальность изучения ИГО несомненна, поскольку решение многих современных международных и внутригосударственных задач (разрешение межэтнических и межконфессиональных конфликтов, проведение политических границ, выявление социальных и страново-региональных иерархий, строительство крупных экономических объектов и т. д.) непосредственно зависит от процедур идентификации целевых представлений об определенных территориях в широком временном диапазоне.
ИГО границ представляют в структурном отношении особое пространство-время, в котором как временные, так и пространственные параметры прочно слиты в соответствующих знаках, символах, образах. С точки зрения общей классификации географических пространств можно говорить о целом классе пограничных пространств, или пространств-границ. Классические примеры этого ряда – американский фронтир[690], Украина как страна-граница (Большая граница)[691], страны – цивилизационные лимитрофы[692], страны – геополитические «буферы» и т. д. В данных случаях многие исторические события в рамках отмеченных территорий воспринимаются через «призму» геоистории, или исторической географии[693]. Дальнейшее, более «плотное» исследование связано уже с репрезентацией и интерпретацией соответствующих ИГО. ИГО границ (пространств-границ) надо рассматривать как один из наиболее интересных и мощных типов ИГО вообще, ибо здесь наблюдается эффект мультипликации – как образной (скачок в усилении образа за счет «спайки» временных и пространственных маркеров), так и реальной (пространство, рассматриваемое как граница, автоматически приобретает ряд специфических параметров, способствующих более яркому и эффективному восприятию этой территории).
ИГО границы в общем виде обладает особыми типологическими характеристиками. Наиболее важные среди них – это его неустойчивость, «текучесть», связанные как бы с искривлением реального историко-географического пространства. По сути дела, осмысление и/или создание ИГО границы означает эксперимент с пространством, когда оно посредством образной мультипликации быстро «расширяется» – в нем одновременно сосуществуют и различные культурные, политические, социально-экономические, общественные события. Эти события как бы стягиваются в историко-географическую точку, расширяя одновременно пространство самого ИГО границы. Такая концентрация событий (иногда разновременных и разно-пространственных с точки зрения традиционной исторической географии) обеспечивает возможность рассмотрения целых серий ИГО границ, непосредственно фиксирующих динамику и подвижность реальных границ.
Формирование определенных ИГО границ связано со столкновениями, борьбой, взаимодействием различных ИГО – регионов, стран и народов. Поэтому сами ИГО границ могут представлять собой сложный конгломерат разнородных образов, при этом ряд этих образов может переноситься из достаточно отдаленных реально других историко-географических пространств. Здесь происходит сближение и образное взаимодействие достаточно отдаленных в традиционном географическом отношении стран и регионов. Процесс формирования ИГО границ характеризуется в целом как взаимопроникновение, взаимопереплетение, сгусток различных символов, знаков, идей границы, маркирующих историко-географически в конечном счете специфическое образное пространство[694]. В известном смысле, ИГО границы есть образно-географическая «амальгама», максимально стягивающая наиболее отдаленные друг от друга историко-географические пространства (таков, например, образ северо-американского фронтира, стянувший в итоге огромные историко-географические пространства Южной Америки, Африки, Восточной Европы, Сибири, Кавказа, Центральной Азии, Северного Китая)[695].
ИГО границ – это образы, как бы растягивающие реальное историко-географическое пространство и в то же время как бы притягивающие, концентрирующие различные исторические эпохи. Различные переходные явления (политические, культурные, социально-экономические), трудно уловимые в рамках определенных территорий и исторического времени, могут эффективно исследоваться, как сквозь «увеличительное стекло», с помощью ИГО границ. В известном смысле, ИГО границ можно назвать также ментально-географическими границами, «сгущающими» пространственно-временной континуум ключевых ментальных пространств.
4.3.2. Репрезентации и интерпретации ИГО границ
Репрезентации ИГО границ связаны как с непосредственным выделением пограничных территорий, самих границ, так и с выявлением особых, специфических пограничных символов и знаков, историко-географически соответствующих определенным границам и пограничным пространствам. Например, такие символы, как прерия, ковбой, индейцы, служат очевидными символами североамериканского фронтира и Дальнего Запада США. Для Сибири XVI–XVIII вв. (воспринимаемой именно как пограничное пространство) вполне очевидными пограничными символами являются казак, землепроходец, тайга, острог, ясак и т. д.[696]Репрезентации ИГО политических границ связаны с особой символикой, характеризующей динамику барьерности и контактности этих границ[697]. Так, барьерность границы может выражаться символикой колючей проволоки и пограничных вышек (например, граница между странами Варшавского договора и Западной Европой в 1950—1980-х гг.), а явная контактность и проницаемость – гражданским документом, гарантирующим свободное перемещение на территории с проницаемыми политическими границами (например, паспорт гражданина одной из стран Шенгенских соглашений).
Интерпретации ИГО границ означают прежде всего исследование их динамики и структурных изменений ментально-географического пространства границ. Изменения контуров реальных границ, их причины и последствия прямо связаны с изменениями их ИГО. Однако в процессе образной интерпретации возникают дополнительные контексты – цивилизационные, культурные[698], региональные – позволяющие более полно и глубоко осмыслить эти изменения. Наиболее важный аспект – это изменения самих символов и знаков границ, их структур[699]. Эти изменения в какой-то мере могут происходить и вне прямой зависимости от изменений реальных границ, под воздействием косвенных или скрытых факторов. Интерпретации ИГО границ, расширяя контексты рассмотрения, позволяют уловить воздействие этих факторов и обнаружить закономерности автономного функционирования ментально-географических пространств границ. Расширение этих контекстов возможно тремя основными способами.
Первый способ расширения контекстов заключается в использовании достаточно мощного ИГО определенной границы при интерпретации ИГО границ в других цивилизационных регионах. Например, попытки интерпретации южных границ средневековых христианских государств Пиренейского полуострова в ходе Реконкисты, южных и восточных границ России XVI–XIX вв.[700], северной и северо-западной границ Китая в III в. до н. э. – XVIII в. н. э. и других регионов мира (Латинская Америка, Австралия, Африка) как фронтира означают принципиальное расширение исследовательских контекстов и явное увеличение содержательности ментально-географического пространства этих границ. Недостаток этого способа – известное огрубление контуров и «рельефа» получаемого в итоге ментально-географического пространства.
Второй способ расширения контекстов – это представление конкретной границы определенного типа (политической, экономической, культурной) как границы другого типа. Так, политическую границу можно представить как экономическую или цивилизационную, культурную границу как политическую и т. д. При этом происходит практически автоматическое увеличение возможностей интерпретации ИГО границ, поскольку один образно-символический ряд (образ политической границы) «обогащается» другим (например, культурной границы). Естественно, что затем происходит формально-логическое отсечение не применимых в ходе последующей интерпретации привнесенных символов и знаков. Возможный недостаток этого способа – опасность подмены одного ИГО границы другим, полное замещение одного образно-символического ряда другим, не соответствующим первоначальным задачам интерпретации.
Использование третьего способа расширения контекстов предполагает представление ИГО определенной границы как ИГО специфического региона-границы, в рамках которого формируются свой образ жизни, свои территориальные общности, свои образные и знаковые системы. В реальности это могут быть как очень небольшие, так и весьма обширные территории. Например, Приднестровская республика в современной Молдове может быть рассмотрена как ИГО специфического региона-границы, если предполагать ее особым случаем молдавской-украинско-российской политической и культурной границы. Другой пример – гораздо более обширная территория исторического Дикого Поля. Дикое Поле в IX–XVIII вв. – это ИГО цивилизационного и политического региона-границы, сформировавшего целый ряд территориальных общностей и образных систем, прежде всего казачества[701]. Возможный недостаток этого способа – потеря специфики ИГО определенной границы, содержательное «растворение» в исследовании регионального ИГО.
4.3.3. Стратегии репрезентации и интерпретации ИГО границ
Выделяются две основные стратегии репрезентации ИГО границ – прямая и косвенная.
Прямая стратегия репрезентации связана, в первую очередь, со знаками и символами границы (пограничные столбы, таможня, застава, пограничный кордон, пограничная форма и т. д.), а также с пограничными ритуалами (обмен официальными документами на границе, встреча пограничных пикетов или послов государств-соседей на границе, переход границы)[702]. Сюда также входят, как правило, «исторические воспоминания», апеллирующие к границам прошлого, актуализирующие понятие утраченных (утерянных) территорий[703]. Возможен и обратный случай – подчеркнутая ритуализация новых границ в связи с расширением государственной территории. Нетрудно заметить, что эта стратегия ориентирована прежде всего на ИГО политических границ, для которых визуальные символы и знаки, определенные ритуалы играют большую роль.
Косвенная стратегия репрезентации основана на обостренном, внимательном отношении общества определенной исторической эпохи к проблемам границ и соотношениям границ различных типов (природных, этнических, политических, культурных). Особый интерес представляют обсуждения т. н. «естественных границ» какого-либо государства – например, Франции в XVII в.[704], или Российской Федерации в начале 1990-х гг[705]. Продажа Российской империей Аляски США[706], а также быстрое расширение ее территории во второй половине XIX в. (Средняя Азия, Дальний Восток) – примеры важного методологического полигона для использования подобной стратегии[707]. Как правило, косвенная стратегия эффективна в периоды достаточно быстрых изменений государственных территорий в результате войн, продвижений на неосвоенные земли, распада государства, когда общество пытается осознать обоснованность этих изменений, как бы успеть за внешними событиями.
Возможно также комбинирование двух предложенных стратегий репрезентации в зависимости от целей и задач исследования – например, особенности динамики знаков и символов определенных границ в общественном сознании в связи с быстрым расширением или сокращением территории.
Выделяются также две базовые стратегии интерпретации ИГО границ – экстенсивная (или расширяющая) и интенсивная (или уплотняющая).
Экстенсивная стратегия интерпретации направлена на расширение первоначально рассматриваемого ИГО определенной границы. Это расширение может быть и буквальным – увеличивается размер исследуемой территории, на которой происходит формирование ИГО. Но главное здесь – содержательное расширение образа, который как бы захватывает, включает в себя новые образы, увеличивая образно-географическое пространство. Например, проблема фронтира в Новом Свете содержательно расширяется как за счет проблемы освоения новых территорий, так и за счет проблемы столкновения, борьбы, взаимодействия различных культур и цивилизаций Старого и Нового Света[708]. Особенно важный аспект – это расширение ИГО границы за счет включения в него совершенно других по генезису образов границы – например, границ империи инков, тесно связанных с принципиально иным характером понимания связи пространства и времени в цивилизации инков[709].
Интенсивная стратегия интерпретации является, в первую очередь, собирающей и реконструирующей. Многочисленные мелкие факты собираются вокруг определенных историко-географических точек, как бы фиксирующих первоначальный ИГО границы. Далее начинается приближение, «подгонка» (естественно, образная) собранных фактов, уплотняющая сам образ. Так, ИГО Монголии (политико-географического «буфера» между Россией и Китаем в конце XIX – начале XX вв.[710]) может быть хорошо уплотнен за счет подключения интересных данных о состоянии русско-монгольской торговли в этот период, основных торговых пунктах и факториях, а также о маршрутах, собранной информации и характере описаний наиболее известных русских путешественников в Центральную Азию, касающихся самой Монголии.
Так же как и в случае стратегий репрезентации, возможно совместное использование (в различных пропорциях) обеих стратегий интерпретации – в зависимости от постановки целей и задач исследования. Рассмотрим теперь более подробно конкретные стратегии репрезентации и интерпретации ИГО границ – на примере Центральной Азии во второй половине XIX в. Эта территория в указанную эпоху отличалась быстрыми изменениями государственных границ; в то же время она характеризовалась интенсивными столкновениями и взаимодействиями совершенно различных образов границ.
4.3.4. Стратегии репрезентации и интерпретации ИГО границ в Центральной Азии во второй половине XIX в.
Геополитическая ситуация в Центральной Азии в исследуемый период характеризовалась интенсивным формированием новых и, по существу, впервые здесь возникающих в европейском, западном понимании, геополитических границ. Геополитическая граница – процесс самоопределения различных взаимодействующих или пересекающихся геополитических пространств; в Центральной Азии формирование новых геополитических границ определило основные контуры, рельеф самой геополитической ситуации.
Образ мертвой полосы. В геополитическом смысле узловым районом, своеобразным heartland Центральной Азии к середине XIX в. был Афганистан и, возможно, прилегающие к нему с севера территории Туркмении и Бухарского эмирата. Геополитическая картина мира была здесь вывернута наизнанку по отношению ко все расширявшимся сферам геополитического влияния Великобритании и России: Индия и Средняя Азия являлись, по сути, геополитической периферией, придатком Афганистана.
«Азия в этой своей мертвой полосе между Туркестаном и Индией чужда всяких аффектаций. От каспийских солончаков и до Хайберского перевала, за которым начинается таинственная Индия, она покоится от века недвижимая, голубея и блистая рядами нагих хребтов. Их одевает тишина, пространство, излучение времени», – пишет Л. Рейснер в книге своих путевых очерков «Афганистан» (1925)[711]. Образ мертвой полосы наиболее точно отражает известную геокультурную, цивилизационную и геополитическую статику, статичность этой территории, как бы предназначенной в качестве буферной зоны между различными культурными мирами.
Но здесь сталкивались, собственно, не Запад и Восток, а Запад и полуЗапад, Европа и полу-Европа, пытаясь договориться по-европейски, поверх азиатских тысячелетних культурных и цивилизационных линий. Это понимали уже современники: политики, военные, дипломаты. Еще до афганского разграничения России и Великобритании генерал М. Д. Скобелев указал на появление общей геополитической границы России и Англии в Азии, четко определяя место Афганистана в английской геополитической сфере влияния: «Хотя Индию отделяет от средне-азиатских владений России Афганистан, но это так кажется; на самом же деле, в смысле стратегическом, границы России и Англии в Азии уже сошлись»[712].
Значение и значимость завоевания Россией Средней Азии определялись не только и не столько ценностью этих территорий для метрополии, сколько положением их во вновь формирующемся геополитическом пространстве Центральной Азии. «Приобретение Туркестанского края вышло для России делом совершенно случайным и, как неоднократно заявляли наши государственные люди, скорее бременем ложилось на Россию, чем приносило пользу. (…) До сих пор Туркестан даже не колония и по характеру своего завоевания, и по характеру своего занятия нами, он не может быть назван ничем иным, как операционною базою; предмет же действий указан Провидением»[713]. Туркестан был проглочен Россией незаметно; ее настоящей, естественной колонией представлялась Индия.
Геополитическая незамеченность, непродуманность Туркестана в российском геополитическом пространстве, его слабая демаркированность в нем и невыразительная рельефность ведут к тому, что он рассматривается только как геополитический коридор в Индию. Это, однако, и факт постепенной внутренней дифференциации российского геополитического пространства, российской сферы влияния; появления территорий с новыми геополитическими функциями. Структурирование вновь возникающего геополитического пространства Центральной Азии в его русской проекции, зачастую подсознательной или неосознанной, означает его быструю иерархизацию: Туркестан – геополитическая зона низшего порядка, Индия – стратегическая геополитическая цель высшего порядка, промежуточная территория среднего уровня – Афганистан. Но это также, по-существу, может быть и дополнительным признаком того, что в культурном, цивилизационном отношении Россия была отброшена уже в тот момент, когда она так легко внешне ее завоевала; почти одновременно этнокультурными сообществами Средней Азии была выработана защитная цивилизационная пленка, «эпидерма», отделившая и в то же время позволившая сосуществовать столь различным культурам.
Типы геополитических границ в Средней Азии во второй половине XIX в. Различные геополитические среды определяют специфику вновь формирующихся геополитических и государственных границ. В контексте рассматриваемого примера можно говорить условно о двух типах геополитических границ – 1) европейском, западном и 2) азиатском, восточном или центрально-азиатском.
Еще в середине XIX в., рассматривая границы России и Хивинского ханства, русский географ и путешественник Н. А. Северцов выделял два рода границ в Средней Азии: «…постоянные границы оседлого населения, и подвижные, беспрестанно изменяющиеся – границы кочевых племен, платящих хану кибиточный сбор»[714], тесно связанные с хозяйственными занятиями населения. Постоянные границы – это, по-сути, внутренние границы более или менее постоянных ядер среднеазиатских государственных образований, примерно идентичных крупным земледельческим оазисам. Кочевая периферия этих в европейском понимании полугосударств определяла неустойчивый, колеблющийся характер внешних границ, когда кочевые племена в зависимости от конкретных обстоятельств переходили в подданство того или иного среднеазиатского владетеля. Северцов отмечает подвижный характер границ Кокандского ханства с дикокаменными киргизами и Хивинского ханства с туркменами, заключая далее: «Иначе и не может быть при полнейшем отсутствии международного права в Средней Азии»[715]. В типологическом отношении подвижные границы Северцова можно приравнять просто к пограничьям, или же представить их как своеобразные фронтиры оседлого населения, правда, весьма статичные и расплывчатые, в отличие от классического фронтира Северной Америки.
Граница России со среднеазиатскими государствами и кочевыми племенами представляла собой пересечение совершенно различных геополитических сред, причем в классическом европейском или западном понимании границы попросту не было, не существовало. Территория Средней Азии второй половины XIX в. – это очень неустойчивая, жидкая, текучая геополитическая среда, которая едва-едва стала приобретать какие-то качественные чисто европейские характеристики прежде всего с вторжением русских войск. В этой ситуации потенциальные структуры возможных военных действий, военной стратегии и тактики в определенной степени могут выступать как индикатор наиболее тонких, прецизионных свойств и качеств исследуемой геополитической среды.
Доклад русского свитского генерала Борха Главному штабу сразу после завоевания Ахал-Текинского оазиса в Туркмении (1881) ясно показывает волновой характер геополитической среды Закаспийской области. Борх отмечает следующие узловые моменты военной стратегии и тактики в условиях Средней Азии: 1) важность любой одержанной военной победы; 2) действовать и бить противника лучше в поле, на открытой местности; 3) сделать главный упор на военный порядок и дисциплину в условиях численного превосходства противника[716]. Эта среда крайне анизотропна, проницаема в любых направлениях, даже аморфна; характеризуется размытостью коммуникаций (слабое значение крепостей, важность высокой подвижности войск, необходимость их концентрации в крупные группировки и опасность их рассредоточения)[717]; в целом все гео– или топографическое пространство выступает здесь потенциально коммуникативным.
Структурирование геополитического пространства Центральной Азии во второй половине XIX в. Структурирование геополитического пространства прямо связано с выделением и демаркацией его внутренних и внешних границ, при этом вновь присоединенная территория – в нашем случае Средняя Азия, завоеванная русскими войсками, – выступает первоначально как его условная модель или макет, приобретая впоследствии вполне зримые черты и признаки реального, настоящего, функционирующего геополитического пространства.
Первоначальное выделение внутренних границ во многом имеет инерционный характер, наследуя старым политическим и культурным рубежам. Борх отмечает необходимость разделения Средней Азии (по его проекту – Среднеазиатского наместничества) на три генерал-губернаторства, границы которых очевидно коррелируют с границами Бухарского эмирата, Хивинского ханства и Туркмении[718]. Генерал Куропаткин в своем докладе Главному штабу в 1887 г. уже в значительной степени преодолевает и осваивает эту инерцию, учитывая при проведении среднеазиатских границ факторы преимущественно геополитические и геокультурные. В геополитическом отношении территория Средней Азии, по Куропаткину, достаточно четко делится на Туркестанский край и Закаспийскую область, при этом определяется и геополитическая специализация этих районов. Если Туркестанский край ориентирован главным образом как бы вовнутрь, на внутреннее геополитическое освоение территории Бухарского эмирата и Хивинского ханства, то Закаспийская область имеет четко выраженный внешний геополитический вектор в сторону Персии (Ирана) и Афганистана; этим и должны определяться ее административные границы[719]. Куропаткин фиксирует известное расхождение старых политических и этнографических границ в Средней Азии, предполагая устранить его в новом административном делении; этим фактически в среднеазиатское геополитическое и геокультурное пространство вносятся признаки, характерные черты, принципы членения европейских геополитических пространств Нового времени, во многом ориентированных на сближение, тождество этнографических, национальных и политических границ[720].
Геополитическое пространство, его структура находятся в прямой, непосредственной связи с геокультурным и геоэкономическим пространством; проведение геополитических границ, структурирование геополитического пространства явным образом обнажает, демонстрирует эту связь. Столкновение собственно европейских и еще практически слабо проявленных в европейской или русской проекции среднеазиатских принципов членения, структурирования геополитического пространства выявилось при определении значения крупных рек как возможных политических границ. В условиях Средней Азии, сильнейшей мозаичности геокультурного пространства и наглядной поляризации геоэкономического пространства реки – Сыр-Дарья, Аму-Дарья, Зеравшан, Или, Теджен, Мургаб – по сути, мощные хозяйственно-географические и культурно-географические стержни или ядра больших территорий; но тем самым они не могут быть реальными внутренними геополитическими рубежами. Это соотношение было нарушено одновременным давлением на традиционное центральноазиатское геополитическое пространство с севера и с юга в течение XIX в. Российской и Британской империй; компрессия и частично даже уничтожение традиционного геополитического пространства привела к новому, как бы полуевропейскому или европейскому геополитическому структурированию территории, выявлению нового геополитического рельефа, в котором крупные реки – естественная привязка для возможных политических границ. Эта геополитическая коллизия была замечена и описана Куропаткиным, естественно, в традиционных для его времени терминах[721].
Переструктурирование геополитического пространства ведет, как правило, к своеобразному геоэкономическому переделу. Так, Куропаткин предвидел экономическую экспансию собственно Туркестана в Закаспийскую область, на левый берег Аму-Дарьи: «С замирением Туркменских степей на левый берег Аму-Дарьи явится наплыв из бухарских владений трудолюбивых и искусных землевладельцев, которые оживят некогда цветущие местности без нежелательных затрат на то денежных средств и сил русского населения и этим еще более свяжут полосу левого берега р. Аму-Дарьи с Туркестаном»[722]. В свою очередь, модифицированное геоэкономическое пространство во многом определяет структуру нового геополитического пространства; в данном случае оно подчеркивает очевидно асимметричную биполярную структуру среднеазиатского геополитического пространства 1880-х гг. – Закаспийская область выступает здесь как своеобразный геополитический довесок, нарост, периферия, в противоположность Туркестанскому краю как ядру геополитического пространства.
Проблема структурирования геополитических пространств связана, по-существу, с проблемой их выделения, выявления или образования, т. е. – генезиса. Генезис среднеазиатского геополитического пространства в исследуемый период связан с продвижением навстречу друг другу России и Великобритании. При этом обе державы долгое время не могли точно определить, по каким, условно говоря, геополитическим правилам, им играть. Традиционный для западноевропейских держав азиатский геополитический имидж, образ России как постоянно нарушающей международные договоры, трансформируется в условиях Средней Азии в европейский; здесь Великобритания ведет переговоры с Россией, уже как бы с чисто европейской державой, соблюдающей все европейские геополитические правила игры на фоне неверного, малоизученного и ненадежного центральноазиатского геополитического субстрата. Происходит скачок России из одной геополитической системы координат в другую; Россия как Азия в Европе становится Европой в Азии; в данном случае геополитическая динамика прежде всего – это динамика геополитических или политико-географических образов.
Власть традиционного политико-географического образа России в Европе и его трансформация в условиях Центральной Азии получили отражение в интересных заметках английского офицера Риджвея, участвовавшего в афганском разграничении России и Великобритании. Проведение северной афганской границы на местности стало по-существу наложением европейской политической географии на локальный геополитический центральноазиатский контекст, сжатием геополитического пространства до выявления собственно политико-географического рельефа, который и мог быть в этом случае только или исключительно европейским. Выразителен в этой связи пассаж чистого практика Риджвея, вынужденного манипулировать политико-географическими образами и бороться с родными ему же азиатскими ипостасями образа России: «Теперь я обращусь ко второму возражению, по которому «граница обозначенная столбами, водруженными в песок, есть картонная граница. Как может она удержать русских?» (…) Сущность здесь не в способах разграничения, а в том обещании, подтвержденном царским словом русского Императора, по которому граница будет уважаться. Существует, я это знаю, народное мнение, …что Россия добровольно заключает договоры, чтобы затем иметь удовольствие нарушить их. …что касается ее движения в Средней Азии к Афганистану, я могу утверждать, что в этом случае она вне этого прискорбного обвинения. Движение ее было действительно неизбежно, до тех пор, пока она не столкнулась с другою сильною державою»[723].
Структурирование геополитического пространства принципиально меняет отношение к территории, региону и его границам. Определение северной афганской границы в 1870-1880-х гг., границы сфер влияния двух крупнейших держав в Центральной Азии было, по существу, процессом создания, имплантации европейской границы на азиатской территории, фактически как бы на голом месте. Условно выделим здесь два образа границ – европейский и азиатский. Азиатская граница – по сути, следствие европейской, проекция идеального образа европейской границы на как бы дикую, политическую tabula rasa или wilderness Центральной Азии, поскольку в условном азиатском геополитическом сознании этих границ просто нет, образ границы совершенно иной, и это происходит даже и прежде всего на уровне языка – слово «граница» на русском или английском языках в его полном традиционном смысловом объеме, видимо, непереводимо на туркменский, узбекский, хазарейский или пушту. Создание настоящей европейской границы становилось ключевым вопросом обустройства нового или новых геополитических пространств: «Вопрос заключался не в сохранении нами неприкосновенности территории эмира (афганского – Д. З.) (эта ответственность была уже взята), но правительству ее величества предстояло разрешить вопрос, берется ли эта ответственность за Афганистан, граница которого неизвестна и спорна, или за Афганистан, граница коего определена и принята Россиею в силу формального международного обязательства»[724]. Афганское разграничение, очевидно, было одним из первых прецедентов или примеров целенаправленного структурирования локальных или региональных геополитических пространств в глобальном контексте, новая локальная геополитическая граница уже изначально, как бы по праву рождения вовлечена или существует в глобальном, более широком геополитическом пространстве. Афганская граница – классический пример ярко, наглядно анаморфированного геополитического пространства; важный элемент, вплоть до настоящего времени, прежде всего европейского, а сейчас и трансатлантического и транстихоокеанского геополитических пространств. «Но, будут утверждать, – такое проведение границы дает возможность России объявить нам во всякую минуту войну. Согласен. Но с другой стороны надо заметить, что Россия не нарушит границы, пока она не будет готова к войне и, очевидно, не в одной только Средней Азии, но и во всех частях света. (…) если по другим каким-либо причинам вспыхнет война, весьма вероятно, что тогда Россия перейдет афганскую границу, если в этом движении будет видеть удобную диверсию и военные успехи. Другими словами, война в Европе может быть причиною нарушения афганской границы, но не наоборот»[725]. В более широком контексте детальную связь циклов европейской и азиатской геополитической активности России выявил В. Л. Цымбурский[726], при этом все наиболее важные составляющие геополитических действий России в Азии и на Востоке выступают прежде всего как динамические элементы европейского геополитического пространства.
Структурирование нового геополитического пространства или переструктурирование старых, традиционных ведет к интенсивным процессам их компрессии и декомпрессии, при этом они становятся особенно сложными при взаимодействии геополитических пространств принципиально различных типов, как бы игнорирующих первоначально друг друга. В ходе афганского разграничения 1873–1885 гг. пограничные споры имели чисто европейскую подоплеку, что хорошо было подмечено Риджвеем: «Мы домогались для афганцев земель, кои никогда ими не были обитаемы и заняты и издавна принадлежавших пендждинским туркменам, основывая эти требования на букве лондонского протокола 1885 г.; Россия же, со своей стороны, настаивала на отводе для Бухары земель по Аму-Дарье, издавна принадлежавших Афганистану, опирая свои притязания на соглашение 1873 года»[727]. Общие принципы организации геополитических пространств условно европейского типа требовали известной генерализации более частных местных культурно– и этнографических границ, тогда как традиционное геополитическое пространство условно азиатского или центральноазиатского типа весьма архаично и живет во многом по законам тождества географических границ различного порядка. В случае афганского разграничения симметрия русских и английских территориальных геополитических притязаний дополнялась дисимметрией или асимметрией геополитических субъектов – Россия прямо представляла интересы Бухарского эмирата, тогда как Афганистан выступал официально как равноправный и прямой партнер по политическим переговорам, хотя все политические решения принимались, естественно, Россией и Великобританией.
Геополитическая ситуация в Туркмении в 1880-х гг. Проникновение в Закаспийскую область, или Туркмению, стало апогеем и одновременно практически завершающей точкой русского движения в Среднюю Азию в течение всего XIX в. Захват Туркмении был результатом, равнодействующей двух направлений русской экспансии – с запада (северо-запада) и востока (северо-востока). Фактически оказалось возможным выделить два пространственно-временных круга поступательного движения России вглубь Средней Азии: первый – в 1860-х гг., когда в бассейне Сыр-Дарьи сомкнулись оренбургская и западно-сибирская линии, второй – в 1880-х гг., когда войска Кавказского военного округа при захвате Туркмении соприкоснулись с территорией, уже занятой русскими войсками, двигавшимися из Туркестана[728].
Даже русское название Туркмении – Закаспийская область – указывало на принадлежность в сфере российских геополитических интересов к геополитическому сектору Закавказья. Подобное геополитическое смещение на запад, Каспийское море как естественная преграда, чисто военные способы российского управления Закавказьем вели к известной усложненности, извилистости и малой эффективности узко ведомственных военных коммуникаций из центра через Закавказье в Закаспийскую область и обратно. Так, подробные сведения о ситуации в Туркмении и о взятии Мерва доходили до русского правительства скорее путем частной переписки, нежели через военное министерство[729].
Закаспийская область была, по существу, маргинальной областью, периферией в сфере геополитических интересов русского правительства, как бы даже тормозившего ее завоевание, грозившее прямым столкновением с Англией и переделом всех старых геополитических границ в Центральной Азии. Ситуация осложнялась возникновением проблемы формирования, по сути, глобальных или фронтальных геополитических границ, пересекавших всю Азию, частью которой и была проблема центральноазиатских границ[730]. Чисто военное руководство русским продвижением в Средней Азии, управление военным министерством вновь присоединенных территорий служило своеобразным амортизатором, геополитической прокладкой, позволявшей российскому МИДу получать некоторую передышку, время для обоснования либо своих собственных политических промедлений, либо, наоборот, быстрых военных, не подготовленных соответствующими действиями в сфере международной дипломатии, действий и захватов.
Продвигаясь в Туркмению, Россия нарушала и чисто местные, региональные сферы геополитических интересов. Так, значительная часть Туркмении была, по-существу, иранским (персидским) фронтиром, большой культурно-географической границей иранского и тюркоязычного (туранского) миров, местом постоянной борьбы оседлой, но ослабевшей Персии с набегами полукочевых туркменских племен. Еще на заре своей карьеры (1879) полковник Генерального штаба Куропаткин писал российскому военному министру Милютину: «…Наше движение в Туркменские степи выгодно для Персии и эти выгоды должны быть сознаны персидским правительством. Поэтому при наших военных операциях, по-видимому, лучше отказаться от занятия напр. верховьев Атрека, чем дать повод Персии отнестись враждебно к нашему движению вглубь Туркменских степей»[731].
Особенности ландшафта и среды обитания в Туркмении второй половины XIX в. В отличие от других частей Средней Азии, где местные государственные образования все-таки имели некоторые устойчивые оседло-земледельческие ядра своих территорий, при вторжении в Туркмению русские столкнулись не просто с неустойчивостью и текучестью местной геополитической среды, а с буквальной текучестью, непостоянством самого ландшафта и среды обитания, непосредственной топоосновы местности. Для Туркмении была характерна оазисная система расселения, но и сама территория оазиса, как правило, представляла собой зыбкую и неустойчивую картину: «Все это население разбросано по всей территории оазиса мелкими аулами, или оба, весьма редко достигающими до 200–300 кибиток. Оба на окраинах оазиса представляет только тесно скученную, подобно пчелиным ульям группу закопченных кибиток без всяких построек. Перечислить эти оба весьма трудно, а нанести их на карту было бы даже бессмысленно, так как, в зависимости от времени года и многих других причин, весьма часто меняются как место их расположения, так и количество кибиток. Точно также непостоянны и названия этих аулов, которые даются преимущественно по именам старшин или одного из влиятельных людей»[732]. Ландшафт Туркмении оказывается текучим, как и то, что скрепляет, создает его, – вода, орошение, искусственные каналы. Именно распределение воды, размещение ирригационных систем определяли в целом хозяйственную, экономическую географию страны, но это же определяло, по сути, и ее политическую географию (административные единицы создавались по каналам), управление (наряды и сборы шли также по каналам), и социальную стратификацию общества, в котором количество воды было мерой богатства и отличия. Наконец, и сам этот способ пользования водой позволял более или менее точно определять количество населения[733]. С этой зыбкостью, неустойчивостью ландшафта, его чисто материальной хрупкостью связаны и своеобразные критерии, признаки решительной военной победы в местных условиях: «…здесь в Азии, риск в деле военном гораздо менее оправдывается, чем на европейском театре действий. Азия всегда по-своему понимала победу и поражение; с победой должен быть непременно связан материальный ущерб для противника; здесь нужно действовать наверняка и окончательно доканать после успеха, а эти два условия исключают торопливость в период подготовительный»[734]. Непрочный ландшафт, разреженная среда обитания ведут к известной геополитической аморфности действий, приоритету в них военной составляющей, принципиально иной структуре самих военных действий.
Структура азиатской границы в Туркмении 1880-х гг. Продвижение России в Туркмению привело к своеобразному оплотнению, отвердеванию, уточнению туркмено-иранской границы, что заставляет внимательнее присмотреться к структуре этой границы, по-видимому, одной из типичных азиатских границ. Под азиатской границей здесь понимается сравнительно большая барьерная территория, полоса между различными государствами или полугосударственными образованиями, политический режим существования которой хотя и может быть оформлен де-юре соответствующими политическими соглашениями, однако де-факто представляет собой переплетение разнородных, осколочных местных и региональных властных структур; буферность такой территории несомненна, но ее специфика именно в своеобразной геополитической неупорядоченности, внешней хаотичности; это, по сути, спрессованная, но достаточно при этом аморфная, с точки зрения условного европейского наблюдателя, геополитическая чересполосица.
К началу 1880-х гг. тукмено-персидская граница представляла собой политически слабо оформленную полосу, на которой локальная и фрагментарная экспансия туркменских племен с целью захвата рабов, скота и новых земель, обеспеченных водой, приблизительно уравновешивалась крупными военными силами персидского правительства, способными, впрочем, гарантировать лишь существовавший статус-кво и периодическую выплату рядом пограничных туркменских племен податей[735]. Серии взаимных грабежей и набегов фиксировали условные, колеблющиеся границы этой полосы.
Разреженная, аморфная политико-географическая граница, к типу которой можно отнести выделяемый здесь подтип азиатской границы, характеризуется, как правило, крайней неоднородностью военно– и политико-географического пространства, ее организующего; и одновременно сильной его поляризованностью, нестабильной и как бы плавающей в зависимости от конкретной локальной или региональной геополитической ситуации. Так, пограничное персидское укрепление Серакс (Серахс) было типичным фронтирным островом на территории, практически не контролируемой персидскими пограничными отрядами, хотя и входящей формально в состав персидской провинции.
«Серакс весьма обширное укрепление, занятое одним баталионом (около 700 человек) персидской пехоты; поля и огороды расположены внутри стен.
Окрестности Серакса постоянно составляли место подвигов мервских текинцев и персы не смеют показываться из укрепления, комендант при своих поездках за 5–6 верст берет с собою конвой не менее как из 50 всадников. (…) Конечно, текинцы никогда не пробовали брать Серакс; впрочем, это незачем и делать, гарнизон укрепления нисколько для них не опасен: он никогда не решится выйти на помощь каравану, который будут грабить в самом близком расстоянии от стен…»[736].
Само понятие азиатской границы предполагает нечеткость, расплывчатость ее контуров и очертаний; о структуре азиатской границы можно говорить лишь относительно, учитывая ее, как правило, значительные территориальные размеры и в то же время непрочность, текучесть ее основных геополитических параметров. В пространственно-временном отношении это территория пульсирующая, пронизываемая периодически маршрутами набегов пограничных племен, которые ведут к кратковременному расширению самой границы и как бы моментальному ее внутреннему переструктурированию: «По всей дороге из Серакса до Шадиче нет ни одного селения; везде следы разрушенного орошения, брошенных полей, мельниц, систерн, но никто здесь не смеет жить: текинцы для своих набегов внутрь Персии обыкновенно выбирали эту дорогу и заходили по ней часто за Мешхед. На вершинах самых неприступных гор видны развалины башен, служивших для наблюдения за шайками текинцев, которые могли бы пробираться по боковым долинам к Мешхеду»[737]. В самом общем виде каркасом, остовом этой границы являются прежде всего приблизительные направления кочевых набегов и нападений и сопутствующие им, притягиваемые ими крупные пограничные укрепления и система наблюдательных пунктов. Сама расселенческая и хозяйственная ткань этой территории выступает здесь элементом 2-го порядка, непрочным и часто распадающимся; разрывы этой ткани, по сути, и формируют структуру азиатской границы.
Существование и функционирование азиатской границы тесно связано с конкретной геополитической ситуацией, поле которой и определяет ее специфику и параметры. Оплотнение, уплотнение политико-географической границы ведет к постепенному исчезновению ее азиатских составляющих; сам образ азиатской границы перестает быть эффективным для объяснения локальной или региональной геополитической ситуации; более того, политико-географическая граница становится в известной степени достаточно автономной – геополитическая ситуация уже не является решающим фактором ее функционирования.
Продвижение русских войск в Туркмении и присоединение Туркмении к России привело к своеобразному эффекту геополитической мультипликации на персидско-туркменской границе. Запрещение русскими военными властями аламанов, несмотря на невозможность жестко контролировать это указание, автоматически повлекло за собой переструктурирование персидско-туркменской границы еще до появления там русских военных отрядов, естественное таяние и отмирание азиатской границы и ее основных структурообразующих компонентов, включая сеть наблюдения за маршрутами набегов: «В последнее время это наблюдение за дорогою прекратилось, так как разбои уменьшились, особенно заметно после взятия Геок-Тепе. «Русский ИМПЕРАТОР запретил грабить персов», – объясняют жители»[738]. Очевидная убедительность чисто военных аргументов в структуре традиционной для Центральной Азии геополитической ситуации, в данном случае русских, повела к необычной до того законопослушности основных туркменских племен; особенности кочевого азиатского менталитета, если о таковом можно говорить, ускорили парадоксальным образом размывание типичной азиатской границы и формирование политико-географической границы, приближенной внешне по своим основным параметрам к европейской.
Азиатская граница – геополитическое образование, геополитическая система, структура которой во многом определяется естественными географическими рубежами и преградами. Тип европейской, жестко структурированной и в известной степени абстрагированной от конкретной территории, границы предполагает уже некоторое дистанцирование и в то же время прямой учет физико-географических реалий, которые просто встраиваются в уже установившийся в своих главных чертах геополитический баланс. Азиатская граница живет естественными географическими рубежами; условная европейская граница их учитывает, или, при их отсутствии, вынуждена быстро и четко фиксировать этот факт. Обнаружение в 1881 г. русским путешественником, инженером и впоследствии известным дипломатом П. М. Лессаром отсутствия естественной географической преграды между Туркменией и северо-западной окраиной Афганистана со стратегически важным городом Гератом (ранее считалось, что их разделяет снеговой хребет Парапамиз) ускорило проведение переговоров между Великобританией и Россией о точной северной границе Афганистана, которая, тем не менее, конечно, была ориентирована изначально на известные физико-географические – оро– и гидрографические рубежи[739].
Присоединение Мерва. Военно-политическая и дипломатическая борьба за Мерв между Великобританией, Россией и Персией в 1870—1880-х гг. определила его как болевую геополитическую точку или даже как геополитический узел Центральной Азии. Взятие русскими войсками Геок-Тепе привело к потере геополитического равновесия в Центральной Азии и к появлению своеобразного геополитического самосознания самих мервцев; один из них, Майли-хан даже сравнил Мерв с девушкой, руки которой ищут 5–6 соискателей, а «за кого выйдет невеста, неизвестно»[740].
Геополитические действия Великобритании в этой ситуации были более четкими, как в силу естественной обеспокоенности продвижением русских войск афганского эмира, вазир которого Сеид Нур Мухаммед Шах-хан еще в 1873 г. заявил: «Граница Афганистана является в действительности границей Индии. Интересы Афганистана и Англии полностью совпадают»[741], – так и из-за опасения, что оккупация Мерва русскими станет началом наступления на Герат. Один из британских политиков той эпохи, герцог Аргайль, образно назвал серию политических и военных акций Великобритании, связанных с проблемой Мерва, «мервозностью»[742]. Великобритания, чьи войска были более удалены от непосредственного театра геополитических действий, чем русские или же персидские, сумела, тем не менее, четко сформулировать свои геополитические интересы в этой точке и отождествить их с интересами одного из активных участников конфликта, Афганистана.
Позиция же России, которая хотя и имела определенного конфидента и удобного посредника в переговорах с мервцами – Хивинское ханство, а также довольно эффективно нейтрализовало локальные геополитические интересы Персии, была гораздо более расплывчатой, более туманной. Нечеткость этой позиции была связана с известными расхождениями по мервскому вопросу между Министерством иностранных дел и штабом Кавказской армии; слабая координация военных и дипломатических действий, более того, их разнонаправленность, а также слабая информированность российского МИДа о конкретном состоянии дел в Туркмении вели к рваному, непредсказуемому ритму геополитических действий России[743].
Россия пыталась придать своей экспансии в Туркмении буферный характер – в феврале 1883 г. правителем Мервского оазиса с помощью России стал хивинский чиновник Бабаджан-бек, однако его правление привело лишь к усилению «среди части туркменских старшин проанглийской ориентации»[744]. Геополитическая ситуация в Центральной Азии в 1880-х гг. была явно асимметричной: Великобритания имела мощный геополитический буфер – Афганистан, тогда как Россия, быстро поглощая государственные и полугосударственные образования Средней Азии, вынуждена была выступать каждый раз как бы от своего лица; Хивинское ханство и Бухарский эмират, не уничтоженные ей окончательно, не могли однако играть сколько-нибудь самостоятельной, хотя бы внешне, роли.
Присоединение Мерва (1884 г.) решило судьбу всей Туркмении. Сразу после этого геополитическое освоение Россией Туркмении шло достаточно быстро: уже с 1884 г. начальство Закаспийской области имело фактическую самостоятельность; Закаспийская железная дорога, классический инструмент западной геополитики конца XIX – начала XX вв., уже в 1886 г. дошла до Мерва, а в 1888 г. – до Самарканда. «…Мары (Мерв), казавшийся для европейцев каким-то недоступным и загадочным городом, затаившимся среди пустынь и горных областей, уже на второй год после его присоединения к России был соединен железнодорожной магистралью с остальным миром», – пишет М. Н. Тихомиров[745].
Закаспийская область, как уже отмечалось ранее, была фактически эксклавом российского Закавказья в Средней Азии; сам Кавказ был, очевидно, мощной колонизационной базой по отношению к Туркмении; он также сыграл роль своеобразной геокультурной буферной зоны между собственно Россией и классической Центральной Азией. В русских войсках в Туркмении было много представителей кавказских народов, а один из них, аварец Алиханов, был активным участником основных событий присоединения Туркмении к России.
Геополитическая специализация Закаспийской области в пределах российской сферы влияния в Центральной Азии определилась достаточно быстро, – это был, по преимуществу, персидский (иранский) буфер, причем точная демаркация границ России, Персии и Афганистана по европейским канонам не мешала ежегодным дипломатическим осложнениям в связи с перекочевками туркмен-иомутов с российской территории на персидскую и обратно[746]. Начальник Закаспийской области имел поэтому повышенный управленческий статус, беря на себя исполнение не только военных и гражданских элементов управления, но и ряд дипломатических функций в сношениях с Персией и Афганистаном.
По всей видимости, истинное значение причудливого переплетения и взаимодействия столь различных культур и цивилизаций в Туркмении так и не было осознано российской администрацией, хотя бы в геополитических аспектах; возникновение административно-политических казусов продолжалось до конца XIX в. Самый яркий из них, характерный индикатор слабой и не адекватной геополитической освоенности территории – определение возраста замужества туркменских девушек-мусульманок Святейшим Синодом в Санкт-Петербурге, который при этом, скорее всего, ориентировался на законы шариата и адата; этим делом непосредственно занимался начальник Закаспийской области [747].
Исторические особенности российского геополитического и геокультурного пространства. Геополитическое пространство России к концу XIX в. приобрело те качественные параметры, которые и до настоящего времени определяют его динамику. Огромные географические размеры территории Российской империи вели к своеобразной геополитической разжиженности, разреженности ее пространства, а, с другой стороны, способствовали его как бы военной, резко поляризованной структуре: «Фактически Россия уподоблялась армии, ведущей боевые действия на растянутых коммуникациях, на сильно удаленных от своих границ территориях»[748]. Хорошо известный и без конца упоминаемый факт – за 400 лет, с XVI по начало XX вв. территория России увеличилась в 36 раз – следует интерпретировать и с позиций геополитических и геокультурных качеств этого пространства.
Историк-востоковед А. Н. Мещеряков относит российскую культуру к «дальнозорким», экстравертным, активным по отношению к внешнему пространству, в отличие, например, от японской – «близорукой», интровертной, осваивающей прежде всего ближнее, «околотелесное» пространство[749]. Очевидно, что такое определение российской культуры означает ее оригинальные качественные параметры. С нашей точки зрения, российское геополитическое и геокультурное пространство – в том виде, в котором оно функционирует примерно последние 100 лет – обладает слабой информационной и коммуникационной инфраструктурой; примеры Крымской, Восточной, русско-японской войн, афганского и чеченского конфликтов говорят о хронической неструктурированности, известной аморфности российского геокультурного и геополитического пространства; работает как бы дальнее пространство, выступающее главной целью, а ближнее пространство, ядерное, призванное обеспечивать эффективные коммуникации, как правило, проваливается. Инверсия ядра и периферии, их известный разрыв и слабая связность – качественные характеристики этого пространства.
Психофизиология зрения предполагает наличие различных координат для разных цветовых пространств, при этом различные системы координат могут быть неэквивалентными: «…то, что видно в одних координатах, незаметно в других»[750]. «Наблюдатель воспринимает цвет в собственном цветовом пространстве, которое возникает на уровне горизонтальных клеток сетчатки»[751]. Автономия, определенная устойчивость российского геополитического и геокультурного пространства зиждится, основана в большой мере на его географических масштабах, но не определяется только ими; ее можно обозначить как «собственное цветовое пространство наблюдателя». Экстравертная российская геополитика и геокультура – как гнилой грецкий орех, с крепкой на вид внешней оболочкой и изъеденной сердцевиной. Роль внешних геополитических и геокультурных границ для российского пространства крайне важна – по сути, их динамика и определяет в значительной мере внутренние геополитические и геокультурные процессы; пограничные геополитические и геокультурные ситуации оказывают решающее влияние на динамику геополитического и геокультурного ядра. Экстравертная российская культура обладает инверсионным геокультурным пространством.
В перспективе эта точка зрения должна быть подкреплена своеобразной иерархией интерпретаций, по аналогии со структурой моделей константного зрительного восприятия: «…в мета-константных условиях, когда наблюдаемая сцена включает в себя неким фрагментом репродукцию сторонней (виртуальной – для реальной) сцены, со своими обстоятельствами освещения… Они выявляют …пластичность зрительной системы, …ее мобильную готовность иметь иерархию интерпретаций, опираясь на иерархически упорядоченную карту разбиения поля зрения на области независимого пространственного и цветового представления»[752]. Таким образом, можно, по-видимому, говорить, применительно к исследуемой проблеме, о формировании своеобразных, уникальных геополитических и колонизационных паттернов, следов, образующих области независимых пространственных представлений, сегментирующих общую картину, и позволяющих нарабатывать механизмы смены альтернативных процедур интерпретации[753]. И, наконец, принципиально важно декларировать научную автономию этих процедур, вне прямой зависимости от политической и культурной атмосферы эпохи, что хорошо коррелируется по аналогии с «откатом зоны важности» «в процессах зрительной обработки с фундаментальной «поправки на цвет источника» в область сервисных процедур сегментации»[754].
Итак, выделение и краткая характеристика стратегий репрезентации и интерпретации ИГО границ позволяют говорить о возможности создания стратегий управления подобными образами в интересах общества, его отдельных групп или определенного государства. Политика государства, каких-либо властных групп или структур может и должна включать в себя элементы управления и манипулирования теми или иными ИГО границ, важными для решения конкретных внешне-и внутриполитических задач. Структурирование, репрезентация и интерпретация таких ИГО границ должны быть целенаправленными действиями специализированных государственных и/или общественных организаций. Эти действия необходимо рассматривать как жизненно важные для расширения и укрепления политического и идеологического фундамента любых общества, цивилизации и государства.