4.5.1. Методологические основания стратегий разработки и создания географических образов в современном российском федерализме
ГО российского федерализма. Исследования, посвященные современному российскому федерализму с позиций политологии[792], экономики[793], истории[794], правоведения[795], достаточно многочисленны. Немалое внимание анализу этой научной проблемы уделяется также геополитикой, политической географией и регионалистикой в самом широком смысле этого слова[796]. До сих пор, однако, российский федерализм не был предметом обстоятельных образно-географических интерпретаций (далее – ОГИ). Подобное исследование должно предваряться определением сущности самих образно-географических интерпретаций в их расширенном понимании.
Возможность и необходимость образно-географической интерпретации российского федерализма. Возможность ОГИ российского федерализма заключается в определенной географической «подвешенности» концептуальных положений классического федерализма (прежде всего американский вариант[797]). В рамках классического федерализма основные политические «конструкции» изначально оторваны от какой-либо реальной территории. Идеология федерализма развивается в условном пространстве, параметры которого весьма близки к утопическим. В известном смысле это упрощает подготовку к ОГИ любого географического пространства с позиций основных положений федерализма. Федерализм работает в некоем универсальном и пластичном пространстве, могущем достаточно свободно принимать требуемые образно-географические формы.
Необходимость ОГИ российского федерализма – в преодолении концептуальной «зацикленности» на отношениях Центр – регионы в рамках новой российской государственности (см. также 4.10.)[798]. В данной ситуации надо говорить о существующем пока федерализме в кавычках, а сами отношения между Центром и регионами более напоминают прихотливые изгибы унитаристских подходов. Постсоветская российская государственность, в противоположность федералистским построениям, сильнейшим образом «впечатана» в то пространство, где она развивается – при практически полном отсутствии степеней свободы во взаимодействии политических форм и политико-географического пространства. Между тем сложная и специфическая география России требует особой адаптации федералистской доктрины в рамках российской государственности; при этом образно-географические «ресурсы» российского пространства (в тех или иных его репрезентациях) для подобных процедур даже избыточны. Образно-географическое освоение федерализма должно сделать его естественным для России, и в этом смысле российский федерализм станет в исторической ретроспективе классическим инвариантом федерализма вообще – получив, вполне возможно, новое название.
Федерализм и структурирование ГО регионов. Попытка широкого внедрения федералистских представлений и установок в российские политические практики в 1990-х гг. показала, на наш взгляд, некоторое несоответствие между изначальными представлениями федерализма о территории (регионе) и теми географическими образами регионов, которые были уже наработаны веками российской культуры и государственности. Своего рода «чешуйчатое» приращение территории Российского государства (термин С.В. Лурье) привел как бы к «мелкотипажности», «мелкотравчатости» современных российских регионов-субъектов Российской Федерации. Популярные во второй половине 1990-х гг. проекты укрупнения субъектов Федерации (с 89 до 10–12) на базе, например, межрегиональных экономических ассоциаций типа «Сибирского соглашения» были вполне в духе времени, хотя зиждились, скорее, на чисто регионально-управленческих основаниях[799]. Речь идет не о физических размерах тех или иных регионов России, но, скорее, о «крупности», масштабности их географических образов, соразмерности задачам, ставящимся в классическом федерализме. Отсюда, возможно, своеобразное обезличение отдельных регионов, представление их единой безликой массой, противостоящей в экономическом и политическом отношении Центру, нарабатывание зловещей метафоры «регионы»[800], за которой теряется само образно-географическое пространство России (см. также 4.6.). Поэтому, как нам представляется, успехи федералистского «дела» в России не в последнюю очередь могут быть связаны именно с целенаправленным конструированием или структурированием нескольких достаточно крупных целостных географических образов ее регионов, которые необязательно, по крайней мере, на первых порах, должны менять свои границы как субъекты федерации. В этой связи федерализм можно определить как геоидеологию крупных или масштабных пространств, стремящихся к своей самоорганизации или самоструктурированию; географические образы регионов в данном случае есть лишь инструмент федералистского «пространствоустроения».
4.5.2. Характер и направления образно-географических интерпретаций российского федерализма
Характер ОГИ российского федерализма связан с «историей власти» в России. Здесь в первую очередь важны отношения власть – земля, власть – управление, а также территориальные властные иерархии[801].
В поле зрения ОГИ должна попасть проблема «завязанности» этих властных отношений на географические образы, осмысленные типологически. Так, например, уже исследованные в первом приближении исторический институт ходоков и его роль в территориальной организации власти в России[802] позволяют проследить, почувствовать как бы физический стержень властного пространства, его политико-географическую анизотропию.
Российское пространство – уникальный для гуманитарных наук объект и предмет исследования. Став предметом серьезного концептуального осмысления уже в XVIII в., оно превратилось к началу XX в. в мощный когнитивный концепт и образ, влиявший и влияющий на различные россиеведческие концепции и штудии[803]. Отметим, что сами физико-географические и политико-административные масштабы российского пространства явились исходным и сильным импульсом для спекулятивных размышлений о характере и судьбах его развития. Хотя государственные границы России в течение XVII–XX вв. (имеет смысл говорить по преимуществу именно об этом историческом периоде) неоднократно менялись, совершенно очевидно, что за это время сформировались как достаточно ясные географические контуры ядра российского пространства, так и фундаментальные представления об особенностях данного пространства[804].
В политическом отношении факт быстрого расширения территории российского и советского государств означал включение в состав российского пространства территориальных фрагментов с различными, часто весьма отличавшимися от российской, политическими и государственными традициями (Польша, Прибалтика, Кавказ, Средняя Азия). В то же время культурно-цивилизационные проблемы, вполне неизбежные при подобном государственном расширении, оставались, как правило, в течение большей части рассматриваемого периода, как бы за кадром, выступая, скорее, в качестве основания «айсберга», чьей вершиной были межрелигиозные конфликты и противоречия[805].
Политико-географические образы (ПГО), будучи естественной частью российского пространства как некоей реальности и/или действительности, являются также условным/безусловным планом выражения наиболее существенных, характерных черт этого пространства, выявляемых как в ходе политических процессов, так и по их завершении. Тем не менее, можно говорить и об исходных, фундаментальных ПГО российского пространства, оказывающих непосредственное влияние на содержание и формы политических процессов в России и за ее пределами и, в итоге, на становление российского федерализма. Обратим, в связи с этим, внимание на общие особенности и закономерности развития российского пространства (пространств).
Базой для развития тех или иных направлений ОГИ российского федерализма является геокультура России. В определенном смысле вся культура России, историко-культурные корни российской государственности и политической традиции рассматриваются здесь как геокультура. В процессе ОГИ российского федерализма концептуальный «костяк», остов федералистских построений должен стать элементом геокультуры России, а сам федерализм – «привязан» к России как образно-географическая субкультура.
Российское пространство с политико-географической точки зрения есть результат накопления и седиментации (откладывания, осаждения) социокультурных традиций и инноваций, проявляющихся в определенных типах существующих и развивающихся культурных ландшафтов[806]. Понятие культурного ландшафта здесь понимается достаточно широко, что означает включение и политико-географической составляющей. В рамках культурных ландшафтов, формировавших и формирующих российское пространство, значительную роль играли этноязыковые и религиозные компоненты, определявшие структуры региональных и международных политик в Северной Евразии. Исходя из этого, попытаемся сформулировать важную особенность развития российского пространства.
Эта особенность состоит в формировании и развитии российского пространства как своего рода «ментального продукта», являющегося в известном смысле знаково-символической конвенцией господствовавших в российских сообществах социальных групп и их дискурсов. По всей видимости, сам концепт и образ российского пространства зарождается еще в XVII в.,[807]однако достаточно строгие формы его артикуляции возникают уже ближе к концу XIX в. Дискурс российского пространства как по преимуществу имперского расцветает, что вполне очевидно, во второй половине XVIII в.,[808] однако этого, как показал последующий политический опыт, оказалось недостаточно. Здесь наиболее важно отметить следующее обстоятельство: огромные и беспрецедентные в рамках Нового времени размеры физической территории континентальных Российского/советского государств порождают поэтику политики, предполагающую как естественность таких размеров, так и естественность дальнейшего расширения государственной территории[809]. Заметим, что классическая имперская логика территориального расширения не полностью объясняет такую поэтику. Проще говоря, империя, так или иначе, всегда видит свои пределы, и она вынуждена их осмыслять – в форме лимесов, лимитрофов и т. д. Что касается российских форм государственности, доминировавших на протяжении XVII–XX вв., то подобное имперское осмысление собственных территорий отнюдь не было очевидным – достаточно вспомнить историю завоевания Российской империей Средней Азии во второй половине XIX в.[810]Власть осмысляла российское пространство всегда с некоторым запозданием, при этом уровень и качество такого осмысления (в виде соответствующих государственных и административно-политических границ, организации органов управления на новых территориях, политики по отношению к туземному населению и т. д.) не всегда были адекватными соответствующей геополитической ситуации[811]. Поэтому любые ОГИ российского федерализма, несомненно, должны учитывать известные временные лаги во властном осмыслении тех или иных государственных территорий.
Рассмотрим теперь основные методологические процедуры в рамках ОГИ российского федерализма.
Основные методологические процедуры в рамках ОГИ российского федерализма. Процедуры 1-го порядка («горизонтальные»): связывание федеральных структур в образно-географические цепочки, развитие федеральной топонимии. Те или иные федеральные структуры должны быть тесно связаны с образами определенных городов, регионов, местностей, частей страны. В идеале должно быть сформировано символическое поле[812], в котором та или иная федеральная структура или ее атрибут символизируются образом места.
Процедуры 2-го порядка («вертикальные»): образное «приземление» федерализма. В концептуальном отношении российский федерализм должен быть геокультурно адаптирован. Это предполагает и своего рода окультуривание самой географии России. В широком смысле задача – создать культурную географию России, которая предполагает и полагает федерализм как реальное и одновременно образное геокультурное устроение государственной территории.
Дополнительные процедуры: означают попытки выхода на метауровень образно-географического осмысления федерализма. Российский федерализм должен быть интерпретирован как геократия, власть географического пространства, во всех возможных коннотациях. Ведущие образы геократии: пространство как власть, пространствовласть; пространство, осуществляющее и означающее власть посредством собственного устроения. Российский федерализм, следовательно, надо «растянуть» в образно-географическом смысле, его ткань должна быть «соткана» из пространств России[813]. Эти процедуры можно назвать процедурами опространствления. Географические образы выступают здесь как рычаги, или орудия властной «пенепленизации»[814] пространств России.
Рассмотрим здесь более подробно взаимодействие власти и пространства в российских условиях. Российское пространство часто воспринималось и до сих пор воспринимается во многом как – в своем дискурсивном выражении – как самостоятельный и весьма важный властный ресурс. Именно в случае российского пространства, и в связи с ним, можно говорить о власти пространства, причем эта власть обретает непосредственный, буквальный и ощутимый характер[815]. Управленческие распоряжения, указы и приказы, новые законы, в конце концов, вновь назначенный в отдаленный регион губернатор могли достигать этого региона лишь через определенное, иногда очень значительное время[816]. Такие ощутимые, остро осязаемые промежутки своего рода безвластия, «провисания» властных отношений означали на деле, что само физическое расстояние от центра до окраины, от столицы до границы становилось, по сути, своеобразным политическим актором.
Однако, даже если собственно технологические инновации, совершенствование транспортных коммуникаций и увеличение скорости передвижения сводили на нет буквальную роль физических размеров государственной территории (такая роль, конечно, была характерна для множества больших государств древности, средневековья и Нового времени), само ее социокультурное разнообразие и ландшафтная мозаичность определяли, в известном смысле, пространство как институциональный фактор. Когнитивные схемы принятия решений в российской внутренней и внешней политике, как правило, учитывали и учитывают роль и влияние пространства на ход прогнозируемых политических процессов. В сущности, это может быть и примитивный расчет на суровые зимние морозы во время военной кампании (в случае Отечественной войны 1812 г. и битвы под Москвой во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.); тем не менее, важно восприятие российского пространства как своего рода постоянного «теневого правительства» самой России, или как почти вечного «серого кардинала», стоящего за спиной сменяющихся политических лидеров и элит России. Инерционность рецепции России как огромного и «неповоротливого» государства с неизведанными и неосвоенными до сих пор пространствами – причем как российскими, так и зарубежными политиками – не должна скрывать того факта, что российское пространство само по себе (впрочем, как и какое-либо другое, осмысленное в схожих дискурсах) символизирует и означает абсолютный, «тотальный» властный дискурс, в котором властные отношения, отношения господства и подчинения суть пространственные отношения. Эта специфика, безусловно, влияет на содержание стратегий ОГИ российского федерализма.
4.5.3. Содержательные стратегии ОГИ российского федерализма
Выделяются следующие содержательные стратегии ОГИ российского федерализма.
Проектная стратегия: целенаправленное формирование специфических географических образов, концептуально связанных с российским федерализмом – например, географические образы федеральных округов. Это должно предполагать трансформацию традиционного образно-географического поля России. Так, очень мощный геокультурный образ Северного Кавказа был трансформирован в схеме федеральных округов России 2000 г.: Северо-Кавказский округ был очень быстро переименован в Южный, из-за явного накопления в последние десятилетия отрицательных коннотаций самим образом Северного Кавказа. Создание географических образов федеральных округов требует также изменений в структуре традиционных образов тех или иных территорий России. Принципиально иной характер властных отношений в классическом федерализме по сравнению с унитаристской концепцией и с историко-культурным властным «слоем» Российской империи и СССР ведет к изменениям «центров тяжести», ядер традиционных региональных образов. Данный вопрос особенно актуален в связи с принятием в 2000 г. схемы федеральных округов России и связанным с этим политическим решением процессов перераспределения властных полномочий и их очевидным территориальным переструктурированием.
Пространства России, воспринимаемые прежде всего как мощный образ (метаобраз) пространственного воления или пространственного определения во властных координатах, порождают, в свою очередь, образные (знаково-символические) поля, в которых те или иные политические, культурные, социальные и экономические интенции могут проявляться как целенаправленные образные системы, имеющие географическое выражение. В сущности, география российских пространств возможна лишь как образная география российских регионов, актуализирующих свой пространственный генезис в рамках тотального властного дискурса[817]. Учитывая, что власть может определяться и как стремление к постоянному переходу из внутренних (по отношению к актору) во внешние пространства, существование внутригосударственных регионов (субъектов административно-политической системы унитарного государства или федеративных отношений) зависит от меры и силы закрепления моментов такого перехода в пределах выбранного направления перехода[818]. Сама институционализация регионов (прежде всего ментальная, когнитивная институционализация) есть следствие формирования максимально внешнего политико-географического образа (образов) российской государственности. Иными словами, ПГО российских пространств возникают как образный «эксклав» власти, наблюдающей и формирующей самое себя, выносящей себя за пределы конкретно очерченной и отграниченной государственной (политической) территории. При этом, надо заметить, что в такой интерпретации заранее присутствуют представления о становлении пространств России в культурно-географической и экономико-географической координатах. ПГО пространств России является редуцированным ментальным продуктом культурно-географических и экономико-географических образных полей, переводящим данные репрезентации в, по преимуществу, властные контексты. Поэтому в рамках проектной стратегии важна идеология российского федерализма, ориентированная на властные отношения с учетом особенностей ПГО пространств России.
Идеология российского федерализма, на наш взгляд, должна быть ориентирована на культивирование образов новых властных центров – центров федеральных округов, традиционное географическое положение которых может отличаться от географии современных центров субъектов РФ. Поэтому мы специально рассмотрим, как пример, в рамках выделенной проектной стратегии ОГИ российского федерализма, проект создания федеральных округов 1995 г.[819]
На первом этапе реализации проектной стратегии предполагается актуализация географических образов городов, избранных центрами федеральных округов. Здесь важно связать критерии выбора, работающие в традиционном политико-, экономико-, культурно-географическом пространствах, с задачей формирования автономных географических образов федерализма, способных, в свою очередь, оказывать влияние на поле выбора непосредственных политических решений. Конкретная методика заключается в четком структурировании сравнительно простых и специализированных географических образов (историко-, экономико-, физико-географических), объединяемых в логически ясные образно-географические «цепочки». Приоритет в этих «цепочках» должен быть отдан историко-географическим образам, формирующим базис автономного образно-географического пространства российского федерализма. Такая образно-географическая «цепочка» с историко-географическим «центром тяжести» вполне просматривается на примере ряда выделенных в проекте 1995 г. черноземных и поволжских округов: бывший и настоящий аграрно-ярмарочный «профиль» предлагаемых центров ФО, их социально-экономико-географическая транзитность, геополитическая и геоисторическая фронтирность.
На втором этапе создаются сетевые взаимопересекающиеся структуры актуализированных географических образов центров федеральных округов. Они должны сформировать своего рода образно-структурную «решетку» вместе с ранее выделенными «цепочками» (сочетание содержательного и структурного принципов). Здесь выделяются общие структурные компоненты образов; производится их унификация, а затем и генерализация. Итог работы – построение образно-географической карты федеральных округов с подробной типологической легендой.
На третьем этапе формируются геополитические идеологии федерализма, конструирующие поля расширения (экспансии) структурированных географических образов. К этим полям надо отнести сферу местного самоуправления, отношения с крупными компаниями, работающими в выделенных федеральных округах; отдельно – федералистский PR. Здесь должна использоваться когнитивная семантика, способствующая увеличению пределов содержательного насыщения самих образов, а также их продуктивным геополитическим трансформациям. Суть процесса – как бы «наплыв» кинокамеры при съемке эпизодов фильма, когда вновь наращиваемые «прозрачные» изображения не заслоняют старые, которые просвечивают сквозь них. Происходит концептуальное уплотнение сети географических образов страны с глобальной (внешней) точки зрения.
Вернемся теперь к краткой характеристике других стратегий ОГИ российского федерализма.
Реактивная стратегия (транзита, или переноса): восстановление, или взращивание старых образно-географических локусов, предпочтительных для развития современного российского федерализма с геокультурной точки зрения. К таковым можно отнести города, выполнявшие столичные функции в протяженной исторической ретроспективе (например, Санкт-Петербург, частично – Владимир), или рассматривавшиеся в качестве кандидатов в столицы страны (например, Нижний Новгород, Вологда, в 1990-х гг. – Новосибирск и, отчасти, Екатеринбург). Другой источник для развития подобной стратегии – это историко-географические образы регионов России в широком смысле (мезорегионы), таких, как Русский Север, Черноземье, Урал, Поволжье и т. д. В рамках реактивной стратегии рассматриваются также регионалистские концепции и движения – например, достаточно хорошо известное сибирское областничество[820]. Современные попытки ряда российских политических деятелей инициировать перенос органов законодательной власти РФ в Санкт-Петербург вполне соответствуют этой стратегии.
Паллиативная (переходная) стратегия: рассчитана на использование и развитие частных парагеографических образных локусов. Здесь имеются в виду результаты воздействия факторов этнической мозаичности и практически сохранившегося советского административно-территориального деления на современную российскую внутригеополитическую ситуацию. В рамках этой стратегии должно осмысляться с федералистской точки зрения создание национальных районов и культурных автономий в субъектах РФ, например, немцев в Омской области; конституции республик и законодательства национальных округов должны в максимально возможной степени приближаться к идеальной федералистской модели и «выравниваться» между собой. Далее необходимо создание уже самостоятельных геокультурных и геополитических образных локусов, «выплащивающих» и уплотняющих образно-географическую карту российского федерализма. Обратимся, в связи с этим, вновь к специфике ПГО пространств России. Рассмотрим еще одну, вторую особенность развития данных ПГО.
Вторая особенность развития ПГО пространств России заключается в наращивании символического капитала и, соответственно, дальнейшем структурировании за счет этой символической капитализации, в условиях фонового когнитивного осмысления процессов политической регионализации. Образы регионов России – будь то провинции и губернии Российской империи, области и советские респуб лики в СССР, или субъекты РФ – не являясь по существу непосредственными образно-символическими ресурсами для развития ПГО российских пространств, выполняли и выполняют, как правило, роль своего рода «политико-географического декора», призванную как бы оттенить изгибы и конфигурацию ведущих, собирающих страну воедино, надрегиональных (метарегиональных) образов-ролей[821]. Подобные технологии символической капитализации означают, что сами регионы, вообще говоря, даже не «изобретаются», т. е. не возникают однажды по тем или иным причинам в различных образно-географических полях, а, фактически, «воображаются», исходя из уже существующего знаково-символического материала, содержащего разные матрицы, или фреймы возможных региональных «констелляций»[822]. По сути дела, Орловская губерния, Карело-Финская ССР, или же СевероЗападный федеральный округ и т. д. представляют собой не что иное, как образные проекции пространств России, интерпретируемые в определенных географических координатах. Отсюда и такие типичные политические характеристики отдельных регионов, как, например, система управления, состав и особенности политической элиты, ее влияние на общероссийские политические процессы, политические коммуникации регионов между собой и со столицей, социальная стратификация населения, характер институционализации и ресурсная база экономики, степень этнокультурной мозаичности и т. п., выступают в форме знаково-символических локусов российских пространств в целом. Как достаточно экономичные и в то же время избыточные в когнитивном плане инварианты ПГО пространств России, региональные образы призваны углублять, улучшать, модернизировать процессы символической капитализации этих пространств, не определяя, однако, самой их сути (содержания).
Итак, необходимость ОГИ российского федерализма – в преодолении концептуальной «зацикленности» на отношениях Центр – регионы в рамках новой российской государственности. Специфическая география России требует особой адаптации федералистской доктрины в рамках российской государственности; при этом образно-географические «ресурсы» российского пространства (в тех или иных его репрезентациях) для подобных процедур даже избыточны. Российский федерализм надо «растянуть» в образно-географическом смысле, его ткань должна быть «соткана» из пространств России[823]. Географические образы выступают здесь как рычаги, или орудия властной «пенепленизации»[824] пространств России. Сами регионы не «изобретаются», т. е. не возникают однажды по тем или иным причинам в различных образно-географических полях, а, фактически, «воображаются», исходя из уже существующего знаково-символического материала, содержащего разные матрицы, или фреймы возможных региональных «констелляций».