Часть I.СТАРЫЕ И НОВЫЕ ФОРМЫ КУЛЬТУРНОЙ И ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ И ИХ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ СОЦИАЛЬНОЙ МОБИЛИЗАЦИИ В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ
«Мы понимаем национал-социалистическую революцию как восстание немецкого духа против произвола бесплодного и холодного интеллекта.
Эта победа означает триумф духа над механистическими материалистическими воззрениями».
«Zukunft braucht Herkunft»[1].
«По всей видимости, в ближайшем будущем не останется никакого сомнения в том, что нет и не может быть патриотического искусства или патриотической науки — они, как и все хорошее, принадлежат человечеству как единому целому, и всемерно способствовать их развитию можно только объединив усилия всех без исключения людей, бережно и внимательно относясь к тому, что нам досталось от прошлого совокупного человеческого знания и умения».
ВВЕДЕНИЕ
Значение сферы культуры и духовной жизни народа для социальной мобилизации, к которой стремились нацисты, трудно переоценить по той причине, что — в отличие от большевиков, сосредоточивших основные свои усилия на изменении материальных условий существования народа — нацисты, несмотря на значительные достижения в социальной сфере, сделали иной акцент: они сосредоточились на сфере культурной политики и духовных ценностей; именно здесь они за 12 лет господства совершили (или хотели совершить) наиболее радикальные перемены. Народное образование, политика нацистов в сфере искусства, в духовной сфере, в пропаганде, а также в других проявлениях культуры современного массового общества и реакция немецкого общества являются предметом анализа данной работы.
По приходу к власти нацисты сразу декларировали свое стремление отделить в сфере культурной традиции «немецкое» от «ненемецкого» (вопреки вышеприведенному высказыванию Гете). Под давлением нацистов рационалистическая традиция Просвещения отступила в Германии на второй план, и на ее место встали интуиция, инстинкт и мифы нации. По Гитлеру, нужно было отвернуться от духа и морали и обратиться к инстинктам{10}.
Мощное, обусловленное романтизмом «контрпросвещение» стало в конце XIX в. общеевропейским явлением; его связывают с именами Жоржа Сореля, Томаса Карлейля и Анри Бергсона, обращавшихся в своих текстах к тому, что находится за пределами рационального и материального. Дальше всего процесс «разрушения разума» в пользу иррационализма зашел именно в Германии{11}. В 1933 г. нацисты провозгласили новую эпоху, знаменующуюся отступлением рассудка перед динамикой жизни (как говорили берлинские остряки — воля есть, ума не надо)
К этим нацистским декларациям и устремлениям можно относиться по-разному, также по-разному можно трактовать их итоги: в одних направлениях нацистская политика унификации культурной жизни достигла своих целей, в других — сопротивление старинной и могучей немецкой традиции культурной и духовной жизни было столь велико, что никаких существенных перемен в пользу нацификации не произошло; кое-где произошло совпадение нацистской культурной политики с объективным ходом развития и модернизации культуры современного общества. Как будет видно из нижеследующего материала, нацистам в гораздо меньшей степени, чем большевикам, удалось создать «тоталитарное» общество в сфере культуры. Причин тому много: от краткосрочности нацистской «социальной инженерии» (по сравнению с большевистской) до мелких, частных, даже личных обстоятельств, которые неожиданно встали на пути нацистских культурных политиков, пропагандистов и идеологов и которые следует рассматривать отдельно применительно к конкретным проявлениям этой политики.
ГЛАВА I.НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ И НАУКА
Начальная и средняя школа
Школа, как и любой общественный институт, отражает состояние общества. Школьная система в Германии до 1914 г. соответствовала авторитарному духу кайзеровского рейха и, являясь для своего времени одной из самых эффективных в мире, была все же весьма тяжеловесна: она ориентировалась на пассивное усвоение учащимися учебного материала; учителя без всяких отклонений следовали учебным планам; в школе царила строгая дисциплина. Лишь перед Первой мировой войной под влиянием первых прецедентов спонтанной молодежной солидарности (например, группа «Перелетные птицы» и движение «бюндише») в школе начались перемены. Следует подчеркнуть, что это произошло не вследствие осознанного реформирования школы педагогами (такие попытки, впрочем, были: подтверждением этому является деятельность Густава Винекена), а прежде всего вследствие активности молодежного движения. Именно молодежное движение помогло во многих отношениях гуманизировать школу, привлечь к делам школы родителей; оно способствовало организации многочисленных кружков по интересам — театральным, певческим, туристическим и спортивным объединениям. После Первой мировой войны молодежные организации возобновили свою деятельность, аргументируя ее тем, что молодежь должна сама являться активной составляющей частью воспитательного процесса. Прогрессивных немецких педагогов межвоенной поры (например, Людвига Гурлита) привлекал мощный воспитательный потенциал молодежных организаций. Под влиянием молодежной активности в Веймарской республике была предпринята попытка реформировать немецкую школьную систему. Эти прогрессивные изменения были пресечены нацистами, которые стремились сделать школу одним из инструментов утверждения своего господства. Установку нацистского руководства афористично сформулировал глава ГЮ Бальдур Ширах: «Для нас чувства значат больше, чем рассудок. Рабочий паренек, сердце которого открыто фюреру, более важен для Германии, чем высокообразованный эстет, который с помощью рассудочных умозаключений стремится преодолеть любой спонтанный душевный порыв»{12}. Уже по этой декларации видно, что нацисты стремились заменить примат образования приматом воспитания. Еще более ясно новую задачу образования выразил президент немецкого Союза библиотекарей Шустер: «Ценность человека в нацистском государстве составляет не то, читал ли он Канта, понимает ли Шпенглера, владеет ли языком и знанием литературы, знаком ли с великими произведениями искусства и поэзии. С нацистской революцией навсегда уходит в прошлое царство образования, и на его место вместе с новым мировоззрением приходит идеал воспитания»{13}.
Гитлер никогда не скрывал своего презрения к школьному и университетскому образованию, к учителям и преподавателям, а также к академическому образованию в целом. Это, впрочем, соответствовало его личному опыту неудач как в средней школе, так и неудаче (трижды) при поступлении в Художественную академию в Вене. В сфере школьного образования для Гитлера и его функционеров приоритетами стали не содержательная часть, не усвоение учащимися объективных научных знаний, не культивирование высоких духовных ценностей, но совсем другие вещи: подчеркнуто политизированный стиль преподавания, связанный с расовой теорией, спорт, а позднее и парамилитаристские занятия. Еще в «Майн кампф» Гитлер писал, что «немецкая система образования до войны была весьма слабой и ориентированной преимущественно на содержательную сторону обучения, а не на умение. Еще меньшее значение придавалось укреплению характера, воспитанию у детей ответственности и решительности. Результатом стало появление не сильного и решительного человека, но приспособленца-всезнайки: таковыми немцы и слыли в Европе до войны… Следствием слабости воспитания была трусость перед лицом ответственности и нерешительность в преодолении проблем, которые ставила жизнь»{14}. Во «Второй книге» он высказывался еще определеннее: «Народная школа в своей воспитательной работе должна в первую очередь заботиться не о накачивании в головы молодежи абстрактных знаний, но о формировании физически здорового молодого человека. Лишь во вторую очередь следует думать о духовных и умственных качествах. Во главу угла нужно поставить развитие характера и воли, связанных с воспитанием чувства ответственности, а содержательная часть образования должна рассматриваться как второстепенная. Народная школа должна неизмеримо больше времени уделять физическому воспитанию и возмужанию. Сейчас в учебном плане школы предусмотрено всего два часа физкультуры в неделю, и участие в этих уроках не рассматривается как обязательное — это недоразумение. Не должно проходить и дня, чтобы молодой человек минимум один час до обеда и один час после обеда не занимался физкультурой. При этом нельзя забывать о спорте, который в глазах многих фелькише является грубым — бокс. Народная школа не должна воспитывать миролюбивых эстетов и физических дегенератов»{15}. В частных беседах Гитлер высказывался даже за физические наказания (которых уже давно не было в школах Германии); строгости в воспитании он придавал большое значение. Шпеер описывает следующий эпизод: Гитлер сказал как-то, что часто получал от своего отца подзатыльники, и что это было необходимо и пошло ему на пользу. На что министр внутренних дел Фрик заметил: «Да, как теперь видно, это пошло вам на пользу, мой фюрер». Присутствующие оцепенели от ужаса. Быстрее всех нашелся Геббельс, считавший Фрика полным идиотом, — он прокомментировал: «Подозреваю, дорогой Фрик, что вас в молодости никто не бил!»{16}
В целом, схема народного образования в Третьем Рейхе по сравнению с Веймарской республикой не изменилась: начальная школа (Volksschule) — четыре года, а для одаренных детей — три года. Первый класс носил красные фуражки, второй — темно-голубые с желто-зеленым околышем, третий — оранжевые; потом нацисты это отменили, чтобы ликвидировать неравенство между детьми по классам, а также между детьми, продолжающими ходить в среднюю школу, и детьми, поступившими в гимназию{17}. Затем пять лет средней школы[2] (дети с 12 до 17 лет); эта ступень оставалась преимущественно политехнической — классическая гимназия хоть и сохранялась, но предназначалась она для весьма узкого круга учащихся и стала менее привлекательной по причине преимущественно гуманитарной ориентации и незначительного — по сравнению с политехнической школой — внимания к точным наукам. В школах с раздельным обучением разбивка по годам была такой же, но в последние три года обучения между этими школами появлялось значительное различие в учебной программе.
Законом от 25 февраля 1933 г. нацистское правительство ликвидировало общие средние школы (Sammelschulen), инициаторами которых были в свое время политики, стоявшие близко к левым партиям. Эти общие средние школы отличались от обычных народных школ (Volksschule) отказом от религиозного воспитания и образования. В Дюссельдорфе, например, роспуск светских школ начал осуществляться с 9 сентября 1933 г. и коснулся 11 школ с 1459 учащимися. Из этих детей в евангелические школы было определено 70,5%, а в католические — 27,8% детей. Из 37 учителей, работавших в светских школах Дюссельдорфа, 2 ушли на пенсию и 2 учительницы были уволены без пособия на основании Закона о защите немецкого служилого сословия{18}. Эта картина в целом соответствовала происходящему в рейхе. Полное реформирование школьной системы в Третьем Рейхе завершилось в 1937 г. — это также видно на примере Дюссельдорфа: до 1937 г. в городе существовало 70 различных форм школьного обучения, а с 1937 г. это многообразие было сведено к двум формам. В Дюссельдорфе было 8 типов школ, а стало 2. Из гуманитарных гимназий остались только две, остальные были переведены в статус «немецкой детской школы повышенного уровня» (hoheren deutschen Knahenschule), в которых английский язык начинали изучать в шестом классе. Параллельно с ликвидацией религиозных школ шло наступление на частные школы: нацистская концепция предполагала монополию государства на образование. В Дюссельдорфе были частные средние школы только для девушек. Все они с 1 апреля 1937 г. были переведены в государственное ведение, осталась только одна школа Святой Урсулы, но ей было запрещено принимать новых учащихся, и она со временем также закрылась{19}. Кроме того, членам партии было запрещено отдавать своих детей в частные школы.
Унификация школы отразилась и в названиях: обершуле, гимназия, лицей, оберлицей (Oberschule, Gymnasium, Lyzeum, Oberlyzeum) получили общее наименование обершуле, в Дюссельдорфе осталась только одна гимназия, сохранившая название и статус — гимназия имени Гинденбурга (Hindenburgschule). В принципе, унификацию типов школ можно рассматривать как прогрессивную (ликвидация социального неравенства), но обучение в школе сокращалось на год. Также нельзя считать однозначной ликвидацию при нацистах школьного самоуправления: оно было ликвидировано, а родительские советы — заменены лидерами ГЮ, которых назначал директор. Законом от 26 марта 1935 г. совет школы (Schuldeputation), устанавливавший и утверждавший внутренний распорядок в школе, был распущен, а все его полномочия были переданы совещательному совету, состоявшему из двух представителей учителей, трех членов попечительского совета, директора, представителя ГЮ, а также по одному представителю от разных вероисповеданий. Родители в этом органе не имели права голоса{20}. Иными словами, унификации в государственном масштабе соответствовала унификация школы. Родители часто жаловались, что теперь у них нет никаких прав на детей{21}. Им не нравилось, что в походах и в играх в рамках ГЮ дети часто получают травмы. Также не нравились родителям постоянно растущие расходы на детей: полная униформа ГЮ (включая зимнюю) стоила 135,40 рейхсмарок, что превышало месячный доход рабочей семьи{22}. Трудно сказать, были ли довольны родители, когда их отпрыски после 50-километрового марша в пятницу отлеживались весь остаток недели и не могли ничего делать по дому.
По приходу к власти нацистское руководство в «Указе о новом порядке средней школы» декларировало принципиальную необходимость введения повсеместного раздельного обучения мальчиков и девочек{23}. Это мотивировалось различными социальными ролями мужчины и женщины; до войны, однако, этот принцип — вследствие сопротивления отдельных школьных функционеров — удалось осуществить лишь частично, поэтому некоторый плюрализм в этой сфере сохранился. К примеру, в Тюрингии в середине 30-х гг. в смешанные школы ходило больше девочек, а приблизительно половина — в женские школы; в Северной Германии только 25% девочек в старших классах посещали совместные школы{24}. Традиция раздельного обучения детей, впрочем, в Германии существовала: в период Веймарской республики социал-демократы ратовали за совместное обучение, а католическая церковь была против этого. Значительные перемены произошли при нацистах и в женском гимназическом образовании: нацисты отвергали необходимость подготовки научных работников из женской среды; женская гимназия получила задачу подготовки домохозяек, медицинских сестер, рукодельниц. Женское гимназическое образование стало сворачиваться, это видно на примере Дюссельдорфа: из 65 женских классов (в 1932 г.) к 1935 г. осталось только 49, — соответственно, число девушек, посещавших старшие классы, сократилось в эти годы с 1574 до 1 188{25}.
30 апреля 1934 г. оберштурмбанфюрер СС Бернгард Руст, бывший гауляйтер Ганновера, стал министром науки, образования и народной культуры. В годы Веймарской республики он, тогдашний школьный учитель, был уволен со службы из-за психических отклонений. Впрочем, для Гитлера это была скорее лестная характеристика, так как сам он считал, что «учителями, к сожалению, становятся люди, которые просто не выстояли бы в жизненной борьбе, если бы избрали свободную профессию»{26}. Нацистские школьные теоретики давно настаивали на реформе школы в духе воззрений фелькише; по приходу к власти они начали реализовывать свою программу: с 1933 г. началась унификация учителей, исправление учебных планов; мировоззренческое оболванивание школьников стало всеобщим явлением, в школьных программах на первое место стали ставить историю, германистику, биологию, географию, спорт — все, что имело отношение к реалиям Третьего Рейха. Спорт и физическое воспитание объявлялись главными воспитательными целями. Это привело и к изменению принципа отбора учащихся в высшую школу — во главу угла были поставлены физические кондиции абитуриентов.
Национал-социалистический союз учителей так формулировал свои задачи в реформировании школы: «Национал-социализм — это мировоззрение, которое претендует на тотальное положение и не хочет, чтобы человек приходил к нему в результате случайного стечения обстоятельств. Средство, которое поможет преодолеть всякую случайность, называется воспитание. Немецкая молодежь не должна, как в либеральной системе, стоять перед проблемой так называемого свободного объективного выбора: быть ли ориентированной материалистически или идеалистически, национально или космополитически, атеистически или религиозно. Немецкую молодежь следует осознанно воспитывать и формировать на тех основаниях, которые ныне являются в Германии общепризнанными и правильными — на основаниях национал-социалистического мировоззрения. В первую очередь, разумеется, этой задачей должен проникнуться каждый немецкий учитель»{27}. Соответственно этим программным требованиям НСЛБ — после принятия «Закона о реставрации немецкого служилого сословия» от 7 апреля 1933 г. — в Дюссельдорфе, например, уволила 8 неугодных нацистам учителей народных школ (из 952), в том числе и 4 директоров школ; из 132 учителей средней школы была уволена одна учительница и несколько пенсионеров; из 196 учителей гимназий было уволено 12.{28} Эти цифры, показательные и для рейха в целом, говорят о том, что нацисты не стали прибегать к фронтальной замене учительского корпуса. Вместо этого нацисты в школьные каникулы решили собирать учителей в специальные центры для идеологической обработки, но они не смогли выполнить свою задачу до конца, поэтому НСЛБ перешел к другим методам идеологической обработки и перевоспитания учителей — на всевозможных вечерних курсах, конференциях и совещаниях{29}. Столь незначительные усилия нацистов по унификации учительского корпуса объясняются не слабостью НСЛБ, а высокой степенью активности и энтузиазма, с которыми был воспринят национал-социализм учителями. Нацисты внимательно относились к лояльности учительского корпуса: к 1936 г. 97% всех учителей стали членами партии. Из учительской среды вышло 7 гауляйтеров, 78 крайсляйтеров, 2668 ортсгруппенляйтеров{30}.
Нацистские методисты умудрялись использовать в политических целях даже математические задачи. Так, в «Задачнике по математике» (1935 г.) в задаче 58 говорилось, что на строительстве автобанов в октябре 1934 г. на 50-ти площадках было занято 7 тыс. человек. Требовалось вычислить: А — сколько человек работало на каждой стройке; Б — сколько всего людей получило работу и хлеб, если учесть, что еще столько же людей было занято на поставках строительных материалов? В задаче 68 говорилось: рождаемость в крупных городах Германии составляет 58%, в средних городах — 69%, в сельской местности Германии — 113%. В общей численности населения Германии на крупные города приходится 30,4% населения, на средние города — 36,3%, на сельскую местность — 33%. Требуется: представить графически картину роста народонаселения в разных частях страны в виде трех прямоугольников, затем соединить вершины треугольника, что и даст представление о динамике роста. В задаче 97 говорилось: ежедневное содержание душевнобольного стоит 4 рейхсмарки, калеки — 5,50, преступник в тюрьме обходится в 3,5. В то же самое время чиновник зарабатывает в день 4 рейхсмарки, служащий — 3,50, чернорабочий — 2. В Германии приблизительно 300 тыс. калек, душевнобольных и т. п. Требуется узнать, сколько денег в год понадобится стране, чтобы содержать такое количество не занятых на производстве людей? Сколько семейных пособий на эти деньги можно предоставить безработным? В задании 95 говорилось, что на строительство одного сумасшедшего дома требуется потратить 6 млн. рейхсмарок, и спрашивалось: сколько обыкновенных домов можно построить на эти деньги, если каждый дом стоит 15 тыс. рейхсмарок?{31} Чуть сложнее была задача на пропорции, в которой утверждалось, что в стране приблизительно поровну здоровых семей и семей с плохой наследственностью; в последних, как правило, детей больше. Требуется подсчитать, какое соотношение здоровых и нездоровых семей будет через 100 лет, если в здоровых семьях рождалось по 3 ребенка, а в нездоровых — по 5?{32}
Помимо жесткой фиксации на нацистских идеологических ценностях, большую роль играла фиксация нацистских функционеров от образования на физическом воспитании детей. Нацистские методисты были убеждены, что в довоенной Германии и в период Веймарской республики, как ни в какой другой стране, воспитание было сосредоточено на знании, а не на деятельности, не воспитывало характер человека. Грубо говоря, если англичане уподобляли жизнь спорту, то немцы — накоплению знаний; ни то, ни другое нацисты не считали правильным. Главной ценностной установкой нацистских школьных методистов и теоретиков было игнорирование содержательной части образования и выдвижение на первый план физического воспитания, трудового воспитания и обучения, допризывной подготовки, воспитание активизма, понимаемого исключительно с идеологических позиций. Главными и опорными установками в процессе нацистского воспитания были сознательно культивируемый антиплюрализм, антирационализм (ученики должны были в первую очередь верить в партию и в фюрера и меньше думать и сомневаться), коллективизм (понимаемый как проявление национал-социализма на более низком социальном уровне), а также активизм, который касался как метода, так и содержания образования; активизм основывался на механистическом представлении о единстве тела и духа — эти монистические взгляды должны были способствовать осуществлению тоталитарных целей{33}. В целом, однако, не следует переоценивать воздействие нацистской идеологии на школу, ибо период истории нацизма сам по себе мал, к тому же не везде давление нацистских школьных политиков было значительным. Наименьших успехов нацисты добились в Гамбурге, так как ганзейские города отличались прогрессивной школьной системой, при которой директора школ избирались коллегией учителей на определенный срок, а родительские советы принимали участие в управлении школой. Нацисты не смогли сразу покончить с прогрессивными либеральными началами, для этого им понадобилось довольно много времени.
Ганс Змарзлик (тогдашний школьник) вспоминает, что влияния нацистской идеологии в школе часто не было заметно, антисемитизма детям специально никто не внушал, а антисемитский листок «Штюрмер» (Sturmer), который вывешивали на улице, привлекал подростков лишь порнографическими рисунками{34}. Учитель немецкого, будучи членом партии, сказал однажды, что Генрих Гейне — это еврей, которого нельзя считать великим немецким поэтом, но ряд его стихотворений все равно следует выучить наизусть. Когда Змарзлик в 1939 г. отказался писать сочинение на тему «Солдат — немецкий мужской идеал» (сказав, что он так не считает), учитель дал ему другую тему. Когда дети в классе потребовали у учителя литературы обсуждения романов Ремарка, запрещенных в Третьем Рейхе, учитель уклонился, заявив, что писатель того не стоит. При этом он пояснил, что книги Ремарка похожи на описание соревнований по прыжкам в воду, которые в целом прошли успешно, но двое прыгунов получили травму. Однако, изображая блестящий спортивный праздник, автор сосредоточился только на этих двух несчастных случаях{35}. Педагогу нельзя отказать в находчивости, тем более что пацифизм и интеллектуализм Ремарка мало соответствовали духу того времени, — гораздо больше читали романтика войны и фронтового товарищества Эрнста Юнгера.
Когда директор школы (убежденный нацист) упрекнул Змарзлика в том, что он, будучи звеньевым в ГЮ, ходит на уроки закона божьего, мальчик ответил, что хочет остаться верующим католиком. Директор похвалил школьника и сказал, что каждый человек должен иметь собственные убеждения и не отступать от них под давлением обстоятельств{36}.
О расовом учении в школе особенно не распространялись, лишь на уроке биологии описывали различные расовые типы; некоторое время в классе было модно завидовать «нордическим типам», но Змарзлик успокаивал себя тем, что «восточно-балтийский расовый тип», к которому он сам относился, обладает, по словам педагога, «способностью к языкам и музыкальностью».
Часто и сами учащиеся пытались из идеологии нацизма и собственного активизма извлечь для себя хоть какую-нибудь пользу. Так, Дресслер вспоминает, что он и его друзья-гимназисты, измученные латынью и греческим, не готовили уроки, мотивируя это занятостью общественной работой в ГЮ. На недовольного их пропусками и хронической неуспеваемостью учителя они решили надавить через партийные инстанции. В итоге лоботрясы избавились от утомительных занятий древними языками, а учителя уволили{37}. ГЮ претендовала на роль воспитателя молодежи — для этого ей была выделена суббота (при сохранении ежедневного учебного плана в 6 часов занятий). Затем следовали различные кампании, собрания и митинги — из-за них произошло выпадение 25–30% учебного времени: вследствие этого учебный год — по подсчетам учителей Дюссельдорфа — составил максимум 30 недель{38}.
Наряду с обычной школой нацистами были учреждены элитные школы НАПОЛА (NAPOLA — Nationalpolitische Lehranstalten) — национально-политические учебные учреждения, в которых готовили будущих функционеров нацистского государства. Первые три НАПОЛА возникли уже в 1933 г., в них принимались 10–18-летние молодые люди. После преобразования кадетских интернатов до 1935 г. возникло еще 12 НАПОЛА. Они были основаны как полные средние школы (hoheren Schulen), отчасти как гуманитарные гимназии, и готовили для поступления в университет; это были интернаты, построенные по образцу прусских кадетских училищ. Наряду с интенсивным военно-политическим обучением (каждый год кадетов отправляли на военные маневры), учащиеся несколько месяцев должны были отработать на заводах, в шахтах и в деревне. Ответственным за НАПОЛА был инспектор, генерал СС Август Хайсмайер. Девизом НАПОЛА были слова «Glauben, Gehorchen, Kampfen» (верить, слушаться, бороться).
Программа НАПОЛА была направлена на воспитание в юношах солдатского духа, мужества, простоты и готовности к жертве. Первоначально руководство этих школ находилось в руках партии, но потом СС перехватило инициативу и подмяло эти школы под себя; эсэсовцами были и большинство учителей. До начала войны число школ НАПОЛА достигло 31 (из них три школы НАПОЛА для девочек). Наиболее характерным для школ НАПОЛА было подчеркнуто милитаристское воспитание на фоне строгой нацистской идеологической выучки; школы готовили будущих руководителей СС, полиции, других учреждений нацистского государства, а также офицеров. Услышав, что часть учеников в одной из школ НАПОЛА посещают католическую церковь и проходят там конфирмацию, Гиммлер рекомендовал руководству школы требовать у родителей и учеников выхода из церкви{39}.
Школы НАПОЛА располагали прекрасной материальной базой — конюшнями, парком мотоциклов, автомобилей, аэродромами с планерами и т. д. Во время войны Гитлер согласился на предложение Гиммлера создать две школы НАПОЛА в Голландии с одной третью учеников-голландцев и двумя третями немцев, причем заключительную часть курса голландцы должны были пройти в Германии; аналогичные школы Гиммлер планировал создать и в Норвегии{40}.
Знаток системы образования в Третьем Рейхе немецкий историк Гаральд Шольтц указывал, что только в войну были созданы условия для действительного превращения интернатов в учреждения мировоззренческой муштры и сокращенных учебных программ{41}. Любопытно, что Шольтц настаивал на тезисе о том, что при нацистах не было элитных школ, но были школы, более отвечающие потребностям режима. По Шольтцу, парадокс состоял в том, что нацисты, сами будучи враждебны образованию и просвещению, стремились и новую элиту общества сделать такой же{42}. Иными словами, отборные школы (Ausleseschulen) не производили элиту, но имитировали процесс отбора.
Несколько иначе, чем с НАПОЛА, обстояло дело со «школами Адольфа Гитлера» — АГШ (Adolf Hitler-Schulen), — в них принимали 12–18-летних юношей и готовили из них кадры для НСДАП. Если учебные планы школ НАПОЛА базировались на старых программах для средней школы, то в АГШ основное внимание было обращено на политическое воспитание, а интеллектуальным развитием вовсе пренебрегали. В АГШ на занятиях учащиеся вели себя свободно; учителя, в отличие от обычных немецких школ, были не высшими, недосягаемыми личностями, но, скорее, старшими товарищами и друзьями юношей. Оценки не выставлялись, но в конце каждого года устраивались нацистские «показательные выступления»{43}. Так же, как в НАПОЛА, большое значение придавалось военному обучению, но в АГШ детей меньше ориентировали на практическую работу (на заводах, в шахтах, в деревне). В АГШ не было даже стандартного «аттестата зрелости» — документ об окончании АГШ по приказу Гитлера приравнивался к аттестату{44}. АГШ финансировались партией (теоретически все расходы брало на себя государство, а на практике родители должны были делать взносы в специальный фонд АГШ), учащиеся были в полном распоряжении партии — они могли быть исключены, но самовольно или по желанию родителей из школы их не отпускали. АГШ не имели большого успеха, ибо родителиненацисты неохотно отдавали в них детей{45}. Вопреки протестам Руста, АГШ были подчинены не министерству просвещения, а партии и ГЮ. Даже по признанию партийных инстанций, АГШ не достигли академического уровня нормальной школы… К началу войны таких школ было 10, и они конкурировали с НАПОЛА. В середине 30-х гг. Альфред Розенберг разрабатывал планы создания Высшей школы партии на Химзее, которая должна была стать своего рода альтернативой АГШ, НАПОЛА и эсэсовским орденсбургам{46}. Война помешала этим планам. В АГШ дети с 12-летнего возраста бесплатно учились 6 классов; в будущем нацисты планировали иметь АГШ в каждом гау. К 1942 г. в Германии насчитывалось 11 АГШ{47}.
Ежегодно в каждом гау производился отбор в АГШ 12-летних мальчиков с «выдающимися способностями к руководству», при этом во внимание прежде всего принималась расовая «чистота» и здоровье, а не знания и сообразительность; социальное положение не имело никакого значения. После тщательного многоступенчатого отбора (проходил лишь небольшой процент кандидатов) 20 апреля — в день рождения Гитлера — происходил торжественный прием в школу. Новая методика преподавания в этих школах состояла в направляемой преподавателем дискуссии с заранее известным итогом, в поощрении инстинктивных оценок школьников тех или иных явлений без обязательного доказательного или документального подтверждения точки зрения. И все это — на фоне обязательной военно-спортивной муштры, идеолого-политического оболванивания в «главных» предметах — биологии, истории, этнографии немцев и географии.
Своего рода партийной академией — последней ступенью в системе формирования нацистской элиты — были так называемые орденсбурги, которые были отстроены в виде крепостных сооружений, как рыцарские замки, от чего они и получили свое название. В орденсбургах готовили к партийной работе, поэтому идеологическая муштра и идеологическая «учеба» доминировали над содержательной частью образования и профессиональным обучением. В мае 1936 г. Роберт Лей открыл три орденсбурга-интер-ната в Фогельзанге (Vogelsang), Зонтхофене (Sonthofen) и Гроссинзее (Grossinsee). В орденсбурги принимали избранных выпускников НАПОЛА и АГШ; располагались они в бывших областях средневекового «Немецкого Ордена». Первые юнкера из АГШ и НАПОЛА пришли в орденсбурги в 1937 г. В одном орденсбурге одновременно обучалось 1000 юнкеров. Они должны были пройти все три орденсбурга. Запланированную Леем смену орденсбургов юнкера начинали в орденсбурге Grossinsee, занимаясь парусным спортом, легкой атлетикой, планеризмом и верховой ездой. Затем в «крепости веры» (в орденсбурге Vogelsang) юнкерам предъявляли более высокие требования: там планировали создать самый большой в мире дворец спорта. Крытый бассейн и манеж для верховой езды был уже готов. Орденсбург Sonthofen поднимал планку еще выше — там занимались горными лыжами и альпинизмом. В 1938 г. Гитлер распорядился, чтобы в этом орденсбурге юнкеров обучали еще и пилотированию спортивных самолетов{48}. Лей считал, что верховая езда необходима для обучения юнкеров повелевать живым существом{49}. Воспитанники проходили пробы на мужество, дисциплинированность и организованность.
Все три здания орденсбурга были построены на средства ДАФ. Обстановка не была спартанской: уютные спальни, покрытые белыми скатертями столы в столовой, официанты; юнкерам выдавались деньги для посещения театров, кино, туристических поездок. Лей хотел придать политическим руководителям такой же социальный престиж, как офицерам и священникам, никак не ограничивая их в юридическом смысле, но сделав их обособленной частью общества. Выпускник орденсбурга не получал аттестат — его заменял подробный отчет экспертов о личности и способностях юнкера{50}.
В войну партийная газета ФБ сравнивал школы орденсбурги и школы НАПОЛА с английскими public school, указывая при этом на более древнее (естественно) происхождение немецких школ, первые образцы которых создал в 1543 г. Мориц Саксонский{51}. Орденсбурги со временем также перешли к Гиммлеру; во время войны в ор-денсбургах готовили младший командный состав для Ваффен-СС, и на войне выпускники этих училищ зарекомендовали себя великолепно. Полную программу орденсбургов до войны успел завершить только один курс юнкеров{52}, поэтому трудно что-либо определенное сказать об эффективности этих образовательных учреждений в плане формирования новой элиты.
Школа в нацистские времена была ареной борьбы компетенций многих нацистских организаций: не только РМВЕФ — (RMWEV — Reichsministerium fur Wissenschaft, Erziehung und Volksbildung) — Имперское министерство науки, воспитания и народного образования, но и ГЮ, СА, СС, ДАФ и даже вермахт время от времени пытались повлиять на школу. Однако вред, нанесенный школе ГЮ, был самым большим, а влияние ее — самым продолжительным. Нацистское руководство никогда не пыталось фронтально реализовать собственную программу школьного образования. Был предпринят ряд не особенно последовательных попыток преобразовать школу в целом, переделать учебные планы, но никакого концептуального переворота в системе народного образования, как это имело место в СССР, не произошло. Это было просто краткосрочное, близорукое и политически обусловленное администрирование. Государство и НСДАП хотя и постоянно и незримо присутствовали в учебном процессе, но скорее как помеха осмысленному и целесообразно организованному обучению детей, а в итоге активность партии стала причиной постепенной деградации и разрушения образовательного процесса. Это особенно усилилось в войну, поскольку в первые военные месяцы в армию была мобилизована треть школьных учителей; оставленные без присмотра дети становились неуправляемыми, резко возросла детская преступность{53}.
Университеты и наука при нацистах
«Наука не в состоянии обосновывать и преподносить ценности, она должна делать только одно: учить каждого отдельного человека глубокому смыслу его собственных действий».
Немецкие университеты, как и прочие образовательные учреждения в Третьем Рейхе, также стали жертвами государственного и партийного вмешательства. Вмешательство это облегчалось элитным характером самой высшей школы. Сословный характер образования не способствовал распространению демократических убеждений в высшей школе, и она отнюдь не была оплотом демократии; таковыми университеты стали только после Второй мировой войны, и такими мы привыкли воспринимать их сейчас.
Немецкие университеты отличались от прочих университетов Европы наибольшим развитием традиций студенческих корпораций и наивысшей в Европе (по крайней мере, в первой трети XX в.) научной репутацией, которая, разумеется, не была одинаковой у всех. Впрочем, не эта репутация отделяла разные немецкие университеты друг от друга, а прежде всего стиль студенческой корпоративной жизни. Считалось, что Иена и Виттенберг превосходят всех по количеству выпитого пива и проломленных черепов, Марбург опережал других по числу дуэлей, а в Лейпциге студенты были наиболее распущенными.
Студенчество являлось грозой бюргеров (Bürgerschreck), на горожан смотрели в лучшем случае снисходительно (если не с презрением), зачастую пренебрегая их гражданскими правами и человеческим достоинством. Простой люд вынужден был мириться с оскорблениями по соображениям меркантильного характера: для пивоваров, оружейников, портных, коновалов студенты были не последним источником доходов. Что касается тех сословий, откуда выходили студенты — знать, чиновничество, духовенство, богатые бюргеры, — то они терпимо относились к проделкам своих отпрысков, считая их нормальным средством избавления от естественной склонности к насилию и распутству. В конце XIX в. Фридрих Паульсен писал, что студенческие корпорации с их давней историей и крепкими традициями являются «своего рода школой общественной жизни, прививающей навыки самообладания и сдержанности». Несмотря на нелепые ритуалы и обильные пивные возлияния, сопутствовавшие их формальной активности, корпорации учили своих членов уважению к традиции, порядку, иерархии и, поощряя дуэли и суды чести, развивали качества, необходимые будущей правящей элите{54}. Примечательно, однако, что всякий раз, когда организованная деятельность студентов ставила своей целью коренные политические изменения, реакция имущих классов и властей становилась немедленной и суровой — так было во времена наполеоновских войн.
С 1880-х гг. студенческие корпорации стали испытывать влияние антисемитизма, чему способствовало образование и деятельность гипернационалистического, фёль-кише и монархического Союза немецких студентов «Киф-фхойзер» (VDS Kyffhauser — Verband der Deutscher Studenten). Активность «Киффхойзера» возымела результаты — с 1906 г. в студенческие корпорации перестали принимать евреев. В первой трети XX в. 56% студентов были членами каких-либо корпораций, остальных презрительно называли «учащимися ради заработка» (Brotstudenten){55}.
В основной массе корпоранты политикой не интересовались, поэтому они стали легкой добычей нацистских пропагандистов, делавших упор на аполитичные ценности и установки. Под руководством «Киффхойзера» студенты-нацисты внедрили террор в лекционные залы и аудитории, третируя либерально настроенных профессоров. Большую роль сыграло апеллирование нацистов к идеалистическим представлениям студентов, к их юношеской воинственности, а также призывы спасти Германию, воюя с ее врагами не на словах, а на деле — кулаками, дубинками и ножами. Национал-социалистический студенческий союз — НСДШБ (NSDStB) был создан в 1926 г. и за 5 лет стал самой значительной политической силой среди немецкого студенчества. Его поддерживала половина немецких студентов, абсолютное большинство в студенческих представительских организациях Всеобщего студенческого союза ACTA (ASTA) (двенадцать университетов) и большинство еще в восьми университетах. Столь безоговорочное принятие студентами нацистов произошло вследствие упомянутой традиционной аполитичности студенческого движения — эту аполитичность нацисты смогли обратить в свою пользу{56}. В 1931г. за НСДАП голосовало 50–60% студентов, что в два раза больше, чем было отдано голосов за нацистов по стране в целом{57}. Может быть, удовлетворительное объяснение сближения нацистов и студенчества можно найти в объективных причинах: в социальной и духовной неустойчивости, в антиреспубликанских установках немецких студентов; эти установки разделяла значительная часть немецкой интеллигенции, воспринимавшая республику как результат поражения в войне. С 1933 г. зачисление в студенты стало автоматически означать вступление в НСДШБ; правда, не все девушки привлекались в организацию — с 1936 г. только 65% девушек-студенток входило в «Сообщество национал-социалистических студенток» (Arbeitsgemeinschaft nationalsozialistischer Studentinen), во главе которого стояла Лизелотта Махвирт{58}.
Приход нацистов к власти открыл одну из самых печальных страниц в истории немецких университетов: они лишились самоуправления, университетские сенаты превратились всего лишь в совещательные органы, а ректоры стали назначаться. В соответствии с принципом фюрерства, с 1935 г. ректорам были подчинены университетские руководители Союза доцентов и студенческое руководство{59},Факультетское руководство также было организовано по принципу фюрерства: декан становился фюрером факультета, ему подчинялся Совет факультета, всех своих заместителей он назначал сам. Однако нацисты четко не определили функции новоиспеченных «фюреров», поэтому академический истеблишмент при желании мог защитить ценности свободных научных изысканий от дилетантизма и коричневой политизации науки. Поэтому нельзя сказать, что конфликт между академической традицией и нацистской идеологией определенно разрешился в чью-либо пользу, но господство нацистов в студенческих организациях облегчило им унификацию университетов. При полном одобрении учащихся, 9 ноября 1933 г. было введено правило, по которому еврейские студенты получали желтые студенческие билеты, неарийцы (без гражданства) — синие, а арийцы — коричневые{60}. Один из нацистских идеологов заявил, что университеты должны стать войсковыми подразделениями, а обязанность профессоров — этому способствовать. Перестройка университетов в соответствии с принципом фюрерства завершилась к 1935 г.; студенчество также было организовано на военных началах сверху донизу и подлежало неусыпному контролю со стороны партии и Министерства культуры. По приказу министра Руста, четвертый семестр студенты должны были выполнять трудовую повинность на сельскохозяйственных работах. Важной воспитательной инстанцией в рейхе после 1933 г. стала Имперская трудовая служба РАД, главой которой с 31 марта 1933 г. стал Константин Хирл. С 1935 г. издавался журнал РАД «Человек труда». Перед началом обучения студенты отбывали трудовую повинность в рабочем лагере. Из абитуриентов 1933 г. 10 500 добровольцев записались в «трудовой семестр», который состоял из 4 месяцев рабочего лагеря и 2 месяцев военно-спортивного лагеря. С 1934 г. все абитуриенты обязательно проходили этот трудовой семестр, и летний семестр целиком выпадал из учебного процесса. В 1935 г. Гитлер объявил о всеобщей воинской повинности, и начало учебы отодвинулось еще на полтора года (отсрочки от воинской службы в Германии студентам не давали). 26 июня 1935 г. вышел Закон о 6-месячной обязательной трудовой повинности для мужчин от 18 до 25 лет. К 1939 г. в РАД насчитывалось более 300 тыс. человек; с началом войны — в связи с увеличением занятости студентов в РАД из-за нехватки рабочих рук — был на месяц продлен летний семестр и на неделю — зимний{61}.
Задачи РАД были весьма многообразны — строительство дорог, очистка лесов, прудов, осушение болот, а в войну РАД часто использовали в военном строительстве. В дальнейшем прием в высшую школу стал невозможен без отбытия полугодовой трудовой повинности: 4 месяца в РАД и 2 месяца — в рабочем лагере СА. Было объявлено, что для воспитания духа товарищества студенты первых трех курсов должны жить в общежитиях. Там царил строгий порядок: подъем в 6.30, заправка кроватей, уборка, поднятие флага, утренняя поверка и вечерняя зоря. Кандидаты же на занятие вакантных должностей преподавателей в университетах должны были проходить шестинедельные сборы, где изучались их взгляды и благонадежность{62}.
Нацистской унификации подвергся и профессорскопреподавательский состав университетов. Штрайхер, выступая в Берлинском университете, изрек: «Если мозги всех университетских профессоров положить на одну чашу весов, а мозги Гитлера на другую, как вы думаете, какая чаша перевесит?» В очевидности ответа на этот вопрос можно усомниться, если учесть, что уже в марте 1933 г. многие профессора и доценты поспешили засвидетельствовать Гитлеру свою преданность, а историк Древнего мира профессор Карштедт заявил, что университетские ученые отвергают интернациональную науку, интернациональную общность ученых и исследования ради исследований и обращаются к ценностям идеологии национал-социализма.
На самом деле, немецкие профессора не долго колебались, прежде чем поддержать нацистов. Во Фрайбургском университете знаменитый философ профессор Мартин Хайдеггер, вступая в должность ректора, убеждал коллег признать в Гитлере лидера, которому судьбой предназначено спасти Германию. В другом ректорском обращении (в Регенсбурге) профессор Гёц барон фон Пельниц объявил приход к власти нацистов «победоносным моментом» для всей Германии; в Тюбингене профессор фольклористских исследований (Volkskunde) Густав Бабермейер провозгласил: «Ныне произошло чудо, и немецкий народ воспрял!» Известный социолог и философ Ганс Фрайер открыто призвал к политизации университетов в нацистском духе, а известные ученые Пиндер и Лауэрбрух призвали к солидарности с новым режимом{63}. В Берлинском университете новый ректор (в прошлом штурмовик, по профессии — ветеринар) учредил 25 новых курсов по расовым наукам (в итоге по расовым наукам читалось 86 курсов){64}.
За беспрекословный переход на сторону нацистов университеты заплатили не только утратой позиций в научных исследованиях (и понижением морального авторитета), но и тем, что число студентов радикально сократилось: число студентов в летнем семестре 1931 г. составило 138 тыс. человек, а в 1939 г. оно сократилось до 62 тыс., а в 1943 г. — до 25 тыс. человек{65}. Также уменьшилось число профессоров, да и условия конкурса были столь тяжелы (они предполагали, среди прочего, испытательный срок в лагерях ДАФ), что — несмотря на колоссальный престиж профессии преподавателя университета в прежние времена — открылось большое количество вакансий по многие кафедрам.
К середине XIX в. немецкие университеты превратились в пристанище для ученых, преданных чистой науке — в противовес утилитарным ремеслам (Wissenschaft) и культивации целостной личности (Bildung) — в соответствии с идеалами, сформулированными Вильгельмом фон Гумбольдтом в 1809 г. Благодаря своим научным достижениям они были известны всему миру. Если в авангарде естественных наук шли такие ученые, как Юстус фон Либих (в химии), Карл Фридрих Гаусс (в математике), Вильгельм Вебер и Гельмгольц (в физике), Рудольф Вирхов и Роберт Кох (в медицине), то гуманитарии могли похвастаться такими именами, как Леопольд фон Ранке, Теодор Моммзен, Карл фон Гартман, Куно Фишер, Эдмунд Гуссерль и Эрнст Кассирер, Ульрих фон Виламовиц-Меллендорф и Эрнст Курциус, Вильгельм Вундт, Фердинанд Теннис, Георг Зиммель и Макс и Альфред Веберы{66}. Казалось бы, это наследие обязывало немецкую научную элиту к высокой степени ответственности и духовной зоркости, но искушение нацизмом она выдержать не смогла. Тому, правда, были и объективные посылки: дело в том, что немецкие профессора не могли испытывать ничего, кроме презрения, к выплачивавшей им мизерное жалование Веймарской республике, но это презрение переросло в ненависть, когда из-за инфляции, ответственность за которую профессора немедленно возложили на демократию, сократились правительственные ассигнования на высшее образование: были резко сокращены дотации на приобретение библиотеками книг и значительно уменьшился доход профессора (до войны он в семь раз превышал зарплату неквалифицированного рабочего, а потом лишь вдвое).
В годы нацизма в прежней системе оплаты труда профессорско-преподавательского состава произошли значительные перемены — 17 февраля 1939 г. вышел Закон об унификации зарплаты работников высшей школы (впервые в немецкой истории): оклад штатного профессора составлял по этому закону от 630 до 1100 рейхсмарок в месяц, а доцента — от 290 до 620 рейхсмарок (в зависимости от предмета){67}. Для сравнения — рабочий получал от 170 до 200 рейхсмарок в месяц (а автомобиль марки «опель» в середине 30-х гг. стоил около 1500 рейхсмарок). В связи с принятием Закона об унификации был изменен и порядок защиты диссертаций: теперь для защиты требовалось разрешение декана и положительная резолюция Национал-социалистического союза доцентов. Звание «приват-доцент» было заменено «государственным доцентом» (Staatsdozent). Доцентам перестали доплачивать за лекции, а если такая необходимость возникала, то часы сверх нагрузки оформляли как совместительство, что преподавателям было невыгодно.
СД передавала, что во вновь присоединенных к рейху землях (в Австрии, Богемии, Моравии и Судетах) оклады профессоров и доцентов значительно ниже норм рейха и ниже прожиточного минимума: ассистент — получал 90–170 рейхсмарок, доцент — 210, профессор — 290 рейхсмарок. Имперское министерство культуры планировало найти деньги и в ближайшее время повсеместно унифицировать зарплату (речь идет об октябре 1939 г.). Сообщалось также, что сокращения числа университетов имперское правительство не предусматривает: только вместо некоторых теологических факультетов будут созданы факультеты и кафедры религиоведения и истории церкви{68}.
Высшая школа безоговорочно поддерживала нацистов почти пять лет; первые трения начались, когда «Национал-социалистический союз доцентов», инспирированный штабом Гесса, попытался внедрить нацистские мировоззренческие постулаты и в уже существующие учебные курсы. «Неарийские» преподаватели к тому времени уже были удалены из высшей школы при почти полном одобрении «арийских» коллег. Всевозможные инструкции и запреты регламентировали любые ученые суждения и высказывания, гестапо и СД наблюдали за содержанием лекций, семинаров, ученых докладов и сообщений, издатели вынуждены были принимать к печати все нацистские публикации.
Особенно тяжелым было положение в сфере гуманитарных наук: в первый период после прихода к власти нацистов среди различных направлений в общественных науках проходила напряженная борьба за симпатии властей. В борьбе за место под солнцем из-за интриг коллег первым сошел с дистанции известный теоретик сословного государства Отмар Шпанн. Любопытна судьба одного из самых популярных философов Третьего Рейха Людвига Клягеса (1872–1956). До Первой мировой войны Клягес занимался характерологией и графологией, а в 1929–1932 гг. выпустил работу (в трех томах) «Антагонизм духа и души» (Geist ah Widersacher der Seele), которая сделала его одним из самых уважаемых немецких философов периода Веймарской республики. В честь 60-летия Клягес из рук президента Гинденбурга получил медаль Гете — высшую награду за заслуги в искусстве и науке. Клягес слыл одним из самых влиятельных критиков демократии и либерализма, провозвестником культа войны и патриотизма, противником пацифизма. Нацистам Клягес пришелся ко двору из-за своего антисемитизма — в его метафизике духа евреи олицетворяли зло: «Евреям даже страсть неведома, они испытывают лишь похоть. Всякое человеческое чувство всегда представляется им лишь гримасой, поэтому даже собственное человеческое лицо еврея — всего лишь маска. Еврей не врет, он сам является воплощением лжи. Можно с уверенностью констатировать, что еврей — это и не человек вовсе»{69}. Граничащая с манией преследования ненависть Клягеса к евреям заходила так далеко, что борьбу Германии против своих противников во Вторую мировую войну он изображал как апокалиптическое столкновение «Иуды» (войска коалиции) со всем человечеством (нацистская Германия). Нацистские идеологи часто цитировали антисемитские высказывания Клягеса, но сам высказывался о НСДАП как о сборище умственно ограниченных людей{70}. После серии публичных лекций на тему об основах характерологии, группа из 200 студентов Берлинского университета направила министру образования петицию о предоставлении Клягесу звания профессора. Этому, однако, решительно воспрепятствовал Институт политической педагогики во главе с Боймлером, который несколько лет вел войну против трактовки Клягесом наследия Ницше и Бахофена. Самого Боймлера студенты не очень-то жаловали, и на его лекции ходило мало народу. Однако он добился того, чтобы Клягесу не дали звания профессора. Боймле-ра вскоре поддержал главный партийный идеолог Розенберг, объявивший Клягеса «лжеученым» со всеми вытекающими отсюда последствиями: с 1938 г. преподавательская деятельность Клягеса в немецких университетах была запрещена (жил он в Швейцарии). Несмотря на запрет, славы у Клягеса не убавилось: в 1942 г. в партийной брошюре говорилось, что его произведения — несмотря на сложность для восприятия — пользуются среди молодежи большой популярностью, а книги победивших в интригах оппонентов покрываются слоем пыли и совершенно не востребованы в библиотеках{71}; до 1945 г. Клягеса продолжали изучать, иногда даже приглашали читать лекции. Несмотря на усиление цензуры и вынужденную экономию бумаги, в 1940–1944 гг. его книги «Основы характерологии» и «Почерк и характер» выходили всё новыми изданиями — это были самые популярные специальные монографии периода нацизма в Германии.
Безусловно, влияние Клягеса в студенческой среде было связано с антисемитизмом. В этой связи следует подчеркнуть, что антисемитские студенческие корпорации и антисемитизм в студенческой среде содействовали идеологизации в нацистском расистском духе. По «Закону о реставрации немецкого служилого сословия» от 7 апреля 1933 г. увольнению из университетов подлежали евреи и люди оппозиционных взглядов. Всего уволили 1684 ученых (примерно 15% от общего числа), в частности, 32% профессорско-преподавательского состава Берлинского университета{72}. Коллеги уволенных не протестовали.
Таким безрадостным было положение в университетской науке, но немногим лучше оно было и в академической науке. Разделение на академическую и университетскую науку было характерно не только для Советского Союза, но и для Германии: там существовала система академических институтов в рамках центральной Академии наук. Последняя называлась «Общество кайзера Вильгельма» (КВГ, Kaiser Wilhelm Gesellschaft); основанное 11 октября 1911 г., в первой половине XX в. оно было самым значительным немецким научным учреждением. Первым президентом КВГ был известный теолог Адольф фон Харнак. Список директоров различных институтов КВГ состоял сплошь из нобелевских лауреатов: Альберт Эйнштейн, Фриц Хабер, Макс Планк, Отто Хан, Петер Дебие, Вернер Гейзенберг, Макс фон Лауэ, Рихард Кун, Адольф Бутенау, Отто Мейерхоф. В 1922 г. КВГ насчитывало 19 институтов, в которых работал 371 ученый, через 20 лет в КВГ работало уже 1400 ученых в 38 институтах{73}. Президентом КВГ в 1930–1937 гг. был Макс Планк (1858–1947), человек высочайших моральных качеств, воспринявший приход нацистов к власти как национальную трагедию. Планк использовал все возможности, чтобы сохранить немецкую науку; он открыто выступал в защиту еврейских ученых и требовал прекратить их преследования. Порой его слова приводили Гитлера в такое состояние, что он молча выслушивал все, что говорил Планк, и удалялся. В дальнейшем ученый изменил тактику, стал более сдержанным и осмотрительным, хотя нацисты, несомненно, знали о его взглядах. Сын Макса Планка Эрвин участвовал в заговоре полковника Штауффенберга и был казнен в 1944 г. Возродившееся после 1945 г. КВГ носит имя Макса Планка.
Коллега Планка, один из создателей современной квантовой теории Вернер Гейзенберг (1901–1976), был в 1941–1945 гг. директором Института физики КВГ. Именно в его институте были совершены открытия, которые вели к созданию атомной бомбы, но Гейзенберг сознательно вводил нацистское руководство в заблуждение, разъясняя, что перспективы практического использования цепной реакции лежат лишь в области получения нового источника топлива{74}.
В отличие от Гейзенберга и Планка, некоторые директора институтов КВГ приветствовали нацистов. Например, Ойген Фишер, директор Института антропологии и евгеники, полностью идентифицировал себя с нацистским режимом. Эрнст Рюдин из Института психиатрии в годы нацизма пропагандировал расовую гигиену, принимал активное участие в программе стерилизации, а также в разработке «Закона о предотвращении наследственных болезней» от 14 июня 1933 г., последствия которого были очень тяжелыми. Преемник Фишера барон фон Вершуэр сотрудничал со своим бывшим докторантом (затем ассистентом) доктором Иозефом Менгеле, проводившим в Освенциме опыты над людьми. Профессор Института мозга Юлиус Халлерфорден занимался своими исследованиями, используя трупы людей, убитых эсэсовцами.
Впрочем, давлению расизма и антисемитизма подверглись даже точные науки, имеющие дело с предметными вещами — были прокламированы, например, немецкая математика и арийская физика. Здесь на сторону нацистов встали некоторые известные ученые: Филипп Ленард (специалист в области свойств катодных лучей, Нобелевская премия 1905 г.) и Иоханнес Штарк (специалист по оптике, Нобелевская премия 1919 г.); и все только для того, чтобы в спорах с еврейскими учеными получить более «убедительные» позиции. В 1937 г. Штарк назвал Вернера Гейзенберга (Нобелевская премия 1932 г.) «штатгальтером еврейства в немецкой духовной жизни». Даже партийные боссы вынуждены были удерживать Штарка от огульных обвинений, ибо результаты и мнение профессионалов были важнее идеологем. Ленард написал книгу «Немецкая физика», полную нападок на квантовую теорию и теорию относительности, которые, на его взгляд, вдохновлялись «антигерманскими» настроениями. Ленард и Штарк считали Гитлера величайшим из живущих немцев. Коллега Штарка Бруно Тюринг возглавил публицистическую кампанию против теории относительности Эйнштейна. Известный германский химик, создатель искусственного каучука, философ и социолог Вер-нер Дайц стал в 1933 г. правой рукой Розенберга в его интригах и борьбе за полномочия{75}. Именно Дайц сформулировал один из главных «арийских» законов жизни государства — автаркию; он настойчиво твердил о категорическом императиве — жить собственной силой, за счет собственного пространства.
Под влиянием Штарка историк астрономии Эрнст Циннер (1886–1970) стремился даже польского астронома Коперника превратить в германского ученого; он писал, что «учение Коперника возникло в Германии и там было доведено до логического завершения Кепплером»{76}. Самого Коперника он объявил немцем. Коперник был родом из Торуни, но Циннер говорил о «старом немецком городе Торне на Висле». Торунь, хотя и на самом деле была основана Немецким орденом в 1231 г., в течение истории много раз переходила то к Польше, то к Пруссии, затем к рейху. После Второй мировой войны этот город отошел к Польше; таким образом, Коперника можно было бы считать и польским и немецким ученым, но Циннер объявил о его немецкой принадлежности. Розенберг в своем «Мифе XX века» назвал Коперника (вместе с Кантом и Гете) духовной вершиной немецкой традиции. Особенную актуальность эти «изыскания» приобрели в 1943 г. в связи с празднованием 400-летия со дня рождения Коперника.
Нацистские историки и Галилея пытались сделать «немецким ученым» — последовательным сторонником этого тезиса был берлинский математик Людвиг Бибербах (1886–1982). В годы нацизма он «переквалифицировался» в идеолога от науки и пытался не только «нацифицировать» математику, но и применить к математике расовое учение; так, вместе со своим коллегой Теодором Валеном (президентом Прусской АН) он издавал журнал «Немецкая математика»{77}.
По иронии судьбы созданием атомной бомбы США обязаны двум ученым, изгнанным за еврейское происхождение из Германии и Италии — Альберту Эйнштейну и Энрико Ферми (он построил первый ядерный реактор и первым (2 декабря 1942 г.) осуществил в нем цепную ядерную реакцию). Филипп Ленард смог убедить Гитлера, что ядерная физика и теория относительности используются евреями для разложения германского народа, поэтому Гитлер именовал ядерную физику не иначе как «еврейской физикой»{78}.
Психолог Курт Гаугер выступал против психоанализа Зигмунда Фрейда по той причине, что тот был еврей. Хотя фрейдовское учение, в принципе, продолжало существовать в неортодоксальных формах. Примером тому является судьба самого значительного ученика Фрейда — Карла Юнга; этот неортодоксальный фрейдист с его учением о коллективном бессознательном пришелся ко двору в нацистской Германии и возглавил немецкое Общество психиатрии{79}.
Самой запятнанной сотрудничеством с нацистами оказалась медицина. Символом чудовищных преступлений немецких медиков в годы войны является имя доктора Иозефа Менгеле, который приказывал убивать подопытных детей, рост которых на 1 см был меньше требуемых 1,56 м. Не меньшими чудовищами были профессор Иоахим Кремер, который наблюдал на своих «пациентах» за воздействием голода на организм, или «врачи», испытывавшие на русских военнопленных действие отравленных пуль (они стреляли им по ногам и протоколировали самочувствие испытуемых). Нацистские «врачи» стерилизовали около 350 тыс. человек, убили по программе «эвтаназии» около 200 тыс. больных, калек и престарелых.
Чистки по расовым и мировоззренческим признакам среди медиков были особенно тщательными: в известной берлинской раковой клинике «Карите» (Charite) из 13 исследователей вскоре после прихода нацистов к власти остался один доктор Ганс Аулер. Однако, несмотря на колоссальные кадровые потери и преступления части врачей, немецкая медицина в нацистские времена совершила качественный скачок в своем развитии, ее успехи были неоспоримы, некоторые из них сохранили свое значение до наших дней. Так, американский историк Роберт Проктор указывал{80}, что немецкие врачи в годы Третьего Рейха находились в первых рядах борцов против рака груди и легких, что среди них были не только врачи-убийцы, запятнавшие само звание врача, но и истинные новаторы в своей сфере. Проктор показал, что немецкие врачи добились значительных успехов в профилактике раковых заболеваний. С началом массовой рентгеноскопии в Германии врачи выявляли на ранней стадии туберкулез, сердечные заболевания, рак желудка. В середине 30-х гг. консультационные пункты по раковым заболеваниям открывались повсеместно. Проктор писал, что каждый день в Кенигсберге в таком пункте обслуживались 35–60 женщин. В среднем две минуты длился тест на рак груди, 8 минут — полное гинекологическое обследование на обнаружение рака шейки матки. В просветительской листовке специалисты дрезденского Института гигиены писали: «каждая женщина старше 35 лет должна каждые 4 недели ощупывать собственную грудь на предмет обнаружения затвердевших узлов и новообразований». Для своего времени это было беспрецедентно: для сравнения — в США подобная пропагандистская кампания началась лишь 30 лет спустя. Именно немецкий врач (кельнский медик Франц Мюллер) впервые указал на взаимосвязь курения и рака легких, хотя в современной литературе «антиникотиновым» пионером считают английского врача Ричарда Долла (писавшего о том же в 1950 г.).
Заслугой немецких медиков было то, что в марте 1939 г. во Франкфурте-на-Майне состоялся конгресс по алкоголю и табаку, в нем принимали участие имперский руководитель медицины Леонардо Конти, шеф ДАФ Роберт Лей, известный берлинский хирург Фердинанд Лауэрбрух. Перед многочисленными присутствующими и слушателями специалисты бичевали оба порока, которые, как говорилось на съезде, «не только вредят воспроизводству арийской расы, но и наносят тяжелый урон немецкому народному хозяйству»{81}. Вред от курения в про-гандистской литературе оценивался в 2,3 млрд. марок ежегодно, что соответствовало стоимости 2 млн. легковых автомобилей. Особенно подчеркивалось вредоносность курения для рожениц. Эти цифры впечатляли даже Гитлера, курившего в молодости по 25–40 сигарет в день. Гитлер сожалел, что в начале войны в армии был установлен сигаретный паек, и для того, чтобы уменьшить потребление никотина, он приказал сократить норму до 6 сигарет в день (некурящим выдавали шоколад). Государство шло на всяческие меры по ограничению торговли сигаретами, несмотря на то что налоги на табак составляли 1/12 всех государственных доходов. Под впечатлением выводов медиков Гитлер (даже для финансирования собственной партии) отказывался принимать деньги от табачных фабрикантов.
Многие крупные ученые, бывшие, как правило, людьми консервативных убеждений, оказались довольно устойчивыми к влиянию нацистской идеологии, несмотря на все попытки нацистских функционеров перетянуть этих мыслителей в свой лагерь. Например, великолепный историк Герхард Риттер в соответствии с прусской традицией считал авторитарное государство необходимым, но, по его мнению, оно должно было обуздывать деструктивные склонности масс, одновременно сдерживая при помощи прусско-протестантской самодисциплины «демонию власти». И другие значительные ученые-историки (Фридрих Майнеке, Герман Онкен) занимали по отношению к нацизму весьма сдержанную позицию, осуждая «иконоборцев», которые — как сказал Онкен в мужественной речи перед прусской Академией в 1934 г. — обязательно появляются в смутные эпохи. Ответом на это выступление стала статья Вальтера Франка в главном печатном органе НСДАП, в которой, в частности, говорилось: «Вместо того, чтобы поставить себя на службу свершающимся великим событиям, сегодня этот релятивистский мировоззренческий метод снова используется для того, чтобы сделаться судьей нацистского движения. Подлинная объективность принадлежит только национал-социалистической науке»{82}. Как тут не вспомнить слова Ленина, что «учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Однако, в отличие от большевиков, репрессий по отношению к ученой фронде гитлеровцы не практиковали (даже в случае со Шпенглером, который заявил, что в «Майн кампф» верна только нумерация страниц). Правда, Майнеке отстранили от руководства «Историческим журналом» (его заменил видный медиевист Карл Мюллер[3]), Онкен и Риттер не публиковались после 1933 г., но ведь участь старой интеллигенции в Советском Союзе была гораздо худшей. Ради справедливости надо все же вспомнить, что в 1933–1938 гг. из-за несогласия и трений с нацистами было уволено четверть немецких профессоров. Настоящий исход еврейских и либеральных ученых из Германии принес США самый мощный (после войны за независимость и Гражданской войны) толчок к модернизации и поступательному развитию науки. Целые научные школы и направления перемещались за океан. Когда нацистский министр образования спросил патриарха немецкой математики Давида Гилберта, как обстоят дела с математикой в Геттингенском университете после очищения его от евреев, тот ответил: «Господин министр, в Геттингене больше нет математиков»{83}. До 1933 г. на квадратный километр территории в Берлине вокруг научного общества имени кайзера Вильгельма приходилась дюжина нобелевских лауреатов, и по числу «нобелиатов» Германия решительно опережала все остальные страны. После нацистского кровопускания научным кадрам по расовому признаку страна в этой сфере стала середнячком среди индустриальных западных стран. Таков был итог нацистской политики в сфере науки.
Выводы
В итоге этой главы следует подчеркнуть, что нацисты пребывали у власти относительно небольшое время, поэтому говорить о каких-либо фундаментальных изменениях — в том числе и в сфере науки — не приходится. Тем не менее, кое-какие наблюдения являются любопытными и проясняют некоторые аспекты жизни немецкого общества. В отличие от советской науки, которая была практически вся без изъятия унифицирована, о Германии этого сказать нельзя. Евреи-ученые эмигрировали[4], но оставшиеся смогли сохранить некоторую дистанцию по отношению к нацистскому режиму. Особенно это относится к крупным ученым-гуманитариям. В тех же случаях, когда отмечалось прямое сотрудничество с режимом (Карл Шмитт, Гельмут Фрайер, Мартин Хайдеггер), оно было кратковременным и непродолжительным. Случаев непосредственного коллективного сотрудничества с нацистским режимом социологов или историков вообще не было{84}. Это, однако, не отменяло некоторое влияние идеологических и политических импульсов режима на ученую мысль: так, брат Макса Вебера Альфред развивал социологическую концепцию, весьма близкую шпенглеровской. При этом Альфред Вебер рассматривал цивилизацию и культуру как противоречащие друг другу понятия и выступал против дальнейшего развития промышленности, отмеченного радикальным разделением (и отчуждением) труда и непомерным ростом бюрократии. Эти суждения, в принципе, отвечали антимодернизму нацистской доктрины в том виде, в котором ее представляли Дарре или Розенберг, но излишне говорить, что концепция Альфреда Вебера не была «социальным заказом»: он и до нацистов писал в том же духе. В отличие от нацистской Германии, подобные «социальные заказы» в Советской России были обычным явлением, собственно, все обществознание только в рамках этих заказов и развивалось.
С формальных же позиций состояние академической автономии в нацистские времена изменилось довольно серьезно: за 12 лет нацистского господства профессора утратили контрольные позиции не только в вопросах назначений и продвижения по службе, но также и при определении содержания учебных курсов и в экзаменационной и приемной политике. Ректоры стали носить титул «университетский фюрер»; университеты демонстрировали упадок во всех отношениях — отчасти из-за перенасыщения учебных планов идеологическими предметами и из-за падения уровня подготовки абитуриентов: студенты первых курсов вынуждены были наверстывать упущенное в школе, что никогда не было свойственно старой университетской системе, покоившейся на прочном и качественном гимназическом образовании.
В 1945 г. 4000 университетских преподавателей, открыто придерживавшихся нацистских принципов, потеряли свои места{85}.
Итак, история науки при нацистах подтверждает, что высокая ученость не означает автоматически человечность, гуманность (ни один крупный немецкий ученый не участвовал в Сопротивлении){86}. Настроение национального воодушевления и националистических эмоций охватило всю немецкую нацию после 1933 г., погасив или заглушив при этом все трезвые голоса перед лицом магии нацизма.. Самыми «слабыми в коленках» перед лицом упомянутого гипноза оказались высшие военные чины и, как ни странно, духовная элита нации. Среди тех, кто устремился в объятия нацистской партии в первые дни после прихода к власти Гитлера — их в шутку называли «павшие в марте» (Marzgefallene) — оказалось немало университетских профессоров и представителей интеллигенции…
Нельзя сказать, что угодничество в университетской среде и рвение профессоров выказать лояльность режиму было вознаграждено или вообще замечено, В общей массе нацисты с презрением относились к университетам и людям, занимавшимся преподавательской деятельностью. Сам Гитлер имел настолько укоренившуюся неприязнь к интеллигентам, что с безразличием относился к особой роли университета как учебной площадки для специалистов, в которых крайне нуждался нацистский режим. Работодатели жаловались, что уровень специальных знаний молодых специалистов сильно упал, так как в университетах стали придавать слишком большое значение физическому воспитанию и, спорту. Гитлер поощрял такую политику, а «хилой интеллигенции» советовал вместо мудрствований заниматься боксом{87}. Он не понимал и не сочувствовал таким функциям университетов, как проведение исследовательской работы и изучение гуманитарных дисциплин. В сущности, его представления об этой сфере были настолько примитивными, что он и не пытался разработать систематическую политику в отношении университетов, оставив их на милость всемогущих гауляйтеров.