Сложный и трудный поэтический язык — это второе, что характерно для поэзии скальдов. Такие наиболее важные для поэзии понятия, как «воин», «битва», «корабль», «золото», «меч», «щит», «кровь», «ворон», обозначались поэтическими синонимами, так называемыми «хейти», и поэтическими фигурами, так называемыми «кеннингами». Хейти — это либо слово, вышедшее из употребления в обыденной речи, либо собственное имя, ставшее нарицательным, либо обозначение части вместо целого, рода вместо вида и т. п. Так, в русской классической поэзии «ланиты» — это хейти щек, «зефир» — хейти ветра, «лира» — хейти поэзии и т. д. В скальдической поэзии для некоторых понятий хейти насчитывались десятками. Никакой аналогии кеннингу в русской поэзии нет. Кеннинг — это совершенно условное обозначение из двух или больше существительных, из которых одно определяет другое. Так, кеннинг воина или мужчины — это «Бальдр щита», «Фрейр меча», «древо битвы», «куст шлема» и т. п., кеннинг корабля — это «конь мачты», «олень моря», «бык штевня» и т. д., кеннинг ворона — это «чайка ран», «глухарь битвы», «кукушка трупов» и т. п., кеннинг крови — это «море меча», «река трупа», «напиток ворона» и т. п.
Подставляя различные хейти вместо составных частей кеннинга, можно было варьировать его, а подставляя целые кеннинги вместо его составных частей, можно было сделать его многочленным и тем самым бесконечно увеличить возможность его варьирования. Трех- и четырехчленные кеннинги довольно обычны в скальдической поэзии. Встречаются иногда даже семичленные кеннинги, например «метатель огня вьюги ведьмы луны коня корабельных сараев», где «конь корабельных сараев» — это корабль, «луна корабля» — щит, «ведьма щита» — копье, «вьюга копий» — битва, «огонь битвы.» — меч, «метатель меча» — воин. Для того чтобы расшифровать такой кеннинг, приходилось «переводить» его составные части и таким образом сводить его к элементарной схеме. Нередко, впрочем, и двучленные кеннинги — своего рода загадки. Не сразу догадаешься, что «снег тигеля» — это серебро, «змея тетивы» — стрела, «море телеги» — земля, а «небо песка» или «поде тюленя» — море. На загадки похожи и замены составных частей собственных имен синонимами или кеннингами. Так, Ísland, буквально «страна льда», превращается в Snægrund, буквально «земля снега». Такие зашифровки собственных имен довольно обычны в скальдической поэзии. В средневековой поэзии других стран тоже нередко встречаются разные зашифровки, ребусы, причем нередко всем этим занимались выдающиеся поэты. Однако нигде эта тенденция не получила такого развития, как в скальдическом кеннинге. Форма скальдического кеннинга имела эстетическую ценность сама по себе и часто не зависела непосредственно от того, что данный кеннинг выражал. В основе кеннинга могло не лежать никакого живописного образа, либо этот образ мог совершенно не соответствовать конкретной ситуации. Кеннинги воина, или мужчины, «расточитель сокровищ» или «раздаватель золота» могли быть применены и тогда, когда речь шла о бедняке. Эпитет при кеннинге мог противоречить буквальному смыслу кеннинга, как в сочетании «нищий расточитель сокровищ». Кеннинги с именами языческих богов могли употребляться для описания христианских персонажей. Да, в сущности, и любой кеннинг воина, или мужчины, был, как правило, не богаче содержанием, чем местоимение «он». Но зато кеннинги давали возможность нагромождать существительные в таком количестве, какое не засвидетельствовано ни в какой другой поэзии, и это делало язык поэзии необычайно богатым и пышным. Кеннинги подчеркивали поэтическую форму, они казались тем красивее, чем более изобретательно и замысловато они были разработаны.
Наконец, для скальдической поэзии характерен очень своеобразный порядок слов. В науке долго господствовало представление, что в дротткветтной строфе никакого порядка в расположении слов вообще нет. Слова, составляющие отдельные предложения, — так представляли себе ученые — разбрасывались в пределах дротткветтной строфы совершенно произвольно, и слушатель — ведь скальдическая поэзия существовала и в дописьменное время! — должен был сложить эти слова в предложения, подобно тому, как в детской игре произвольно разбросанные кубики надо сложить так, чтобы получилась требуемая картинка и лишних кубиков не оказалось. Никому не приходило в голову усомниться в возможности такого словорасположения, и это любопытный пример того, как явно абсурдное допущение в продолжение долгого времени принимается в науке за абсолютную истину. Только сравнительно недавно стало понятно, что, хотя порядок слов в дротткветтной строфе действительно необычен, дело обстояло все же не совсем так плохо, как представляли себе раньше ученые. Отступления от обычного словорасположения подчинялись определенным закономерностям. Так, слова, составляющие кеннинги, могли быть расположены не в том порядке, который необходим, чтобы кеннинг в целом был максимально понятным. Например, вместо «расточитель огня волны», т. е. «золота», можно было сказать «расточитель волны огня». Предложения могли быть определенным образом переплетены друг с другом: одно предложение можно было в определенном месте прервать другим предложением и потом в пределах той же полустрофы закончить его. Например, можно было сказать
Славен был бы повелитель воинов,
Если бы он был
— Мало какой народ мог бы вскормить —
Подобен отцу — такого короля.
Слова, набранные курсивом, образуют вставное предложение. Неясно, как смысл стихов с таким порядком слов доходил до слушателей. Может быть, вставное предложение произносилось с особой интонацией? Неизвестно также, как возник такой порядок слов. Сохранилось свидетельство о том, что при дворе Аттилы двое произнесли хвалебную песнь в честь него, и считается, что это древнейшее свидетельство об исполнения стихов по германскому обычаю. В поэме «Видсид» — одном из древнейших памятников английской литературы — тоже есть указание на исполнение хвалебной песни двумя поэтами. В «Саге о Стурлунгах» дважды рассказывается о том, что двое исполняют строфу, каждый свою строчку, причем в обоих случаях такое исполнение снится кому-то. Наконец, Гиральд Камбрийский — английский средневековый автор — упоминает исполнение песни в два голоса в Нортумбрии и высказывает предположение, что оно идет от скандинавских викингов. Может быть, переплетение предложений в дротткветтной строфе объясняется тем, что первоначально ее произносили двое, перебивая друг друга? Вставное предложение было в таком случае своего рода припевом. Но такого предположения никто почему-то до сих пор не высказывал. Припев — так называемый «стев», — который обычен в дротткветтных хвалебных песнях, действительно похож на вставное предложение, но он более регулярен. Несомненно, во всяком случае, что исконное применение дротткветта, т. е. «дружинного размера», — это хвалебная песнь.
Таким образом, если подчеркнутость формы — это сущность поэзии, то скальдическая поэзия — это действительно своего рода поэзия в кубе. Но что же такое поэзия? Можно ли ее определять, как речь, «связанную», т. е. формально подчеркнутую, ритмически упорядоченную, известным образом стилизованную и т. д.? Ведь такое определение не учитывает функции поэзии. Нельзя ли дать такое определение поэзии, которое учитывало бы также ее функцию? Ведь возможны и даже очень обычны стихи, в которых, как принято говорить, «нет поэзии», и возможны стихотворения в прозе, т. е. проза, в которой «есть поэзия». Правда, по-исландски так сказать нельзя. По-исландски поэзия — это только «то, что сочинено» (skáldskapur) или «связанная речь» (bundið mál).
Попытки дать определение поэзии, которое учитывало бы ее функцию, бесчисленны. По словам поэтов, поэзия — это «музыка души», «душа вещей» и т. д. и т. п. Но беда в том, что такие определения подразумевают не только некоторую условную фразеологию («музыка», «душа» и т. п. — это условные обозначения того, что не поддается определению), но и некоторый ограниченный этап в развитии поэзии. В процессе развития поэзии ее функция претерпевает настолько большие изменения, что нельзя дать такое ее определение, которое годилось бы на всем протяжении ее истории. Значение древней поэзии в том, в частности, и заключается, что она делает очевидным, насколько изменчива функция поэзии. Правда, историки литературы, как правило, игнорируют эту изменчивость, рассматривают древнюю поэзию с точки зрения современных критериев и не делают никакой попытки понять критерии, применявшиеся к поэзии в древности. И это странно: получается, что историки литературы не интересуются историей литературы.
Скальдические стихи сохранились как фрагменты, цитируемые в произведениях XIII в. Как правило, эти стихи были записаны только в XIII в., между тем древнейшие из них были сочинены в IX в. Таким образом, эти стихи очень долго — до трех с половиной веков — бытовали в устной традиции, и не исключена возможность, что, несмотря на строгость их формы, они подверглись некоторым искажениям за это время, так как уже тогда они могли быть непонятны. Они, как правило, непонятны и современному человеку, даже исландцу. Но не потому, что они плохо сохранились, и не потому, что их форма очень сложна, а потому, что современному человеку непонятна функция этой поэзии. Между тем ученых эта поэзия никогда и не интересовала как поэзия: достаточно хлопот доставляла им она просто как тексты, подлежащие прочтению.
Традиция скальдических хвалебных песен прослеживается на протяжении около полутысячелетия — от первой половины IX в. до самого конца XIII в. Никаких существенных изменений в их форме или содержании не произошло за это время, если не считать некоторых колебаний в частоте и сложности кеннингов. Хвалебная песнь всегда построена по одной и той же схеме. Она может начинаться с предложения выслушать сочиненные скальдом стихи. Дальше всегда следует перечень событий в хронологическом порядке, прославляется храбрость и щедрость того, кому посвящена песнь, упоминаются походы и битвы, приводятся собственные имена и географические названия, причем повторяются все те же традиционные детали — бег украшенных щитами кораблей, сверканье мечей, потоки крови, пожирание трупов волками, воронами и орлами. Заключение может содержать просьбу скальда о награде за его произведение. Ничего «поэтического» в современном смысле в содержании такой хвалебной песни нет. Если, устранив кеннинги, передать это содержание в прозе, то оно оказывается чрезвычайно скудным. Но, тем не менее, оно всегда содержит только невымышленные факты, потому что, как сказал Снорри Стурлусон, приписать кому-нибудь то, чего он не совершил, было бы не хвалой, а насмешкой — суждение, поражающее в наше время своей наивностью (почему бы, в самом деле, не приписать живому правителю то, чего он не совершал?), но в то время несомненно истинное и основанное на понимании функции поэзии, закономерном для того времени.