ОБЫДЕННОЕ И МОРАЛЬНО-ЭТИЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЯ ЖИЗНИ В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ
«Нацизм — это моральное учение, призывающее совлечь с себя прогнившую плоть ветхого человека, чтобы облечься в новую».
«Ленин, Гитлер, Сталин и их меньшие последователи по всему миру — скорее своими действиями, чем принципами — продемонстрировали ту истину, ужасную для одних, утешительную для других, что люди куда пластичнее, чем думали, и при наличии достаточной воли, фанатизма и решительности (а главное — благоприятного стечения обстоятельств) можно изменить почти все».
«The only thing necessary for the triumph of evil is for good men to do nothing».
«Я вам скажу, в чем корень мирового зла: в людях! Вы что же, уничтожите их? До тех пор, пока мы не изменим свой образ мышления — у нас нет шансов. Покажите мне хоть одну удавшуюся революцию. Кто обгадил коммунизм, христианство, буддизм и так далее?
Паршивые людишки — и никто иной!»
ВВЕДЕНИЕ
Национал-социализм является, по существу, регрессивным морализмом (как ни дико это звучит), то есть, иными словами, нацисты хотели сделать моральным то, что таковым ранее не считалось, и это им удалось на некоторое время за счет искажения самого этого понятия. Впервые на моральную неполноценность фашизма и нацизма указал в 1943 г. Бенедетто Кроче, который считал, что фашизм не был осознанной целью каких-либо общественных классов Италии, но лишь следствием морального одичания, депрессивного состояния гражданских чувств и опьянения войной{306}. При этом Кроче писал, что итальянский фашизм был наиболее безобидной разновидностью фашизма по причинам, связанным с особенностями национального менталитета, политической культуры, склонности итальянцев к театральности, внешним эффектам, отсутствия действительной готовности к жертвам, к борьбе и напряжению. Современные исследователи поддерживают эту точку зрения на итальянский фашизм, который не носил столь террористический характер, как нацизм или большевизм{307}. На самом деле, в каждом случае нужно обязательно учитывать национальную политическую культуру, но нельзя прямо экстраполировать политическую культуру на политическую действительность, поскольку условия тоталитарных систем предоставляли невиданные ранее возможности для манипуляций обществом, его морально-этическими ценностями и общественным мнением. В Германии наиболее авторитетным сторонником подобной интерпретации был Фридрих Майнеке с его фундаментальной монографией «Немецкая катастрофа»{308}, в которой он изображал нацизм как «несчастный случай» в истории немецкого общества, непредсказуемое и непредвиденное отклонение от эволюционной и преемственной линии развития немецкого общества. Впрочем, еще раньше — на рубеже веков — Якоб Буркхардт также предвидел век «чудовищных упрощенцев»{309}, истоки которого он видел в Просвещении. Именно «упрощение» действительности и сделало нацизм морально неполноценным, как определил Кроче. При этом современная моральная позиция при рассмотрении феномена нацизма предполагает его резкое осуждение как «светской» религии, искажающей в собственных политических интересах прежние моральные нормы. Однако этого осуждения недостаточно для проникновения в историческую действительность тоталитарного режима, нужно еще отчетливо представлять себе, что имело место и обратное воздействие людей на эту действительность, что подспудно ее видоизменяло, делало ее более приемлемой, создавало лучшие условия, более «удобные» условия для конформизма. С другой стороны, нацисты, придя к власти, всячески стремились угодить немцам, создать им более благоприятные социальные условия. Более 200 лет назад в дебатах о будущей американской конституции Александр Гамильтон утверждал, что любое правительство, даже самое деспотическое, зависит от общественного мнения (public opinion). История Третьего Рейха в полной мере подтверждает правоту этого высказывания.
В этом отношении весьма интересными объектами анализа диалектики развития тоталитарного общества являются обыденная жизнь, условия для формирования конформизма или неприятия происходящего в обществе, старые идеологемы, которые использовав нацисты в формировании нацистской общности. В процессе такого анализа нужно учитывать и иррациональную сторону человеческой натуры: диктатура Гитлера показалась многим людям воплощением порядка и справедливости. Нацизм достиг влияния не только благодаря экономической программе, но благодаря апеллированию к смутным желаниям и устремлениям, которые не приняли ясные очертания, но были довольно сильными и устойчивыми, поэтому нацизм — это прежде всего концепция активизма и иррационализма. Эти подчас трудноопределимые и неоднозначные факторы становления нацистской тоталитарной общности и являются предметами анализа в данной главе.
ГЛАВА I.ПОВСЕДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ: ЭВОЛЮЦИЯ И РЕАКЦИИ ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ ПРИ НАЦИСТАХ
После поездки в нацистскую Германию у англичанина спрашивают: «Что вам больше всего не понравилось в этой стране?»
— Понимаете, если у меня дома в Британии звонят в дверь в 5 часов утра, я точно знаю, что это молочник…
(Берлинский анекдот нацистских времен)
«Развитие истории в XX в. показало, что потеря чувства протеста не является особенностью немцев».
«Es gibt kein richtiges Leben im falschen».
Перспективы исследования повседневности в Третьем Рейхе
Несмотря на опасность утраты перспективы, опасность аморфности и расплывчатости исследований на тему истории повседневности, последнюю признают в целом даже серьезные немецкие исследователи, которые вынуждены принимать во внимание следующие аргументы: во-первых, политическая история «государственных мужей у кормила власти» должна быть дополнена описанием опыта населения, его поведения и образа жизни; во-вторых, перспектива обыденности особенно ярко открывается в тематически узких исследованиях, посвященных отдельным регионам, субъективным свидетельствам отдельных групп населения — подобные исследования привлекательны и тем, что с их помощью читатель открывает историческое измерение собственной жизни; в-третьих, нужны аналитические смысловые центры, на которые нацелено исследование, поскольку значение опыта повседневности проявляется лишь в том случае, если удается установить взаимосвязь между микро- и макроизмерениями истории{311}. При изображении повседневности необходимо иметь ясную теоретическую перспективу, утрата которой довольно часто встречается в специальных работах на эту тему. Большую проблему составляет, к примеру, оценка одновременности репрессий, с одной стороны, и нормальной, естественной, обыденной (к примеру, школьной) жизни, обычных молодежных и детских проблем; одновременность террора и общественного согласия.
Уже первые общие работы по состоянию общественного мнения в Третьем Рейхе показали, что, несмотря на массированную пропаганду, какого-либо единого, унифицированного общественного мнения в тогдашней Германии не было. Различия в оценках, мнениях и поведении отдельных слоев немецкого населения были обусловлены многими факторами, включая региональный, религиозный, сословный, профессиональный, возрастной. Вместе с тем можно выделить самые общие тенденции, которые были результатом общего исторического прошлого и воздействия культурной среды, которая остается актуальной, невзирая на различия поколений.
В социальной истории справедливо уравнивают «маленького» человека и повседневность, находящуюся в тени видимых и значительных политических перемен, повседневность — это то, что повторяется каждый день, ее масса доминирует в человеческом опыте, но именно потому, что повседневность — это постоянное повторение, она не оставляет видимых следов в истории, ускользает от нашего внимания или внимания современников, поэтому повседневность интересна и важна для социальной истории.
Самыми интересными, самыми объективными источниками по истории общественного мнения в Третьем Рейхе являются документы самого нацистского аппарата террора, который и содержали для обеспечения политической унификации нации. Прежде всего, интерес вызывают обычные рутинные полицейские сводки о состоянии общественных настроений, а также «Вести из Рейха», составляемые СД — на них во многом опирался автор. Содержание этих доносов или сводок не сенсационно, но весьма примечательно. Из полицейских доносов, например, становится ясно, что население района Ахена было гораздо лучше информировано о событиях, связанных с «путчем Рема», чем иные нацистские руководители (как они писали в послевоенных мемуарах о степени собственной информированности){312}. Также из полицейских доносов из Ахена следовало, что большинство населения хотя и одобрило введение войск в Рейнскую демилитаризованную зону, но при этом все надежды были связаны не с режимом как таковым, а более с рейхсвером; люди надеялись, что именно армия наведет в Германии порядок{313}. По мнению полицейских чиновников, население весьма остро реагировало на нападки на религию, многие люди даже были готовы бороться за веру и страдать за нее{314}.
Обыденная жизнь раскрывает порой совершенно неожиданные ракурсы социальной истории, к примеру, то, что большинство немцев, переживших нацизм, расценивали 30-е гг. (по сравнению с 20-ми гг.) как годы «нормальной жизни», то есть устойчивого быта, постоянной работы, уверенности в завтрашнем дне. Нельзя забывать, что у большинства немцев сохранились воспоминания о голоде 1916–1919 гг. Один нейтральный наблюдатель в 1939 г. отмечал, что «среди представителей всех слоев населения разговоры касаются главным образом продовольственной проблемы, а не политики»{315}. Между тем, в этом нет ничего удивительного, ибо повседневная жизнь в значительной степени определялась страхом повторения этого голода. В громадной степени причина лояльности немцев к режиму заключалась в быстрой ликвидации страшного социального бича — безработицы (уже в 1937 г. потребность в квалифицированных рабочих не удовлетворялась).
С другой стороны, следует указать, что многие из 4,8 млн. безработных, которые в 1933 г. неожиданно получили «работу и хлеб», вскоре почувствовали себя обманутыми: дело в том, что часто зарплата была не выше пособия по безработице. К примеру, промышленный рабочий получал в 1932 г. 81,6 пфеннига в час, в 1938 г. — 78,8, а за фунт масла в 1932 г. нужно было заплатить 278,3 пфеннига, а в 1937 г. — 312,4, килограмм сахара стоил в 1932 г. 74,6 пфеннига, а в 1937 г. — 76,7. Фунт телятины в 1932 г. стоил 160,4, а в 1937 г. — 209,4 пфеннига{316}. Между декабрем 1935 г. и июнем 1939 г. средняя почасовая оплата в промышленности выросла на 10,9%, что означало, что среднестатистический рабочий в 1939 г. получал по сравнению с 1936 г. на 5,80 рейхсмарок больше, а работница — на 2,50{317}. Поэтому казалось, что жизнь становится лучше. Масштабы социального напряжения вследствие безработицы были весьма велики: безработица доводила иных немцев до крайности, они готовы были на все вплоть до насилия; есть свидетельства, что в начале 30-х гг. многие состоятельные люди всерьез опасались за свое состояние и жизнь, они боялись лишний раз появиться на улице; некий обитатель виллы в Мангейме жаловался, что ему каждый день звонят по телефону и требуют денег, что «толпы на улицах настроены просто зверски»{318}. В войну внутренняя логика социального развития также удерживала большинство немцев на стороне режима: «постепенно в повседневности нацисты перетянули народ на свою сторону — сначала ликвидацией ненавистной безработицы, затем блестящими военными победами первых военных лет и, наконец, страхом перед русскими, вернее, перед «большевистскими недочеловеками»{319}.
Снижение безработицы было весьма важным фактором роста популярности режима, пропаганда всячески старалась усилить этот эффект. Нацистская газета ФБ сообщала 25 сентября 1933 г., что за август число безработных сократилось на 10 741 человека. При этом нацисты строили свои акции по ликвидации безработицы таким образом, чтобы простой человек с улицы не сразу мог догадаться, кому он должен быть благодарен за работу — партии, государству или обществу Всевозможные многочисленные кампании сбора пожертвований и прочие благотворительные акции (некоторые из них существовали и до нацистов) получили при новой власти статус государственных программ и были ловко превращены нацистами в инструмент узурпации государственной власти различными партийными инстанциями и учреждениями; общество при этом постепенно превращалось в контролируемую составную часть нацистского движения. Эти кампании были результативны, поскольку проводились чрезвычайно энергично и с невероятным размахом.
ГЮ, ЮФ, БДМ, СА, СС, НСФ и прочие нацистские организации посылали своих представителей по домам — для того чтобы, к примеру, обменивать на пожертвования безработным искусственные эдельвейсы (якобы любимый цветок Гитлера), подсолнухи, брошки из янтаря, сувенирные коробочки с землей Мемеля или Саара. Немцы, которые появлялись на улице в день какой-либо кампании сбора пожертвований без значка, отмечающего его участие хотя бы в одной благотворительной акции, могли стать жертвой принуждения к пожертвованию определенной суммы на благие цели помощи страждущим. На улице в такие дни иногда устанавливали специальные деревянные щиты, в которые за соответствующую плату прохожие могли забивать гвозди с разноцветными шляпками; когда забивали последний гвоздь — получался какой-либо партийный символ. Отказаться от предложения забить такой гвоздь и продемонстрировать таким образом свою нелояльность было неосмотрительно, а подчас и стыдно, ибо сбор средств шел под лозунгами «Никто не должен голодать», «Никто не должен мерзнуть». Пожертвовавшим деньги немцам выдавали специальные значки или удостоверения, их заносили в специальные списки. Так как партийные функционеры в отдельных жилых ячейках и блоках знали всех жильцов, то тех, кто ничего не жертвовал, заносили в специальные «черные списки». Фирмы получали специальные анкеты, в которых следовало указывать, кто из сотрудников пожертвовал, а кто — нет. Нередко руководство фирм должно было вычитывать из окладов и зарплаты своих сотрудников определенные суммы для пожертвований. Владельцам малых предприятий, служащим и крестьянам могли грозить неприятности, если их имена постоянно отсутствовали в списках жертвователей. Только рабочие, которым нечего было терять, могли отказаться жертвовать. Чтобы показать масштабы деятельности ВХВ (организация «Зимняя помощь»), можно привести следующий пример: в Великобритании в начале войны начался сбор пожертвований английскому Красному Кресту. Через пять месяцев был собран 1 млн. фунтов стерлингов (10 млн. рейхсмарок). В Германии в один из декабрьских дней 1938 г. ВХВ за несколько часов собрала 15,8 млн. рейхсмарок{320}.
Картина национал-социалистической Германии становится тем бледнее и безличнее, чем меньше описаний конкретного личного опыта и переживаний она содержит. Многое доказывает сосуществование претензий нацистов на политическую мобилизацию населения и стремления иных немцев замкнуться в частную жизнь. Кроме того, история обыденности Третьего Рейха опровергает широко распространенное убеждение в том, что нацизм утвердил свое господство исключительно с помощью репрессивных органов — на самом деле нацисты активно использовали многие рычаги социальной политики, которая в таких масштабах распространилась в остальной Европе только в 50–70-е гг. Большинство немцев были тесно привязаны к нацизму материальным интересом — доходы по сравнению с временами Веймарской республики выросли, социальная стабильность укрепилась. Оживление экономики, общественные работы, строительство автобанов, расходы на военную- промышленность имели следствием подъем конъюнктуры и резкое падение безработицы, на что положительно повлияло и введение всеобщей воинской обязанности. При этом доллар обесценивался, так как президент США Франклин Рузвельт отменил золотой стандарт, и таким образом Германия одним махом освободилась от значительной части своей внешней задолженности. Провозглашенное Брюнингом (после банковского краха) сокращение окладов и пенсий при нацистах было отменено; уже никто не вспоминал, что некогда гитлеровцы провозгласили лозунг: «Когда наступит Третий Рейх, то никто не будет получать больше 12 тыс. марок в месяц».
Повседневная жизнь и общественное мнение в Германии в 1933–1939 гг.
«Фундамент, на котором Гитлер построил свою власть, был наш глубоко спрятанный страх перед любым беспорядком».
После прихода Гитлера к власти хозяйственные дела у простых немцев хоть и медленно, но шли на поправку; так, в 1934 г. (по калькуляции референта по экономическим вопросам имперской канцелярии) расходы семьи из 5 человек с недельным заработком в 25 рейхсмарок составляли: налоги — 11%, питание — 54%, квартплата, отопление, электричество — 30%, одежда — 2%. В остатке было 73 пфеннига, при этом расходы на транспорт, образование, отдых или проценты по кредитам вовсе не предусматривались. Питание было очень скромным: в неделю на 5 человек — полкилограмма жиров, 0,7 кг мяса, а сыр, яйца, овощи и фрукты не предусматривались. К тому же, как семья в 5 человек одевалась на 2 рейхсмарки в месяц, референт также не пояснял. Через два года, однако, общая картина несколько улучшилась — зарплата выросла до 32 рейхсмарок. При этом нужно учитывать, что региональные отличия в Германии имели существенный характер: так, в Гамбурге в 1935 г. зарплата была в два раза выше, чем в Познани (Восточная Пруссия), у силезских горняков — на 20% ниже, чем в Руре{321}. Оплата труда интеллигенции (в отличие от Советской России) была довольно высокой по сравнению с рабочими: зарплата доцента составляла 800 рейхсмарок в месяц (при зарплате рабочего около 130–140 рейхсмарок), а пенсия доцента — около 400 рейхсмарок (в зависимости от выслуги){322}.
Простых людей, однако, радовало то, что после долгих лет беспросветной нужды и безработицы имели место хоть и небольшие, но улучшения. Даже когда в 1936 г. в связи с неурожаем начались ограничения и были введены карточки по жирам, большинство немцев отнеслось к этому философски. Партийные же боссы, со своей стороны, стремились предотвратить нежелательные реакции населения. Заместитель Гитлера по партии Рудольф Гесс произнес по поводу продовольственных ограничений проникновенную речь, которая была опубликована на первой странице партийной газеты ФБ 13 октября 1936 г. Гесс отдавал должное усилиям крестьян: «Мы добились того, что немецкий народ на 100% снабжает себя хлебом и мукой, картофелем, сахаром и молоком. Отстают по этому показателю овощи и мясо, яйца и сыр, а с жирами мы очень зависим от импорта. Отсюда — и сложности в снабжении. Но нас это не должно расстраивать, ибо гораздо важнее импортировать необходимое для промышленности сырье, чем жир, ведь промышленность — это работа для миллионов, это вооружение. Мы готовы и в будущем, если надо, есть меньше жира и свиного мяса, меньше на пару яиц, так как мы знаем, что это жертвы на алтарь свободы нашей страны. Мы знаем, что валюта, которую мы экономим, идет на вооружение страны. Лозунг “Пушки вместо масла” актуален до сих пор. Мы заботимся о том, чтобы желание напасть на нас было как можно меньше. Ныне в Германии живут 6,5 млн. человек, которые при Гитлере получили работу, а немец стал расходовать в среднем на 85 марок в месяц больше, чем до 1933 г.»{323}. В самом деле, потребление мяса на душу населения в Германии было на четверть ниже, чем в Великобритании: между 1927 г. и 1937 г. в рабочих семьях Германии увеличилось потребление ржаного хлеба на 20%, а потребление мяса за тот же промежуток времени снизилось на 18%, жиров — на 37%, белого хлеба — на 44%{324}.
Для верхушки Третьего Рейха существовало иное измерение благосостояния: если в Веймарской республике существовал закон, запрещавший совмещение (Doppelverdienen) административных постов и предпринимательство, то в нацистские времена это стало обычным делом; многие акционерные общества и банки предпринимали усилия, чтобы заполучить в свои правления нацистских бонз{325}.
Режим предпринимал всё возможное для консолидации немцев разного имущественного положения: так, с осени 1933 г. все немцы каждое воскресенье трех зимних месяцев вместо обычного обеда из нескольких блюд получали обед из одного блюда («Eintopfgericht»), за который должны были платить ту же, что и за обычный обед, цену. Акция имела добровольный характер, а средства переводились на нужды социальной благотворительности. В этой церемонии принимал участие сам Гитлер, ведущие политики, спортсмены и актеры. Когда согласно требованию партии все германские семьи перешли по воскресеньям на похлебку, даже у Гитлера в обед стали ставить на стол одну только супницу, одновременно на стол клали список, в который можно было внести сумму своего пожертвования{326}.
Для достижения искомой социальной унификации и создания ощущения единства нации годились все средства, а не только обеды из одного блюда. Так, по мысли нацистских идеологов, если политическая и духовная свобода были ущемлены или ограничены, то природа и техника должны были компенсировать эту потерю. Символами повседневности постепенно стали множество новых предметов потребления: телефон, современная мебель из стальных труб, 8-мм фотопленка, холодильники, электропечи, фены, обтекаемой формы автомобили, аэродинамические формы паровозных локомотивов и самолетов. Немцам льстили перспективы расширения потребления — радио, телевидение (массовое производство телевизоров началось в Германии при нацистах), перспективы приобретения собственного жилья и автомобили. На автомобильной выставке 1933 г. Гитлер указывал на большое значение автомобиля и автобанов для будущего Германии. Эти слова вскоре были подкреплены отменой налога на автомобиль — все препятствия для моторизации страны были сняты. Хотя обещание личного автомобиля каждому осталось обещанием, и в конце войны сотни тысяч немцев имели только облигации КДФ (после войны «Фольксваген» принимал эти облигации и учитывал их при приобретении автомобиля), а не сам автомобиль, но магическая картина «народа на колесах» долгое время казалась большинству немцев реальностью. Руководитель строительства автобанов инженер Фриц Тодт говорил: «В автомобиле и маленький человек, склонности и возможности которого не располагают к дерзновенным мечтаниям, может ощутить тягу к маленьким открытиям»{327}.
Вследствие активной политики нацистов по преодолению социальных проблем или, по крайней мере, подчеркнутого внимания к ним, к лету 1935 г. признаки какой-либо существенной народной оппозиции Гитлеру отсутствовали. Открытое неповиновение фюрера державам Версальского договора в марте 1935 г. (он отказался признать статьи о вооружениях и приступил к программе милитаризации) и его июльский (1935 г.) успех при заключении военно-морского пакта с Британией привели немецкий народ в состояние патриотической эйфории.
Огромную роль во всесторонней унификации жизни в нацистской Германии сыграл обывательский конформизм; нельзя забывать, что немцы той эпохи не были нацией демократов и республиканцев, в подавляющем большинстве как неоспоримую ценность они воспринимали авторитарное государство: после 1933 г. последовало повальное вступление в партию и примыкающие к ней организации — помимо прочего, это было еще и желательным условием для получения работы, возможности учебы, для победы над конкурентами. К примеру, нацистская корпоративная организация «Союз доцентов» состояла преимущественно из приват-доцентов, которые получали штатные места за свой идеологический пыл: началась настоящая эра доносительства. Современники единодушно указывали, что тот, кто не был очевидцем происшедшего, не может представить себе масштабы бесхарактерности, сопровождавшей нацистскую унификацию общества; в этот момент как раз и настало «время неполноценных» (а не в период Веймарской республики, как считали ее правые критики в 20-е гг.). Подобная вакханалия доносительства имела место и в Советском Союзе в 30-е гг. При склонности немцев к аккуратности и педантичности и их стремлении по возможности доводить все до логического конца, для «нежелательных» элементов в обществе складывались невыносимые условия. В Третьем Рейхе не было законодательно оформленной обязанности политического доносительства, впрочем, Гейдрих в 1939 г. пытался ввести закон об обязательном доносительстве, но этому воспрепятствовали партийные инстанции: было признано, что при доносительстве достаточно моральной ответственности, а законодательно его оформлять не стали. Интересно, что система репрессий строилась на доносительстве, но сами доносы рассматривались как «морально сомнительные»; если сформулировать точнее: «доносы были желанны, а доносчики — нет»{328}. Типичными темами доносов были: связь с евреями (26%), уклонение от армии (22%), критика режима (17%), уклонение от пожертвований (11%), пораженчество (7%), политическая критика (6%){329}. Доносчики предпочитали обращаться не прямо к гестапо, но к партийным функционерам, которые иногда сами предпринимали действия по вразумлению тех, на кого доносили, а если это не помогало, тогда дело передавали гестапо. Канадский историк Джелателли доказал, что число сотрудников гестапо было небольшим: в 1937 г. в Дюссельдорфе у гестапо было 126 сотрудников, в Эссене — 43, в Дуйсбурге — 28, а ведь это города с полумиллионным населением. При такой малочисленности эффективность работы гестапо обеспечивали преимущественно доносы{330}.
Как и в СССР, в нацистской Германии постепенно возникло и оформилось свойственное тоталитарной обыденности чувство постоянной опасности: люди старались вести себя как можно неприметнее. Даже эсэсовцы старались использовать в переписке язык, который делал тексты идеологически проверяемыми, то есть чтобы действия и их языковое выражение не оставляли сомнений в содержании информации{331}. Огромную роль сыграла и динамика молодого и нетерпимого нацистского движения, стремившегося обратить всех в собственную веру. Один современник вспоминал, что в уличных столкновениях между СА и коммунистическим Союзом красных фронтовиков постоянно побеждали нацисты. Он же сообщал, что к марту 1933 г. уже мало кто в местной гимназии при встрече осмеливался не использовать «гитлеровского приветствия» (Hitler-Grufi){332}. После прихода Гитлера к власти Гордон Грейг спросил своего друга, американского консула в Мюнхене Чарльза Хатэвея, почему немцы, известные неукротимым индивидуализмом в религии и философии, теперь с таким невиданным рвением проявляют уважение к политической власти. Вразумительного ответа он не услышал{333}. С другой стороны, не следует забывать о том, что и при тоталитаризме жизнь не прекращалась — люди влюблялись, женились, делали карьеру, занимались делами, и окружающая их социальная среда многим казалась совершенно нормальной. Незадолго до казни по приговору Нюрнбергского трибунала Ганс Франк писал о 30-х гг. как о времени, в котором царило счастье, торжество, радость, молодость{334}. Доказательством оптимизма и доверия немцев к власти в 30-е гг. было то, что на двух родившихся в 1932 г. детей в 1936 г. приходилось уже четыре. В 1938–1939 гг. в Германии был зафиксирован самый высокий уровень браков в Европе; по существу имел феномен роста рождаемости — и это на фоне ее снижения в других европейских странах. Безусловно, в деле гармонизации социальной сферы Третий Рейх смог за короткий срок добиться гораздо большего, чем Веймарская республика{335}. При этом следует отметить, что высокий уровень социальной гармонии был достигнут при значительной активности населения: большинство немцев старались содействовать максимальной мобилизации на достижение целей, поставленных перед народом Гитлером. Бросается в глаза, что в конце 30-х гг., казалось, настал исторический триумф авторитарной власти: можно ли было представить польское государство без железного кулака маршала Пилсудского, словацкое государство без патера Глинки? Гитлер в Германии, Муссолини в Италии, генерал Франко в Испании, Антонио Салазар в Португалии, Имон де Валера в Ирландии, адмирал Миклош Хорти в Венгрии, Мустафа Кемаль-паша в Турции, Сталин в СССР были ярким подтверждением торжества авторитарного принципа. На фоне внутренней неустойчивости, а также экономических неурядиц после Великого кризиса 1929 г. демократическим странам это торжество казалось еще более очевидным…
Праздники и их роль в общественной мобилизации
«Каждая революция создает новые ритуалы, мифы, новые формы — для этого нужно использовать и преобразовывать старые традиции. Новые праздники, новые обычаи нужно создавать с тем, чтобы они стали новой традицией. Демократии отнимают у народной жизни ее «стиль», то есть определенную линию поведения, цвета, живописность, неожиданное и магическое; все то, что создает настрой масс. Мы хотим играть на всех струнах лиры — от насилия до религии, от искусства до политики».
Как иронически указывал один мемуарист, «в Третьем Рейхе существовали только праздники — можно сказать, он страдал от дефицита будней, в этом государстве все дни считались историческими»{337}. На самом деле, важной частью немецкой общественной жизни при нацистах были праздники, которые в нацистские времена по своему характеру чрезвычайно напоминали католическую литургию. Там, где Гитлер присутствовать не мог, стояли его бюсты (своеобразный алтарь); нацисты строго соблюдали схему христианской литургии, в соответствии с которой напряжение нарастало по восходящей{338}. С другой стороны, нельзя не заметить, что политический стиль нацистов имел эклектический характер: все, что обещало эмоциональное воздействие, они привлекали для организации собственных праздников. Насколько важна была организация праздников для нацистов, показывает то обстоятельство, что партийное руководство создало специальное «Ведомство по организации торжеств, досуга и праздников», а также специальный журнал «Новая общность» (Die neue Gemeinschaft). He случайно уже на второй год существования нацистского режима часть публичных мероприятий получила государственный статус и финансировалась государством.
Важнейшим отличием циклических годовых и официальных праздников, отмечавшихся в вильгельмовские времена, от праздников нацистских времен было то, что на последних социальные различия и барьеры не имели никакого значения. Именно подчеркнутый демократизм нацистских праздников в наибольшей степени обеспечил им огромную популярность{339}.
Нацистские праздники следовали непрерывной чередой, годичный цикл праздников начинался 30 января — в этот день отмечался День взятия власти; 24 февраля был Днем принятия программы партии и основания партии; 16 марта (или воскресенье до него) — День памяти героев (Heldengedenktag). Центральным праздником года было 20 апреля — день рождения Гитлера с тремя главными мероприятиями: ночной присягой политических руководителей, торжественным приемом в детские и молодежные организации, военным парадом в каждом городе, где был гарнизон (с 1936 г.). В этот день в окне почти каждого дома был выставлен портрет фюрера. О масштабах торжеств говорит то, что военный парад в Берлине в 1939 г. длился 4 часа, на трибунах находилось 20 тыс. почетных гостей, полки проходили по 12 человек в шеренге. Большое значение имел 1 мая — День национального труда (выходной день), когда на народные гулянья в берлинском Темпельхофе собиралось до 1 млн. человек, за вход на грандиозный праздник взимали по 2 рейхсмарки{340}. Берлинские предприятия шли на праздник в Темпельхоф заводскими колоннами. Еще в 1929 г. берлинский полицай-президент Цергибель (социал-демократ), опасаясь провокаций коммунистов, запретил 1 мая уличные шествия. Тогда в «красном» Веддинге (район Берлина), вопреки запрету, прошли демонстрации, которые разгоняла полиция — были убитые, раненые, сотни арестованных, и это при социал-демократах… Нацисты же в глазах рабочих выгодно отличались от старых республиканских властей. При них этот праздник отмечался с огромным размахом.
Спустя несколько дней после 1 мая пышно праздновался День матери (в день рождения матери Гитлера). 21 июня в Германии отмечали празднование летнего солнцеворота с языческими огненными колесами и другими традиционными обрядами. В начале сентября каждый год до войны проводился съезд партии; это было кульминацией нацистских торжеств (обычно во время съезда в течение 8 дней Гитлер до 4 раз в день (между 17.00 и 20.00) произносил речи).
Начало октября или конец сентября (первое воскресенье после Михайлова дня) было отмечено Праздником урожая, который отмечали при колоссальном стечении народа у горы Бюкельберг (между Ганновером и Гаммельном). К середине 30-х гг. число гостей достигало 1 млн. человек. На горе Бюкельберг в хорошо обозримом месте сооружали «алтарь урожая» из огромного количества цветов, винограда, снопов пшеницы. Вокруг горы — море знамен, многочисленные оркестры, трибуны для почетных гостей. Всю длинную дорогу к Бюкельбергу Гитлера приветствовали женщины и дети. Апогеем праздника было прохождение Гитлера сквозь многотысячные шпалеры построенных крестьян к «алтарю урожая» для принятия «венка урожая» (символа изобилия, подаренного Германии крестьянами). Военный парад (с 1935 г.) придавал празднику милитаристский характер.
Памятный день павших героев нацистской партии отмечался в день начала «пивного путча» — 8 ноября; все основные церемонии проводились в этот день в столице движения — Мюнхене. Эффектной была заключительная церемония праздника, которая называлась «последняя перекличка»: руководитель церемонии по очереди выкрикивал имена погибших партийных активистов, а из колонн формирований партии в ответ на каждое имя звучала соответствующая церемониальная фраза — «Здесь!» «Последняя перекличка» в обязательном порядке транслировалась по радио. Идею «последней переклички» Геббельс заимствовал у итальянских фашистов, которые таким образом чтили память своих погибших товарищей.
Завершало же годовой цикл празднование в декабре немецкого «народного рождества» — зимнего солнцестояния. Паузы между большими мероприятиями заполняли бесчисленные собрания, митинги, вечера встреч, репетиции отдельных подразделений партии или примыкающих к ним организаций. Значимые и удачные политические мероприятия (например, присоединение Австрии) сопровождались колоссальными митингами и шествиями.
Даже традиционные церковные торжества крещения, венчания и отпевания активисты пытались заменить нацистскими мероприятиями, правда, это не имело особого успеха, а стремление СС «возродить старогерманскую традицию» наталкивалось иногда на снисходительную усмешку, иногда на острую и злую критику: празднованиями летнего и зимнего солнцеворота нигде, кроме СС, так и не удалось заменить празднование Ивана Купалы (день рождения Иоанна Крестителя) и Рождество.
Нацистские функционеры были полны решимости оккупировать в своих целях все оставшиеся островки свободного времяпрепровождения: кроме старых церковных праздников, такому воздействию подверглись также традиционные народные гулянья, ярмарки, храмовые праздники и другие развлечения, которыми полна народная жизнь (особенно у немцев). Унификацией этой сферы народного досуга занялся отдел «народность/обычай» ведомства «Праздник» в КДФ. Функционеры аргументировали необходимость реформ тем, что народные развлечения якобы являются «плоскими», они не представляют собой подлинно народного праздника, но являются «развлечением отдельных людей в неорганизованной толпе»{341}. Нацистское «обновление» народных праздников преследовало цель придать развлечениям политический характер, сделать их «праздниками общности». С этой целью предполагалось придавать каждому народному гулянью политико-идеологический смысл. Нацистские организаторы придавали большое значение украшению праздников: киоски, торговые места, открытые концертные площадки украшались в крестьянском стиле соответствующих земель, в качестве строительного материала использовались дерево, солома, камыш, черепица, то есть традиционные крестьянские материалы. Культивировались народные танцы в местных нарядах, представления самодеятельных театров, кукольных театров, самодеятельных хоров и оркестров (как отмечали посторонние наблюдатели — высокого художественного уровня), показательные выступления и соревнования спортивных клубов{342}.
В Третьем Рейхе все праздники были классифицированы: политические утренники, циклические годовые праздники (Feier des Jahreslaufes) и семейные праздники (Lebensfeier){343}. Самой важной частью повседневности тоталитарного общества были упомянутые политические утренники (Morgenfeierf которые по различным поводам каждая местная партийная группа обязана была проводить по крайней мере один раз в месяц, затем планировалось проводить утренники каждые 15 дней, а потом — раз в неделю. Эти утренники призваны были конкурировать с христианскими богослужениями и заменять их{344}.
Поначалу тема утренников была произвольной, а с декабря 1941 г., когда последний годовой утренник по всей стране был посвящен Паулю де Лагарду, по распоряжению Розенберга они начали проводиться «в один день, в один час, во всех гау и во всех местных партийных организациях одновременно и на одну тему{345}. Тематика утренников могла быть различной: юбилейные даты, связанные с великими немцами, воспитательно-мировоззренческие темы, поминовение погибших героев. Часто утренники сопровождались патетическими декламациями, тщательно подобранной музыкой. Стремление организаторов вызвать «возвышенные чувства» было небезуспешным, а эстетически некоторые утренники находились на высоком уровне. Первый утренник транслировался по радио в первое воскресенье июня 1935 г., а в декабре 1936 г. в Берлине был устроен первый общедоступный утренник. С началом войны утренники стали самостоятельной формой публичных мероприятий нацистов, они проводились регулярно и должны были мобилизовать готовность к борьбе, самопожертвование, веру, чувство долга, верность, храбрость, мужество. После вступительного слова партийного лидера следовали выступления поэтов, звучала музыка Генделя, Баха, Бетховена. Особенно ценилось хорошо скомпонованное действие: к примеру, в завершающей стадии праздника совершалась торжественная передача «короны урожая» высокому партийному начальству, награждение «Почетным крестом» в День матери, выдача партийных значков принятым в партию{346}.
Между большими нацистскими и местными народными праздниками были и мероприятия, заполнявшие будни: дни немецкой музыки, неделя немецкого театра, мюнхенские дни немецкого искусства и другие.
Нацисты использовали и некоторые национальные памятные даты: день гибели (26 мая 1923 г.) героя антифранцузского сопротивления в Руре Лео Шлагетера (он стал нацистским идолом, хотя в партии не состоял), день Ютландского (1916 г.) морского сражения — 1 июня; с 17 марта 1935 г. стали отмечать день, когда в 1813 г. королевским указом Пруссия была призвана к оружию, в этот же день Гитлер объявил о введении всеобщей воинской повинности{347}; день рождения Фридриха Великого. Региональные копии Нюрнбергских имперских съездов представляли собой съезды членов партии отдельных гау.
Кроме упомянутых, были и второстепенные нацистские праздники, например, 28 марта было объявлено в 1936 г. «Немецким народным днем чести, свободы и мира»
Такое обилие праздников вызывало у немцев смешанные чувства: с одной стороны, люди радовались, что государство само взялось за культивирование народных обычаев и праздничных церемоний, а с другой стороны, многих раздражало то, что некоторые праздники были исключительно партийными. На количестве выходных дней, впрочем, это обилие не отражалось.
Немецкая обыденная жизнь и общественное мнение в войну
«Война — это сначала надежда, что кому-то от нее станет легче, потом — ожидание, что некто получит по заслугам, потом удовлетворение, что другим от нее не легче, потом — ошеломляющее открытие, что от нее всем стало только плохо».
В 1914 г., в момент объявления войны, в Германии царила невиданная эйфория, необыкновенное патриотическое воодушевление: этот феномен получил даже специальное название «идеи 1914 г.» — в 1939 г. о подобных эйфорических настроениях не могло быть и речи. Вторая мировая война началась без всякого воодушевления и подъема патриотических настроений. Утром 1 сентября 1939 г. Гитлер заявил по радио, что «в 5.45 утра вермахт вынужден был ответить выстрелами на выстрелы и бомбами на бомбы». О том, что утром 1 сентября «выстрелами на выстрелы» отвечали не немцы, а поляки, Германия узнала значительно позже; тем не менее, не было никаких фанфар, никаких патриотических манифестаций, никакого воодушевления, никаких объятий и цветов — в немецком обществе царили пассивность, замешательство, сомнамбулическая пассивность. Состояние неопределенности и подавленности, постигшее немцев 1 сентября, постепенно прошло. Многие простые немцы хотя и опасались, что большая война рано или поздно начнется, но одновременно надеялись, что государственное «искусство» Гитлера сможет этому воспрепятствовать. Даже когда война уже была в разгаре, люди продолжали верить, что так же, как в случае с Чехией, все обойдется без вмешательства Запада, и немецкие территориальные претензии будут удовлетворены к общему согласию{348}. Ошибку немецкого общественного мнения нельзя отнести только на счет психологического механизма вытеснения мыслей о возможности нежелательного развития событий. Для Гитлера и Геббельса объявление западными державами войны Германии тоже было неожиданным. Нацистская верхушка уже успела привыкнуть к западным уступкам и надеялась, что так же будет и впредь. Пропаганда, разумеется, упирала на справедливость немецких претензий к Польше. Несмотря на сдержанное отношение немецкого общества к начавшейся войне, не было и никакого явного неприятия войны: внешне общество оставалось совершенно спокойным. К тому же многим немцам территориальные претензии к Польше казались вполне обоснованными. В общественных местах открыто выражали неудовольствие начавшейся войной только женщины{349}.
Когда же 3 сентября Англия и Франция объявили войну Германии и не осталось никаких сомнений в смысле происходящего, значительная часть немцев заняла патриотическую позицию. Настроение в Германии соответствовало старой английской поговорке «родина не может быть неправой» (right or wrong, ту country). Пропаганда, разумеется, позаботилась о том, чтобы все немцы — а не только те, кто был на фронте — ощущали и вели себя, как на войне: Гиммлер еще в 1937 г. говорил о том, что место военных действий кригсмарине на море, люфтваффе — в воздухе, вермахта — на земле, но существует еще и четвертый театр военных действий — внутренний фронт, на котором должен будет проявить себя каждый немец. Таким образом, все немцы оказались «при деле», и места для сомнений уже не было.
Шведский дипломат Биргер Далерус писал о Берлине начала сентября: «Улицы казались пустыми, из окон английского посольства было видно, что редкие прохожие молча наблюдали, как Гитлер едет на заседание рейхстага»{350}. Прибыв в рейхстаг, Гитлер нашел его заполненным до последнего места — на самом же деле около 100 депутатов отсутствовало, но по приказу Геринга (председателя собрания) пустые места были заполнены посторонними людьми. Эта уловка, впрочем, была очевидной не только для Гитлера, но и для прессы и иностранцев…{351}
На заседании 1 сентября фюрер сказал, что немецкий народ тяготится Версальским диктатом, что все его попытки мирным путем решить проблему Данцига и «польского коридора» были отклонены Польшей. Еще он заявил, что «невозможно требовать, чтобы невыносимое положение было преодолено при помощи мирной ревизии Версальского договора. Несмотря на мое миролюбие и несмотря на мое бесконечное терпение, которые вполне можно спутать с трусостью и слабостью, пришла пора действовать. Вчера я предупредил британское правительство, что не могу найти общего языка с польским руководством, поэтому посредничество в переговорах, предложенное англичанами, бесполезно»{352}. Гитлер, разумеется, вспомнил и об убийствах немцев, проживавших в Польше. Он поставил на то, что большинство немцев верило: Гитлер не хочет войны. Никому и в голову не приходило, что он планировал и готовил войну, а в 1939 г. наконец нашел для нее подходящий повод. Доказательством тому является речь Гитлера на приеме в здании новой рейхсканцелярии (23 марта 1939 г.). Общий смысл ее заключался в том, что Польша всегда будет на стороне врагов Германии, даже в качестве буфера против Советского Союза ее роль весьма сомнительна, поэтому ее не следует щадить и нужно при первом удобном случае на нее напасть. Иными словами, свою центральную задачу Гитлер видел в целенаправленной подготовке экспансии. Видимое же его «миролюбие», которое отмечали до 1939 г. практически все иностранные наблюдатели и дипломаты, было не чем иным, как весьма искусным маневром и маскировкой.
Упомянутая гитлеровская речь по поводу начала войны с Польшей была широко растиражирована, но, вопреки ожиданиям нацистских режиссеров общественного мнения, почти никакого резонанса не имела. Никаких спонтанных скоплений народа по поводу гитлеровских деклараций не было, и выстроившимся вдоль Вильгельмштрассе эсэсовцам и штурмовикам не нужно было сдерживать толпу, воодушевленную появлением автомобиля фюрера.
Несмотря на страх перед войной, широкого пацифистского движения и организованного движения противников войны в Германии не было; возможно, по той причине, что в немцах глубокий след оставила история незаслуженного поражения в Первую мировую войну и память об огромных жертвах, которые принесла страна на алтарь несостоявшейся победы. Вместе с тем, должно было сыграть свою роль и насаждаемое нацистами воспитание воинственного и героического восприятия действительности.
Подавленные настроения немецкого общества в начале польской кампании отразило резкое падение курсов на фондовой бирже; оно достигло максимума 14 сентября, и лишь 19 сентября — после известия о вступлении 17 сентября советских войск в Польшу — курсы вновь начали расти. Объявление войны Англией и Францией стало для Гитлера и для всех немцев шоком: в Германии никто не предполагал, что реакция на немецкие действия, — казалось, вполне оправданные и разумные, — будет такой жесткой. Большинство, однако, думало, что англичане надеются выиграть войну за счет экономической блокады и пропаганды, активно в войну не вмешиваясь — так передавали информанты СД{353}. Огромную роль сыграло то обстоятельство, что слово «война» вплоть до 1939 г. было табу; Гитлер изо всех сил старался представить себя миротворцем, и нацистская пропаганда, готовя немецкую общественность к войне, не могла эксплуатировать эту тему. Когда после победы над Польшей Гитлер предложил Западу мир (6 октября), это пробудило в немецком народе надежду на скорое завершение войны. На заводах и фабриках Германии рабочие часто прерывали работу, чтобы выслушать новую официальную информацию о развитии событий. СД передавала, что в Берлине даже состоялась демонстрация с требованием отменить карточную систему, «так как в ней не было необходимости по причине фактического завершения войны»{354}. В прифронтовых западных районах Германии стали открываться закрытые было школы. СД передавала 16 октября 1939 г., что на селе — вследствие нехватки тягловой силы — растущим спросом пользуются ослы, тракторов не хватает, в некоторых хозяйствах за трактор готовы заплатить до 5000 рейхсмарок. Что касается настроений в городе, то сообщалось, что снабжение населения продуктами питания за последний месяц улучшилось, хотя и незначительно: спрос на мясо практически удовлетворен, на картофель, молоко, птицу, овощи и фрукты — тоже. Трудности предшествующих недель народ объясняет тем, что через Берлин шло много эшелонов с войсками, поэтому возможность подвоза продовольствия временно сократилась — такая оценка в целом соответствовала истине{355}.
Быстрая победа над Польшей принесла ощущение гордости немецким оружием и немецкими солдатами, сумевшими выполнить свой долг в столь короткий срок и с минимальными потерями. Вместе с тем, иные немцы продолжали критически высказываться о перебоях в снабжении продуктами питания, о недостаточно хорошем обслуживании, о проблемах с отоплением. Повседневные заботы быстро стали вытеснять мысли о войне. Дошедшие до нас свидетельства не содержат никаких высказываний об отношении простых немцев к жестокому обращению с побежденными поляками. Это молчание можно расценивать по-разному: то ли как свидетельство лояльности, то ли как следствие внешнего давления, то ли как следствие отсутствия информации, то ли как равнодушие, то ли как представление о справедливости возмездия за Бромберг, где были антинемецкие погромы и погибло много местных немцев. Геббельсовская пропаганда, разумеется, повествовала об убитых поляками немецких младенцах и беременных женщинах. А немецкие солдаты, конечно же, были безупречно благородны и чисты. Важную роль в процессе создания представления о «блицкриге» как о чистой и рыцарской войне сыграли фильмы «Вохеншау», пользовавшиеся у публики огромной популярностью. Жестокостей в этих фильмах не показывали, крайне редко — трупы, украшенные цветами солдатские могилы; изгнание поляков из Западной Пруссии представляли хорошо организованной и подготовленной акцией.
О каких-либо воинственных настроениях немецкой общественности после успешного завершения польского похода вермахта не могло быть и речи. Например, 10 октября 1939 г., когда Гитлер открыл кампанию «Зимней помощи», неожиданно распространился слух, что английский король отрекся, а английское правительство вышло в отставку, поскольку перемирие с Германией уже подписано. На предприятиях рабочие и служащие радостно приветствовали очередную и окончательную победу вермахта. В берлинском районе Пренцлауэрберг домохозяйки на одном из местных рынков отказались делать закупки по военной карточной системе: «война закончилась, и в этом нет никакой необходимости». Солдатам в воинских эшелонах люди кричали, что они могут отправляться домой. Когда же власти опровергли эти слухи, то среди немцев, как передавала СД, начали распространяться депрессивные настроения и разочарование; хотя в донесениях СД и не говорилось об «усталости от войны», но отмечалось сильное стремление к миру. СД передавала, что только в конце октября 1939 г. слухи о готовящемся перемирии с Англией заглохли. Польский поход вермахта длился 18 дней, и столько же держались слухи о перемирии{356}.
10 октября 1939 г. Гитлер сказал на митинге в берлинском Дворце спорта: «Судьба принудила нас ради защиты рейха взяться за оружие. За две недели государство, которое нагло угрожало немецким интересам, было повергнуто благодаря блестящей военной победе, благодаря героизму наших солдат, благодаря блестящему руководству. Что нам принесет будущее, никому не ведомо, но в одном должна быть полная ясность — ни одно государство мира не может отныне нас к чему-либо принудить силой. Германию теперь нельзя уничтожить ни военным путем, ни путем экономической блокады, никогда и ни при каких обстоятельствах Германия не капитулирует перед врагом!»{357}
Польша была повержена, мир с СССР был гарантирован пактом о ненападении, Англия и Франция ничего не предпринимали и бездействовали (шла «странная война»), вермахт также бездействовал в ожидании дальнейших приказов. Немецкая общественность ждала возвращения из армии солдат и не могла себе представить, что вскоре дело примет совершенно иной оборот{358}. Большинство немцев было убеждено, что желанный мир последует еще в 1940 г., хотя в возможность поражения вермахта от западных держав в Германии никто не верил. Постепенно трудности, связанные с войной начали уже воспринимать философски, тем более что пропаганда постоянно твердила о плохом положении с продовольствием в Англии и Франции. СД передавала, что после победы над Польшей страх отступил, но желание скорейшего мира в обществе осталось превалирующим{359}.
«Зимняя война» (так на Западе и в Финляндии называют советско-финскую войну), кажется, не оставила никаких следов в немецком общественном мнении, хотя после начала советско-финской войны СД передавала: немцы высказывались в том смысле, что поведение финнов, приведшее к войне, было неумным, хотя в целом симпатии были, бесспорно, на финской стороне{360}. Наоборот, расквартирование частей вермахта на западной границе и вывод местного населения вглубь рейха вызвало оживленные комментарии и сетования на трудности военного времени{361}. Часто были слышны жалобы домохозяек, которые каждый день должны были выигрывать две «битвы»: одну за то, чтобы отоварить карточки, а другую — за то, чтобы приготовить из второсортных продуктов что-либо съедобное. В остальном народ не слишком много задумывался о будущем, о перспективах войны; кажется, никто не считался с возможностью войны с Францией. На самом деле, в «странную войну» противники едва обменялись парой выстрелов. Немецкий писатель Иохен Клеппер называл это положение «войной теней во сне»{362}.
15 января 1940 г. СД передавала, что настроение народа ровное и благодушное — обсуждают открытие зимнего триместра в высшей школе; не открылся только технический институт Ахена. Немцы довольны, что в отличие от Англии или Франции, где практически все институты закрыты или эвакуированы, в Германии они работают как обычно. В рейхе вновь повсеместно введена трудовая повинность для студентов всех специальностей без исключения. Между ОКВ и министерством образования ведутся переговоры об отпусках для завершения образования призванным со старших курсов солдатам. Для преподавателей, призванных в армию, военным руководством предусмотрены отпуска для продолжения педагогической работы. Среди погибших в боях были преподаватели университетов, в том числе два ректора{363}.
«Уничтожающего удара» по Англии немцы ожидали уже в середине февраля 1940 г., когда в норвежском фьорде англичане захватили немецкое вспомогательное судно «Альтмарк» и убили несколько немецких моряков. Последовавший 9 апреля приказ Гитлера об упреждающем английскую высадку ударе по Норвегии и Дании никого в Германии уже не удивил: разве вермахт не отвечал на агрессивные действия англичан? Быстрые и эффективные действия вермахта в Норвегии и Дании вызвали воодушевление в немецком обществе. То, что приподнятые настроения вскоре уступили место повседневным заботам и помыслам о мире[30], доказывает, насколько настроения немецкого общества зависели от пропагандистских приемов и военных успехов.
Такой же благоприятной для властей была реакция немецкой общественности на открытие военных действий против Франции. В меморандуме, составленном 10 мая 1940 г., Гитлер так оправдывал нападение Германии на нейтральные Голландию и Бельгию: «Имперское правительство не желает оставаться в бездействии в борьбе за существование, которую ей навязали Англия и Франция, стремящиеся проникнуть на территорию Германии через Бельгию и Голландию. По этой причине имперское правительство распорядилось нанести удар по врагу через Бельгию и Голландию. Таким образом должен быть ^восстановлен нейтралитет последних»{364}. Далее в меморандуме говорилось, что правительства Бельгии и Голландии грубо нарушали нейтралитет, на который Германия в ином случае никогда бы не покусилась. Также в меморандуме были слова о том, что немцы идут в Голландию и Бельгию не как враги, а как друзья; имперское правительство сожалеет об этом вынужденном решении, несмотря на то что ответственность за этот шаг лежит на Англии и Франции. На самом же деле Гитлер еще 23 мая на одном из военных совещаний сказал, что глупо обращать внимание на нейтралитет Бельгии и Голландии, когда речь идет о борьбе за существование 80-миллионного народа.
После капитуляции голландских вооруженных сил немцы впервые за 7 лет услышали по радио голландскую речь и с удовлетворением констатировали, что понимают ее. Это было воспринято как свидетельство широкого распространения германских языков, родственных немецкому{365}.
По-настоящему «боевое настроение» немецкой общественности кристаллизовалось только после победы над Францией. Тот, кто не радовался грандиозному успеху, был врагом государства. Значение победы над Францией в излечении больного немецкого самосознания после позора Версаля трудно переоценить. Имеется множество свидетельств тому, что значительная часть немцев была бы рада рыцарскому, великодушному миру с Францией. Гитлер же хотел большего — исключить Францию из европейского концерта держав; он планировал ревизовать всю европейскую политику вплоть до состояния на момент заключения Вестфальского мира 1648 г. Пропаганда заговорила об императоре Барбароссе, о восстановлении Священной Римской империи германской нации. Нацистской пропагандой этот миф был наложен на псевдоученые геополитические и экономические соображения, связанные с «абсолютной» необходимостью завоевания жизненного пространства. В широких массах эти планы вызывали не энтузиазм, а глухое беспокойство{366}. Правда, улучшение снабжения после расширения территории воспринималось всеми с воодушевлением. Вообще, с начала до конца войны немцы оценивали положение исходя прежде всего из «материальных» потребностей.
Известия о первых бомбардировках мирных немецких городов (Ахен, Кобленц, Дармштадт, Боппард, Айзенхайм) не было воспринято Герингом и Гитлером как свидетельство злодейских намерений англичан — скорее как доказательство неопытности летчиков и плохого качества прицельных приборов. Как показали дальнейшие события, мнение нацистского руководства было неверным — англичане изначально планировали террористические авианалеты. Геринг предлагал нанести по Британским островам удар, по мощи десятикратно превышающий английские бомбардировки. Гитлер запретил это делать и даже — на два дня остановив танки Гудериана (24–25 мая), — позволил англичанам и французам эвакуировать войска из-под Дюнкерка. Второй немецкий воздушный флот Альберта Кессельринга не смог воспрепятствовать массовой эвакуации англичан и французов (числом в 338 226 солдат) на острова.
После феноменально быстрой победы над Францией среди немцев распространилось убеждение о необходимости довести войну до победного конца. 4 июля 1940 г. СД передавала, что известие о взятии вермахтом нескольких английских островов в Ла-Манше было воспринято немцами как верный признак десанта в Великобританию в ближайшем будущем. Через месяц, 8 июля 1940 г., информанты СД сообщали о том, что немцы с нетерпением ждут нападения на Великобританию. Но по приказу Гитлера все ограничилось «окружением Британии». Пока вермахт не предпринимал ничего существенного, в центре внимания немецкой общественности было заключение «Стального пакта» — Германии, Японии и Италии. Его немцы рассматривали как защиту от вмешательства в европейские дела США. Также немцы оживленно обсуждали известие о предстоящем визите в Берлин Молотова — визит состоялся 11–12 ноября 1940 г.
Подписание англо-американского соглашения о ленд-лизе (11 марта 1941г.), советская и британская активность на Балканах (прежде всего в Югославии, присоединившейся было 25 марта к «Стальному пакту», но тотчас вышедшей из него вследствие государственного переворота 27 марта) показались Гитлеру зловещим предзнаменованием. Что касается немецкой общественности, то насколько позитивно она восприняла известие о присоединении Югославии к Германии, настолько настороженно и с огорчением узнала о выходе Югославии из только что подписанных соглашений{367}. Хотя быстрая победа вермахта в Югославии (22 апреля 1941 г.) вызвала у немецкой общественности восторг и была воспринята как новое подтверждение немецкого превосходства. Теперь немцы ждали известия о капитуляции Греции{368}.
Однако слухи о возможном нападении на СССР, а также история с Гессом (второй человек в партии, он самовольно вылетел в Великобританию с предложением мира; Гитлер объявил его сумасшедшим) вызвали глубокую озабоченность и растерянность{369}. Между тем, убежденный в необходимости нападения на СССР, 18 декабря 1940 г., 36 дней спустя после визита Молотова, Гитлер подписал «план Барбаросса». Первое предложение этого документа гласило: «Вермахт должен быть готовым к тому, чтобы ради скорейшего завершения войны против Англии быстрым ударом покончить с Советским Союзом»{370}.
Победы 1939–1940 гг. обеспечили общенациональное воодушевление. Даже школа была захвачена военными переживаниями и «болела» за реализацию нацистских установок. Геббельсовская пропаганда разошлась после отклонения Англией мирных предложений Гитлера (6 октября): «Чемберлен отверг мирные предложения Германии и не понял всего великодушия фюрера. Английскому премьер-министру дорого разжигание войны, а не мир между народами»{371}. Общественные настроения в Германии были направлены против Великобритании, дети на улицах распевали песни, поносящие англичан.
Нужно иметь в виду, что с началом войны немецкая повседневность не претерпела каких-либо существенных перемен, если не считать того, что немцы должны были примириться с продовольственными и промтоварными карточками, с ограничением возможности смены места работы, с повышением налогов и понижением зарплаты. Так, 2 декабря 1940 г. СД передавала, что домохозяйки, озабоченные подготовкой к Рождеству, недовольны, что в магазинах нет некоторых специй, не достать простого изюма, не говоря уже о кишмише. Рыночные цены подскочили — за гуся просили от 40 до 60 рейхсмарок, что отнюдь не всем было по карману{372}. К этому времени в Германии действовало 52 разновидности только продовольственных карточек, которые, впрочем, обеспечивали вполне нормальное питание. СД передавала, что, несмотря на войну, индекс уровня жизни в рейхе к 1940 г. (по сравнению с 1933 г.) повысился: по питанию с 117,2 до 130,8 единиц, а по одежде со 106,9 до 148,3.{373}
Ощущение кризиса и приближающегося краха пришло только в 1944 г., когда немцы начали довольствоваться двумя третями того, чем могли воспользоваться в 1938 г. — при катастрофическом ухудшении качества и очевидном предпочтении снабжения всеми видами продуктов прежде всего вермахта. Хотя карточки — из-за немецкой зависимости от продовольственного импорта и опасений продовольственного кризиса — ввели уже 27 августа 1939 г., нормы были сносные: простой пищи (хлеб, картофель, бобы) хватало, мяса выдавали 1 фунт на человека (460 г), масла — четверть фунта, маргарина — 100 г, сыра — 62,5 г{374}; с 25 сентября карточки ввели на хлеб и яйца{375}. Сами немцы считали, что масла по карточкам выдавали маловато, был даже анекдот: один немец спрашивает другого, видел ли тот, что в новой редакции энциклопедии Майера значится под словом «масло», и сам же отвечает — это то, что намазывали на хлеб во времена «системы»{376}(Systemzeit — только так на нацистском жаргоне именовался период Веймарской республики).
Сначала имели место только частичные ухудшения; так, на Рождество 1939 г., чтобы немного повысить карточные нормы масла, в него стали добавлять маргарин, а нормы выдачи маргарина сократили. 4 сентября 1939 г. вместо всеобщего снижения зарплаты последовала всего лишь частичная задержка зарплаты, немного задержали и выплату всевозможных дополнительных льгот. Через два месяца все задержки и задолженности были ликвидированы, а от военных финансовых тягот остались лишь налоги на алкоголь, на сигареты, на театральные и железнодорожные билеты. Карточные продовольственные нормы не являлись снабженческой катастрофой, они соответствовали нормам снабжения гражданского населения Великобритании{377}. В любом случае, снабжение продовольствием было гораздо более сносным, чем в Первую мировую войну: была создана система регулирования, помогавшая избежать существенных ограничений путем ввоза продуктов из оккупированных районов. Кроме того, к моменту начала войны рейх накопил запасы зерна в 6,5 млн. тонн. Занятым на тяжелой работе выдавали дополнительные продукты. Довольно сложная дифференциация в карточной системе имела целью создание видимости социальной справедливости. Что касается промтоваров, то с 1 ноября 1939 г. была введена так называемая «имперская карточка на одежду» (Reichskleiderkarte). Она подчас не обеспечивалась самыми элементарными вещами; так, притчей во языцех в военной Германии была обувь, которой катастрофически не хватало, особенно в начале войны. СД передавала, что если не принять соответствующих мер, вопрос с обувью грозит перерасти в политический.
1 января 1940 г. был введен 10-часовой рабочий день и возобновлена оплата за сверхурочную работу. Зима 1939–1940 гг., как и все военные зимы, была очень холодной, и хозяйственники не могли вовремя и в достаточном количестве снабжать население углем. Кризис с углем наблюдался и в промышленности. Этот кризис был связан не с добычей, но с сильным износом подвижного состава — только Рейнско-Вестфальский угольный синдикат из-за нехватки или неисправности вагонов не смог вывезти 1,2 млн. тонн угля{378}. 6 ноября 1939 г. начались морозы, и до ранней весны продолжались жалобы немцев на нехватку угля. Из-за порядка распределения топлива у угольных лавок дело не раз доходило до потасовок с полицией. Информанты СД передавали со всех концов рейха, что в стране ощущается большой дефицит топлива — холода стоят уже долго. Из Ростока СД передавала, что местное население очень недовольно тем, что кинотеатры и концертные залы в изобилии снабжают углем, а в бедных кварталах угля не хватает. Нормы выдачи угля везде были низкими — 50 кг на семью в неделю{379}.
Особенно плохи дела с углем — из-за отдаленности и трудностей доставки — были в Восточной Пруссии. Разумеется, там о воодушевлении и патриотическом подъеме не могло быть и речи, жизнь была погружена в серые и холодные будни.
Все проблемы и заботы, однако, отошли на второй план с приходом весны и началом активных военных действий — 9 апреля немецкие войска высадились в Норвегии. В обществе царило убеждение, что фюрер вновь выбрал самый правильный момент для атаки; активность Гитлера в Норвегии и Дании считалась оправданной. Однако вскоре вновь стали раздаваться жалобы на плохое питание и плохое снабжение, на высокие цены и плохое качество продукции — жизнь брала свое… В ноябре 1940 г. вместо 175,63 г масла выдали 137,4 г, а в качестве компенсации с 46,88 г до 51,47 г увеличили норму выдачи маргарина. Птица, дичь, рыба, овощи и фрукты практически исчезли с рынков, выдачи мяса по карточкам производились порой с недельным запозданием. Весь урожай яблок 1940 г. был конфискован, поэтому свежих фруктов немцы не увидели{380}.
Снова, как и в период норвежской кампании, повседневные проблемы отошли на второй план с началом войны с Францией. СД передавала, что после начала французской кампании внимание немецкой общественности не привлекло ни назначение Черчилля премьер-министром, ни оккупация Исландии англичанами[31]. Гораздо больший эффект произвело (особенно в южных областях Германии) известие о мобилизации Швейцарии: южные немцы верили, что вскоре предстоит война со Швейцарией{381}. Внимание немцев привлекло то, что голландская королева и двор бежали в Лондон; бегство мужа наследной голландской принцессы немца Бернгарда фон Липпе-Бистерфельда многие немцы восприняли как государственное преступление. СД передавала, что именно по причине замужества принцессы за немцем общественное мнение в Германии рассматривало Голландию как дружественную страну, которая вследствие козней двора переметнулась на сторону Запада. Напротив, поступок бельгийского короля вызвал у немцев всеобщее одобрение: его хвалили за то, что он разумным поведением (сдачей в плен) предотвратил ненужное кровопролитие; он вызывал симпатии немцев еще и тем, что не бежал за границу, а до конца вместе с армией оставался на фронте{382}.
В середине июня 1940 г. два события находятся в центре внимания немецкой публики: вступление в войну Италии и победа под Нарвиком. Последнее известие вызвало больший резонанс, ибо по поводу вступления Италии в войну поговаривали, что все сделал вермахт, а итальянцы явились на готовенькое ради своих интересов в Средиземноморье{383}. Их политику сравнивали с политикой Сталина, вступившего в Польшу 17 сентября, когда польская армия была уже разбита{384}. Говорили, что Италия вовсе не нужна в качестве союзника, она будет только обузой{385}. Гитлер опасался, что во время переговоров о перемирии Италия слишком многого потребует от Петена в Африке, и это подтолкнет французов к продолжению войны. Чтобы умерить аппетиты дуче, Гитлер 18 июня встретился с ним в Мюнхене и два часа уговаривал того отложить территориальные претензии до мирной конференции, которая завершит войну (Гитлер и немецкая общественность надеялись, что после подписания перемирия с Францией возможен будет и компромисс с Англией). Немецкое население с интересом наблюдало за встречей двух диктаторов в партийной метрополии, «столице движения» Мюнхене. В городе по этому поводу начался настоящий народный праздник. В то же время вне Мюнхена реакция немцев была сдержанной; приглашение Муссолини рассматривали как знак вежливости со стороны фюрера, итальянцев упрекали в слишком легком пути к дележу добычи{386}.
Если норвежская кампания порой вызывала критику и негативные оценки немецкой общественности (за большие потери кригсмарине), то победа над Францией принесла всеобщее воодушевление и восторг. Победные реляции с фронта часто вызывали спонтанные манифестации и митинги. Власти старались поддерживать эйфорические настроения — вскоре после победы над Францией были возобновлены отпуска, отмененные было с началом войны, рабочим стали доплачивать за 9-й и 10-й рабочий час{387}. СД передавала, что даже в бывших социал-демократических и коммунистических кругах и речи нет о враждебности по отношению к режиму{388}.
Информанты сообщали о жесткой позиции немецкой общественности в отношении условий мира с Францией: было распространено мнение о необходимости справедливого, но жесткого обращения с французами. Большинство немцев считало, что Франция должна вернуть немецкие колонии, весь флот передать Германии, вернуть Эльзас, передать Италии Тунис, Савойю, Корсику и часть Ривьеры. Высказывалось мнение о создании немецкого протектората во Фландрии; некоторые считали, что всю Францию следует сделать немецким протекторатом{389}. С другой стороны, СД в более поздней сводке состояния общественного мнения передавала, что большинство немцев было в восторге от рыцарского поведения немецкой делегации на немецко-французских переговорах об условиях перемирия.
Вскоре, однако, эйфория победы улетучилась, и немцы (особенно рабочие) начали жаловаться на остановку роста зарплаты, на высокие цены на текстиль, обувь и продовольствие{390}.
Почти сразу после оккупации Дании и Голландии продовольственное снабжение улучшилось: с 1 июля дополнительно к обычным нормам по карточкам стали выдавать 1/4 фунта масла на человека; на некоторое время улучшилось качество пива, плотность его возросла с 6% до 9–10%. Самыми сытными были солдатские пайки, даже лучше, чем у рабочих на тяжелых и вредных производствах; кроме того, военнослужащие получали настоящий кофе и шоколад, недоступные гражданским потребителям. Армейский продовольственный паек (там, в свою очередь, были различия между довольствием гарнизонов, рекрутов и фронтовиков) превышал гражданский по муке на 35%, по мясу — на 57%{391}. Приличное пиво с 1941 г. в рейхе исчезло, зато страну наводнило французское вино и шампанское; омары и устрицы в изобилии были в продаже вплоть до 1944 г. Некоторые продукты (например, простоквашу и мороженое) продавали без карточек. Это было важно, так как сладкого часто не хватало (выдавалась одна банка джема на месяц). Княгиня Мария Илларионовна Васильчикова, служившая до 1945 г. в Берлине в Министерстве иностранных дел, вспоминала, что люди в очередях были дружелюбны и воспринимали затруднения с улыбкой. Правда, с началом войны в туалетах министерства, где работала Мария Илларионовна, начали регулярно воровать туалетную бумагу, и потом ее стали выдавать по отделам{392}. С 15 февраля 1942 г. были введены карточки на сигареты и табак, для мужчин — с 18 лет, для женщин — с 25 лет{393}. В армии существовала система табачного довольствия, которая вызывала досаду Гитлера: он не хотел поощрять вредные привычки и приказал некурящим выдавать в армии паек сахара. Евреям перестали выдавать карточки на сигареты с осени 1941 г.{394}, впрочем, их лишили и продовольственных карточек на рыбу, мясо, на белый хлеб и молочные продукты. СД при этом сообщала, что эти меры вызывали у немцев удовлетворение{395}.
СД передавала, что среди рабочих было распространено убеждение, что хоть пропаганда и твердит о власти плутократов-буржуев на Западе, но в Германии дело обстоит не лучше: те, у кого есть деньги, питаются в ресторанах и их карточное нормирование не касается{396}. Огромное количество раненых с Восточного фронта усиливало раздражение немцев{397}. Гражданское население в Германии, разумеется, не было осведомлено о масштабах всех (материальных и людских) потерь вермахта на Востоке к концу кампании 1941 г., но оно само имело значительные проблемы, которые многим людям казались более существенными, чем фронтовые дела.
После первых крупных налетов вражеской авиации в мае — июне 1942 г. всем стало ясно, что немецкое превосходство в воздухе кончилось. В ночь с 30 на 31 мая 1942 г. англичане совершили налет на Кельн, в нем участвовало 1046 самолетов, то есть практически вся бомбардировочная авиация. 17 мая 1942 г. английские самолеты нанесли удар по дамбам Рурской области. Целые районы Рура оказались под водой — электрооборудование насосных станций вышло из строя, в результате остановились многие заводы, схема снабжения населения питьевой водой оказалась нарушенной. 17 августа 1942 г., то есть через две недели после налета на Гамбург, над Германией впервые появились самолеты США. Они совершили налет на Швайнфурт, где находилось большинство немецких шарикоподшипниковых заводов, которые и без того не удовлетворяли потребности военной промышленности. Объем производства подшипников сократился на 38%{398}.
Вину за провал противовоздушной обороны население возлагало на нацистское руководство. В Берлине, Галле, Дортмунде, Дрездене, Кельне, Вене домохозяйки жаловались на нехватку картофеля и овощей, на Рейне и в южной Германии — на плохое качество муки, на отсутствие бобовых и гороха, на отсутствие куриных яиц и детского питания.
В ноябре 1941 г. вышло распоряжение о переплавке не имеющих ценности колоколов. Недовольные этим решением церковные власти резонно спрашивали, почему же не так давно власти превозносили достижения по постановке ресурсов всей Европы на службу Германии, — значит, это утверждение не соответствует истине?{399}
Тем не менее из современных исследований немецкой обыденности видно, что прежние суждения о том, что в войну немцы не хотели рисковать достигнутым благополучием, не совсем верны, ибо все (особенно рабочие) выигрывали от высокой военной конъюнктуры{400}. Лишь после первых поражений на Восточном фронте настроения стали меняться — война стала нежелательной…
Гитлер, между прочим, заботился о благосостоянии своих приближенных: например, он дал своим новоиспеченным генерал-фельдмаршалам большие денежные вознаграждения для покупки поместий. Будучи равнодушен к подобным вещам, Гитлер сквозь пальцы смотрел на дорогостоящие «чудачества» Лея или на «последнего ренессансного человека», практически бесконтрольно распоряжавшегося огромными средствами — Геринга (к пятидесятилетию Геринга, пришедшемуся на дни Сталинградской битвы, была изготовлена копия сервиза Екатерины 11 на 480 персон{401}). Масштабы геринговской резиденции Карин-холл превосходили все мыслимые представления о роскоши — Гитлер однажды сказал: «Мой Бергхоф может сойти за домик садовника в Карин-холле»{402}. На самом деле, скромный стиль жизни Гитлера находился в очевидном противоречии с пышным сибаритством его подчиненных. Гитлер активно способствовал распространению собственного имиджа как совершенно нетребовательного и простого человека. Впрочем, «ренессансные» выходки Геринга не мешали ему быть одним из любимцев немецкой публики.
Особенно упорно распространялись слухи о злоупотреблениях оккупационных властей в Польше. В этой связи Борман требовал от партийных функционеров среднего звена умеренности и образцового ведения домашнего хозяйства. Часто эти требования не выполнялись, и в народе ширилось раздражение тем, что многие партийные функционеры при помощи связей (как шутили немцы, витамина «В» — Beziehungen — связи) переносили тяготы войны гораздо легче простых немцев. СД передавала, что было распространено убеждение (особенно среди рабочих), что государство недостаточно строго относится к служебным преступлениям и мошенничеству отдельных руководителей{403}. Донесение СД и его оценочная часть уже граничили с осуждением режима, и Олендорф со своим III отделом РСХА попал под огонь критики с разных сторон: даже не переносившие друг друга Борман и Гиммлер выступили на этот раз единым фронтом, но Олендорф и на этот раз удержался{404}. Более того, даже после того, как по инициативе Геббельса и под его давлением суд вынес двум функционерам смертные приговоры по делу о мошенничестве, неугомонные эксперты СД после анализа общественных настроений указывали, что народ по-прежнему обсуждает и осуждает образ жизни партийных бонз{405}.
В принципе, коррупция была и есть и в демократических и в авторитарных государствах, но если при демократии факты коррупции иногда вскрываются, то в авторитарных системах о них в основном умалчивают. Нацистская Германия в этом отношении — не исключение. Так, летом 1942 г. полиции стал известен случай коррупции, касавшийся нацистской верхушки: одну из торговых фирм уличили в том, что она поставляла ряд товаров (вина, деликатесы, мясо, птицу) не по карточкам, а прямо на дом своим клиентам. Владелец фирмы Август Нётлинг 4 августа 1942 г. был арестован и во время ареста предпринял две попытки самоубийства. Геббельс заинтересовался этим случаем и выяснил, что продукты незаконным образом поставляли в дома министра просвещения Бернхарда Руста, министра сельского хозяйства Вальтера Дарре, генерала полиции Вильгельма Грольмана, генерала-фельдмаршала Вальтера Браухича, руководителя РАД Константина Хирля и адмирала Эриха Редера, а также целому ряду других крупных функционеров. Министр юстиции Тирак оказался в весьма щекотливом положении. Гитлер был убежден, что клиенты Нётлинга ничего не знали о его незаконных услугах, а их домашние не знали, что эти услуги незаконны. За исключением Редера, который как офицер взял на себя всю вину (хотя переговоры с Нётлингом вела его жена), все остальные свалили вину на несчастного владельца фирмы{406}.
От кого исходила инициатива поставок товара, полиции выяснить не удалось, но Геббельс нашел поведение государственных функционеров скандальным и саботирующим военные нужды и потребность в общенациональной мобилизации. Он подчеркивал, что сам обходился продуктами по карточкам. И вообще, нацистская пропаганда представляла государственное и партийное руководство как исключительно скромных людей. Кардинал Фаульхабер в одной из проповедей представил Гитлера как образец человека, ведущего простой образ жизни: некурящего, непьющего, да еще и вегетарианца. Интересно, что Гитлер восхищался только одним периодом в истории США — «сухим законом»; он считал, что только молодая нация способна прибегнуть к столь суровым, но необходимым мерам. Сам он был убежденным трезвенником, но люди из его ближайшего окружения при нем могли употреблять спиртное. Геббельс категорически запретил опубликование фотографий нацистских лидеров за батареями бутылок. Когда в 1942 г. последовало сокращение карточных норм, Геббельс писал в газете «Дас Рейх», что народ вправе требовать справедливого распределения тягот. Геббельс потребовал у полиции примерно наказать виновных в коррупции, Гитлер призвал к совести руководящих деятелей НСДАП и членов их семей. Дело Нётлинга завершилось тем, что сам он 9 мая 1943 г. повесился в тюремной камере, а Тирак так и не возбудил ни одного дела против его клиентов. Вдова Нётлинга, глубоко задетая двуличностью властей, отказалась принять посмертную награду мужа, при помощи которой власти пытались загладить свою вину.
С одной стороны, советско-германский пакт о ненападении 23 августа 1939 г. и, с другой стороны, нападение на СССР 22 июня 1941 г. приготовили для нацистской пропаганды значительные перегрузки: двадцать лет кряду нацистские пропагандисты клеймили мировой большевизм как главного проводника еврейского мирового господства, союз с которым был для национал-социализма немыслим и невозможен. Даже Гитлер был озабочен приемлемым пропагандистским объяснением «пакта Молотова — Риббентропа» и в письме от 25 августа 1939 г. жаловался Муссолини, что ему было тяжело принять решение о примирении с Кремлём, но оно было необходимо, так как японская политика непредсказуема, а отношения с Польшей в последнее время катастрофически ухудшились; нужно было что-то предпринять для предотвращения войны на два фронта{407}.
Реакция немецкой общественности на это решение, к удивлению Гитлера и Геббельса, не была критической — большинство считало, что фюрер знает, что делает. Подписание пакта никак не сказалось на отношении нацистского руководства к СССР. 14 ноября 1939 г. Геббельс отмечал в дневнике: «Фюрер вновь констатирует катастрофическое состояние русской армии. Ее едва ли можно использовать для боевых действий. Отсюда и успехи финнов, их упорство. Вероятно, и интеллектуальный уровень среднего русского тоже препятствует овладению современным оружием. Централизм как отец бюрократии — враг всякого развития личности. В России нет больше никакой частной инициативы. Крестьяне только и делают, что лодырничают. Невозделанные поля пришлось снова объединять в своего рода государственные домены. То же самое происходит и в промышленности. Этот порок оказывает воздействие на всю страну и делает ее неспособной правильно распределять силы. Хорошенького же союзничка мы себе выискали!»{408}
В речи в день вторжения в Советский Союз Гитлер сказал: «В этот момент начинается поход, который по размаху и масштабам не знает себе равных в истории. В союзе с финскими боевыми товарищами герои Нарвика (он имел в виду генерала Диттля. — О. П.) заняли позиции на Севере. Дивизии вермахта в союзе с героическими финскими борцами за свободу во главе с маршалом Маннергеймом совместно защищают финскую землю от завоевателей. От Восточной Пруссии до Карпат простирается немецкий фронт. На берегах Прута, в нижнем течении Дуная, на берегах Черного моря немецкие солдаты выступают в союзе с румынскими войсками во главе с диктатором Антонеску. Главной задачей этого огромного фронта является защита не отдельных европейских государств, а спасение всей Европы. Поэтому сегодня я решил отдать судьбу и будущее немецкого рейха и нашего народа в руки вермахта»{409}.
Советские войска не были столь многочисленными, как ожидали в немецком Генштабе, но зато в Красной армии было гораздо больше моторизованных частей, чем в вермахте, а именно танковые части в этой войне имели огромное значение. Расчеты Кейтеля на превосходство немецкой техники совершенно не оправдались — советские танки были значительно лучше танков вермахта. Да и прочая советская боевая техника, а также советское автоматическое оружие редко уступало немецким образцам. Советская пехота, артиллеристы, танкисты и кавалеристы доказали в боях не только свою стойкость и упорство, но и удивительную изобретательность, а также готовность к единоборству. Последнее особенно удивляло немцев: им годами твердили, что советские солдаты — это серая, без идеалов и личностей, бестолковая скотинка, которую комиссары гонят на бойню. Те же представления распространились и в немецком обществе. Советскую армию нацистское руководство и пропаганда совершенно недооценили; следствием этого стало то, что немецкая общественность считала вопрос победы на Востоке делом времени. Не только обыватели, но и начальник Генштаба Гальдер 3 июля 1941 г. заявил, что война завершится в ближайшие 14 дней{410}. Даже Черчилль 25 июня 1941 г. сказал, что в ближайшем будущем следует считаться с возможностью самого ужасного в мировой истории вторжения.
Между тем с весны 1941 г. советско-германские отношения в Германии стали объектом многочисленных спекуляций и слухов. 19 мая 1941 г. СД передавала, что бытует мнение о неизбежности войны с Россией. Часть немецкой общественности была убеждена, что «Германия заключила с Россией договор, по которому Украина будет отдана немцам в аренду на 99 лет»{411}. Начавшуюся войну с СССР пропаганда представляла как превентивную. Правда, в немецкой общественности начало войны первоначально вызвало шок, на что и указывал Геббельс — 9 июля 1941 г. он записал в дневнике: «Внезапное наступление на Советский Союз было не подготовлено пропагандистски и психологически. Оно вызвало в немецком народе на несколько часов, а может быть, на несколько дней некоторый шок. Но это следует отнести на счет того, что мы не имели возможности подготовить народ к этой акции: мы хотели, чтобы наше наступление застало большевиков врасплох. В течение последующих дней мы должны были наверстать то, чего мы не могли подготовить. Теперь немецкий народ видит, что столкновение с большевизмом было необходимым, и фюрер в нужный момент принял нужное решение. Война на Востоке закончится победой, и только тогда у нас появится возможность бросить все силы на Запад или против Англии. Фюрер еще раз подчеркнул, что на основании военного опыта видно, насколько своевременным было наступление на Востоке. Этим отличается нынешнее ведение войны Германией от прошлой войны. До 1 августа 1914 г. мы сидели и смирно ожидали, пока вражеская коалиция собралась, и только тогда начали наступление. Теперь военное командование ставит целью сражаться с противником поодиночке и разбить противника по частям»{412}.
Восприятия новой войны на фронте и в немецком тылу очень отличались друг от друга. Солдаты на Восточном фронте часто оказывались пассивными свидетелями или активными участниками зверств оперативных групп полиции безопасности и СД. Иногда этим солдатам было просто не до рефлексии — они должны были выжить во что бы то ни стало.
В немецкой общественности сообщение о нападении на СССР вызвало растерянность: 23 июня 1941 г. информанты СД сообщали, что известие о начале войны с СССР вызвало большое удивление, чему способствовали еще и слухи о предстоящем визите Сталина в Германию; слухи, по всей видимости, были инспирированы для того, чтобы убедить немцев в отсутствии перспективы войны на два фронта{413}. СД передавала, что первоначальная растерянность к вечеру того же дня рассеялась и уступила место уверенности, что имперское правительство иначе и не могло действовать: большинство рядовых немцев склонны были обвинять Сталина и Молотова в предательском по отношению к Германии поведении. Впрочем, в некоторых донесениях СД говорилось об опасениях, что теперь война может продлиться; высказывались мнения о возможности вступления в войну США с их колоссальными ресурсами, а также опасения, что в варварских условиях России немецким военнопленным придется несладко{414}.
Пропагандистская задача создания негативной картины большевистской России была облегчена тем, что подавляющее большинство немцев (даже и ненацистов) негативно относилось к большевизму. Об этом свидетельствует информация СД от 3 июля 1941 г., в которой говорилось, что первые документальные фильмы о наступлении вермахта в России вызвали огромный ажиотаж — в кинотеатры было просто не попасть… Удивление немецкой публики вызывала национальная пестрота военнопленных Красной армии, а их неопрятный и жалкий внешний вид, плохое обмундирование вызывали отвращение и жалость{415}. Поскольку Советский Союз объявил об отказе от Гаагской конвенции (1907 г.) о правилах ведения войны и не присоединился к Женевскому договору о военнопленных (1929 г.), то немецкая общественность опасалась, что Красная армия не будет придерживаться правил войны. Вскоре после начала войны до немецкой общественности дошли сведения о расстрелах немецких военнопленных. Так, сообщалось, что на Украине 180 раненых немецких солдат попали в руки красноармейцев, и все были расстреляны. От 90 до 95% немецких солдат, попавших в плен в России в 1941–1942 гг., были расстреляны; таким образом, по советским фронтовым сводкам погибло 175 тыс. немецких солдат{416}. Понятно, как такие известия формировали немецкое общественное мнение…
Разумеется, о подписанном Гитлером 6 июня «приказе о комиссарах» немецкая общественность ничего не знала. Первоначально в войсках этот приказ почти повсеместно игнорировали, а в Германии распространилось убеждение, что приказ был возмездием за обращение советских военных с немецкими военнопленными. Впрочем, в первое лето военных операций на Востоке этот вопрос мало кого занимал, так как внимание немецкой общественности было поглощено документальными фильмами «Вохеншау»; в них показывали огромные склады оружия, отбитого вермахтом у Красной армии, и толпы советских военнопленных. Среди последних операторы «Вохеншау» специально подбирали «преступные типы», часто показывали женщин-военнослужащих, по отношению к которым, по сведениям СД, большинство немцев были настроены крайне негативно и считали, что им не следует давать статус военнопленных. Общественное мнение гласило, что эти «бой-бабы» (Flintenweiber) — преступницы, и их нужно расстреливать на месте.
Все лето над немецкой общественностью тяготела неопределенность: доверенные лица СД, ландраты, бургомистры и полицейские доносили об озабоченности немцев — многие начинали понимать, что теперь войне конца и краю не будет видно{417}. 14 августа 1941 г. СД передавала: известие о том, что несколько советских бомбардировщиков прорвалось к Берлину, вызвало у немцев удивление и способствовало распространению убеждения, что оценка советского военного потенциала была ошибочной. В сообщении говорилось, что советские самолеты вылетели с базы на острове Эзель — это соответствовало истине{418}. Чуть позже — 28 августа 1941 г. — СД передавала, что известия об успехах немецких подводных лодок благотворно сказались на настроениях немецкой общественности, расстроенной перспективой еще одной военной зимы, а также что ввиду упорного сопротивления на Восточном фронте у немцев начал расти интерес к условиям жизни в СССР, к воспитанию детей, к положению советских женщин, к церкви и особенностям питания: одним «давлением еврейских комиссаров» трудно было объяснить упорство сопротивления Красной армии{419}.
Интересно, что в Баварии гораздо более бурную реакцию, чем известие о нападении на СССР, вызвало решение об удалении из школ распятия{420}. В конце июля, под впечатлением бесспорных успехов немецкой армии, неудовольствие и озабоченность немцев стали спадать{421}. Объявление ОКВ 6 августа 1941 г. о поражении советской армии под Смоленском, а также известие об уничтожении большей части советского Черноморского ВМФ и о захвате большей части Украины способствовали новому подъему общественных настроений, но, как передавала СД 21 августа, подъем вскоре прошел: обыденная жизнь брала свое, и немцев больше занимали вопросы, к примеру, о том, что недельная (51 рабочий час) зарплата женщины на суконном производстве составляет всего 25 рейхсмарок, или о произволе партийных бонз, которые много говорили, а на фронт отправлялись другие; в католических районах Германии вызывало протесты отвратительное обращение с первыми советскими военнопленными.
В конце августа 1941 г., с началом битвы за Киев, началась третья фаза кампании вермахта, по истечении которой немецкие войска должны были достигнуть Москвы. Немцы все чаще спрашивали друг друга, откуда у «русского Ивана» так много танковых соединений, тяжелого оружия, самолетов; все чаще говорилось о том, что руководство недооценило силы и возможности Советского Союза{422}. Для поднятия настроений немецкой общественности прибегали и к трюкам: одна из победных реляций вермахта была специально «придержана», чтобы объявить о ней позже, в благоприятный для нацистских режиссеров общественного мнения момент. Фронтовики, узнав об этом, были недовольны, в тылу тоже чувствовали себя обманутыми: пропагандистский фокус явно не удался… Несмотря на этот явный просчет, Гитлер 9 октября 1941 г. после большого двойного успеха вермахта — окружений под Вязьмой и Брянском — заявил, что в этих «котлах» маршал Тимошенко потерял последние боеспособные соединения, поэтому война на Востоке практически завершена{423}. Таким образом, подчеркивал Гитлер, английская мечта о немецкой войне на два фронта не осуществилась.
Всеобъемлющая история повседневной жизни немецких солдат на Восточном фронте еще не написана, но есть масса свидетельств из солдатских писем. Эти свидетельства указывают на то, что большинство солдат были озабочены неисчерпаемостью советских людских и материальных ресурсов, что большинство не верило в возможность быстрого завершения войны. Фронтовые настроения передавались и немецкому тылу. С зимы 1941 г., когда Гитлер объявил войну США, настроение большинства немцев стало более пессимистическим. Превращение войны в глобальный конфликт, учащающиеся воздушные налеты на Германию, трудности с продовольственным снабжением, утрата прежних иллюзий и страх за жизнь стали определять немецкую повседневность.
СД также отмечала ухудшение настроений народа и по другим причинам: интересы немцев концентрировались в это время вокруг слухов о предстоящих сокращениях выдач по продовольственным карточкам. Газеты оправдывали это необходимостью поставок хлеба в Финляндию, где начинался голод{424}. Распоряжение Гитлера о сокращении с апреля 1942 г. карточных норм Геббельс распорядился держать в строжайшей тайне, но слух об этом каким-то образом просочился в общество и моментально распространился. Истинные масштабы негативного воздействия снижения карточных норм превзошли самые худшие ожидания нацистского руководства: некоторая часть населения была просто подавлена этим известием. СД передавала из Берлина, что перспектива питаться хуже, чем все европейцы, чрезвычайно угнетала людей. Чувство, что досыта теперь уже не поесть, поскольку есть просто нечего, подавляла население (особенно рабочих, занятых на тяжелом производстве, а также домохозяек, которые часами стояли в очередях, не зная, достанется ли им брюква, подмороженная капуста, картофель плохого качества, или они уйдут ни с чем). Понимания объективного характера трудностей у немцев, как передавала СД, не было и в помине{425}. Из Рура СД передавала, что из продовольственных магазинов исчезли рыба, яйца, овощи, фасоль, продукты детского питания. Разумеется, общественное мнение стало искать виновных{426}. Донесения СД дошли до Гитлера, который постарался их релятивировать, указывая на внутреннюю целостность и твердость немецкого народа. Геббельс считал, что СД слишком сгущает краски. Последующие известия, однако, показали, что СД точно оценила ситуацию, и министр пропаганды был вынужден признать, что из-за трудностей с продовольствием часть немцев начала скептически смотреть на войну и ее перспективы. Народ стал сомневаться и в немецком военно-промышленном превосходстве{427}. В сентябре 1942 г. СД передавала, что по истечении трех лет боевых действий настроения немцев характеризовались разочарованием и усталостью от войны. Часто раздавались жалобы: «кто мог ждать, что война продлится так долго?» или «конца этой войне не видно, что нам еще уготовано?» Растущие трудности со снабжением продуктами питания, три года ограничений, налеты вражеской авиации, опасение за жизнь близких на фронте и в тылу стали определяющими факторами формирования общественных настроений{428}. Сказывалась и разница в положении солдат на Западе и на Востоке — адъютант Паулюса полковник Адам вспоминал: «В Германии поговаривают, что хорошо тем солдатам, которые на западе или на севере Европы. Чего только не шлют они домой: продукты, ткани, белье, платья. Женщины, которые в мирное время едва могли купить пару чулок, разгуливают теперь в мехах. Им не приходится дрожать за жизнь своих мужей или сыновей, в отличие от тех, чьи близкие на Восточном фронте»{429}.
Некоторое улучшение настроений принесла речь Геринга на Празднике урожая, когда он объявил об увеличении рациона, о дополнительном пайке на Новый год (карточная норма выдачи мяса увеличилась на 50 г еженедельно, хлебную норму вернули на уровень апреля — 2250 г еженедельно). СД отмечала, что обращение Геринга к «маленькому человеку» пришлось по душе немцам; с большой радостью было воспринято известие о повышении пенсии матерям{430}. Урсула фон Кардорф записала в дневнике 31 декабря 1942 г.: «Итоги года неутешительны: поражение под Сталинградом, высадка англо-американцев в Африке, разрушение Любека… В то же время питание стало лучше, прежде всего благодаря так называемым «подаркам фюрера» (Führerpaketen), рождественским карточкам, рождественским подаркам на предприятиях. Депрессии по причине поражений на фронте или из-за уничтожения евреев не заметно»{431}. Впрочем, за повседневными заботами евреи, по всей видимости, почти никого не трогали. Что касается принципиальной установки нацистского руководства на «окончательное решение еврейского вопроса», то она была секретной, и достоверных сведений о происходящем в концентрационных лагерях на территории Польши до немцев не доходило. Показательно свидетельство польского еврея Хенрика Ингстера, который с 1939 г. по 1944 г. прошел через множество концлагерей вокруг Аушвица. Этот человек, ежедневно сталкивавшийся с лагерной действительностью, впервые услышал о настоящем предназначении Аушвица только в октябре 1944 г. Вернер Мюэ, всю войну прослуживший начальником политической редакции немецкого бюро новостей (DNB), в 1986 г. в интервью газете «Вельт» вспоминал: ему на стол ни разу не попало сведений советских или западных агентств, что в Аушвице уничтожают евреев{432}.
Впрочем, даже если слухи о жуткой судьбе евреев на Востоке и просачивались, немцам было не до того — самым важным и значительным фактором после 1942 г. стал страх перед «русским нашествием»; с зимы 1942–1943 гг. главной задачей пропаганды стало убеждение немцев в том, что русская оккупация станет для них «концом света»{433}.
В 1943 г., вслед за поражением под Сталинградом, Геббельс декларировал тотальную войну, и жизнь в тылу стала определяться работой до изнеможения, постоянным ухудшением продовольственного снабжения, воздушными налетами. В немецком обществе стала распространяться апатия. Падение Муссолини (в июне 1943 г.), назначение маршала Бодальо, а затем выход Италии из войны побудил немцев задуматься: а кто может стать немецким Бодальо? Дело все же не дошло до возникновения оппозиции, которая была невозможна по причине тотального характера власти, хотя значительные изменения в общественном самосознании имели место. Хоть нацистам и не удалось окончательно сломить традиционные представления в армии, церкви и чиновничестве, однако ни одна из названных групп не смогла оказать нацизму значимого сопротивления, а общие немецкие представления сводились к чувству долга, к патриотизму и дисциплине.
Второй важной причиной невозможности формирования оппозиции была эффективность гиммлеровского полицейского аппарата, который — используя минимум насилия в строго рассчитанных местах и времени — достиг полного паралича всех возможных политических инициатив. Недовольство в обществе могло быть очень большим, все общество могло пребывать в отрицании существующей системы, но это не представляло никакой опасности для нацистского режима, ибо недовольство никак не проявлялось, некому его было выражать. Нацистская полицейская система покоилась на превентивном обнаружении возможных противников режима и строгом контроле над ними: при первой же попытке активности они подавлялись. Шпиономания и доносительство также способствовали распространению страха и конформизма. Так, Виктор Клемперер вспоминал, что на фабрике, где он трудился, рабочие не были настроены особенно пронацистски, а уже к зиме 1943–1944 гг. нацистский дух выветрился совершенно. Можно было опасаться старосты и двух-трех женщин, которых подозревали в доносительстве, и когда кто-нибудь из них появлялся, люди предостерегали друг друга толчками или взглядами{434}.
Исследование поведения немцев на основе донесений СД было предпринято в Англии сразу после войны, в сентябре 1945 г., оно касалось анализа развития немецкой политической сцены и контроля над гражданским населением со стороны властей. В этом любопытнейшем отчете{435} сообщалось, что в Германии изначально не было никакого ура-патриотизма, ни разу за всю войну в обществе не превалировало убеждение в необходимости войны. Там же указывалось, что нападение на СССР вызвало значительную депрессию, перешедшую со временем в уверенность, что добиться победы на Востоке не удастся. Людские потери и русские морозы воспринимались общественным мнением с растущим отчаянием. После 1942 г., однако, появились мнения, что в 1918 г. немцы проиграли потому, что преувеличили сложности, значит, сейчас нужно просто потерпеть; вновь оживилась надежда на победу или хотя бы на компромиссный мир. Английское резюме немецкого общественного мнения гласило, что после объявления войны США никаких существенных перемен в настроениях не произошло — Америка казалась слишком далекой… Озабоченности тем, что американцы имеют колоссальный промышленный потенциал, противостояло суждение, что американцы очень любят прихвастнуть (результат геббельсовской пропаганды). Далее отмечалось, что высадка англо-американцев в Африке в 1942 г. и поражение под Сталинградом стали поворотными пунктами в эволюции немецкого общественного мнения в сторону отчаяния и утраты надежды на победу. Непосредственным следствием этого стала нарастающая волна выходов из партии; власти на это отреагировали требованием обязательного ношения партийных значков и использования в быту «гитлеровского приветствия». Становилось все более очевидно, что правящая группа ведет войну против воли большинства немецкого народа.
Немцы, которые пережили Первую мировую войну, весной 1942 г. начали засевать овощами цветочные клумбы и газоны, на верандах и балконах начали выращивать кроликов, разводили кур, гусей, уток. Весьма популярны стали новые рецепты: овощной гуляш (без мяса), морковный мармелад, ром-баба из моркови, морковные оладьи, вафли из картофеля, картофельные кексы, жареные свиные хвосты, шницель из кольраби (без мяса), жареное коровье вымя, конфеты из сиропа, конфеты из шиповника, эрзац гарцского сыра, котлеты из щавеля (без мясной добавки), картофельные хлебцы{436}.
СД передавала, что даже сообщения ОКВ о новых успехах вермахта, вызывавшие энтузиазм и гордость немецкими солдатами у мужской части населения Германии в тылу, не производили почти никакого впечатления на женщин, поглощенных повседневными заботами{437}. Партийные и государственные функционеры все чаще использовали служебное положение для обеспечения продуктами своих семей. Народ это знал: электрики, сантехники, ремонтники бывали в домах начальства и видели, как питается нацистская верхушка. СД передавала, что подобные вести, вызывавшие озлобление людей, шли из Берлина, Штеттина, Дюссельдорфа, Вены. Хваленой «справедливой» системе распределения продуктов питания в Третьем Рейхе постепенно перестали доверять.
В войну положение на немецком продовольственном рынке во многом «стабилизировали» за счет ограбления оккупированных стран: в 1941–1943 гг. в Германию было вывезено 25 млн. тонн продовольствия, за счет чего на четверть были увеличены гражданские рационы{438}. Следует отметить, что нацистские способы эксплуатации ресурсов СССР были не только жестокими и антигуманными, но и неумными — по советско-германскому пакту при минимальных материальных затратах и без всяких людских потерь немцы получали столько же, к тому же 80–90% продовольствия, собранного на Востоке, потреблялось самой армией{439}.
С началом войны было введено 50% надбавки к подоходному налогу, исключая годовой доход до 2,4 тыс. рейхсмарок в год, что освободило от налогов военного времени 60% налогоплательщиков. Тем не менее, до 1942 г. подоходный налог по сравнению с 1939 г. почти удвоился{440}, хотя частные сбережения между 1938 и 1941 гг. выросли в четыре раза (это свидетельствует о сносных условиях обыденной жизни для рядовых немцев, которых призывали экономить средства, чтобы после войны построить дом){441}. Со своей стороны, правительство гарантировало минимальный доход в 2,4 тыс. рейхсмарок.
В «Вестях из рейха» слово «Сталинград» впервые было упомянуто 31 августа 1942 г.; СД отмечала, что немцы сразу обратили внимание на принципиальное значение взятия этого города. Такое мнение было не только следствием усилий пропаганды — имя Сталина уже действовало на немцев магически{442}. Сталинград для немцев был символом поворота в войне не только в собственно военном смысле, — он стал почти маниакальным пунктом фиксации немецкой общественности, эта фиксация была усилена и гитлеровской речью по поводу открытия очередной кампании сбора теплых вещей в рамках «зимней помощи»{443}. По этой причине к действиям 6-й армии под Сталинградом было приковано самое пристальное внимание. Только на Новый год и Рождество немцы несколько отвлеклись от наблюдения за событиями на фронте, благодаря приподнятому настроению вследствие обещанных новогодних пайков. Хотя уже под Новый год стали распространяться слухи об окружении 6-й армии под Сталинградом, поэтому приход нового 1943 г. в Германии почти не отмечали. Даже Гитлер не выступал на Новый год по радио: это должно было соответствовать «образу великого вождя в печали и трауре»… Это его, однако, не спасло — первоначально разрозненный и нестройный хор критиков после Сталинграда стал все более концентрироваться на высшем руководстве рейха. Шутки и остроты становились все злее. Так, Урсула фон Кардорф вспоминала, что поговаривали о «Тунисграде» в Африке{444}. Донесения по каналам Бормана свидетельствовали о том, что авторитет Гитлера очень пострадал. Информаторы Бормана доносили: «персона Гитлера стала подвергаться прямым нападкам, причем с особенной неприязнью и открыто»{445}. Альберт Шпеер вспоминал, что Геббельс говорил с ним не о «кризисе руководства» (Führungskriese), а о «кризисе фюрера» (Führerkriese); это потрясло Шпеера: он знал о беспредельной лояльности министра пропаганды к Гитлеру. Шпеер писал: «Значение Сталинграда в том, что Геббельс стал сомневаться в звезде Гитлера и в его победе, и вместе с ним и нас стал точить червь сомнения»{446}. На этом фоне возобновились слухи о начале переговоров с русскими и о долгожданном мире. Потом на первый план ненадолго вышло сообщение об американо-английском десанте в Африке, но в целом на общественное мнение это известие почти не повлияло — немцы считали, что кардинально это положения не изменит, но лишь отодвинет торжество Германии{447}.
С ноября 1942 г. настроения в немецком обществе стали ухудшаться, росли опасения, что Сталинградская битва в итоге будет проиграна и последуют новые жертвы. Камердинер Гитлера Линге вспоминал, что в начале ноября 1942 г. после прочтения очередного донесения СД фюрер был очень огорчен и даже сказал, что он сам во всем виноват. Правда, через мгновение Гитлер возмущенно заметил: как баварцы могут возмущаться плохим качеством пива, когда сотни тысяч солдат в жутких условиях борются за будущее страны. Особенно Гитлера расстроили строки из донесения, в которых говорилось, что процесс образования и распространения слухов практически невозможно контролировать{448}.
СД передавала, что «если многие немцы — бойцы по натуре — восприняли Сталинград как решающий вызов перед конечной обязательной победой, за которой должно последовать неминуемое и желанное окончание войны, то скрытые конформисты стали рассматривать Сталинград как начало конца»{449}. По поводу Сталинграда Черчилль остроумно заметил, что это еще не конец, это даже не начало конца, но конец начала. После Сталинграда немцы научились выделять в военных сводках новые формулировки: например, «подвижная оборона», «планомерный отход»{450}. СД передавала, что после Сталинграда общественное мнение в Германии стало более самостоятельным, немцы научились различать нюансы, научились читать между строк{451}. В информации с мест в этот период по-прежнему говорилось о нерушимой вере немцев в фюрера и Третий Рейх, но на последних страничках отчетов выяснялось, что объектом критики часто становился и сам фюрер, который до Сталинграда обещал слишком много. Слова Гитлера о скорейшем взятии Сталинграда и выходе к Волге называли «преждевременными и неосмотрительными». Ходили слухи, что бывший начальник Генштаба Франц Гальдер предрекал роковые последствия одновременного наступления на Сталинград и на Кавказ — это, как считал народ, явилось причиной его отставки. В одном из донесений Борману говорилось, что в гау Галле-Мерзебург возникла дискуссия о том, почему военное руководство проморгало начало советского наступления. В ходе дискуссии было сказано, что пророчества фюрера в отношении Сталинграда вообще ни на чем реальном не основывались, а были чистейшей фантазией, что недопустимо в столь ответственных операциях{452}. Эта острая критика, однако, не означала, что гитлеровское военное и политическое руководство в глазах народа было окончательно дискредитировано — на самом деле авторитет Гитлера не был поколеблен практически до самого конца войны. При этом следует иметь в виду не только действие репрессивных мер, но и несомненные успехи режима предшествующего периода. Фронт и тыл и после Сталинграда остались едиными. После Сталинграда Гитлер выступал по радио в День поминовения героев — 21 марта 1943 г. СД передавала, что немцы были рады, что Гитлер не ранен и не заболел (об этом ходили слухи). Что касается Сталинграда, то его фюрер в своей речи вообще не упомянул. Слова Гитлера, что до сего момента вермахт потерял в боях 542 тыс. человек, были восприняты немецкой публикой скептически, также как и уверение, что Восточный фронт стабилизировался{453}.
Между тем 13 мая 1943 г., три с половиной месяца спустя после гибели 6-й армии, немецкой общественности было объявлено, что «героическая борьба немецких и итальянских солдат в Африке завершилась: последние группы наших солдат, окруженные в Тунисе, вынуждены были прекратить борьбу вследствие полного истощения боеприпасов, воды и горючего. Они покорились судьбе не вследствие напора врага, но из-за отсутствия всяких припасов. Их борьба и многомесячное сопротивление превосходящим силам врага не пропали даром, а пошли на пользу другим участкам нашего фронта, который получил необходимую разгрузку». По свидетельству камердинера, текст известия о прекращении борьбы в Африке Гитлер сочинил сам{454}.
Осведомители СД передавали: среди немцев ходили слухи о том, что немецкие солдаты в Африке были бесконечно рады окончанию войны и чуть ли не бросались на шею англичанам, зная о гуманных условиях содержания в английском плену{455}. Немецкие военнопленные писали из Канады родственникам, что их содержат исключительно хорошо, что питание великолепное{456}. Канадцы даже разрешили вручить очередную воинскую награду (Дубовые листья к Рыцарскому кресту) в плену (!) знаменитому немецкому подводнику Кречмеру… С другой стороны, и сами немцы подчас были склонны к проявлению рыцарских правил поведения на войне. Так, английский летчик майор Дуглас Бейдер был сбит, и у него сломались алюминиевые протезы ног. С согласия фельдмаршала Хуго Шперле руководство 3-го флота люфтваффе направило англичанам сообщение об этом, и через двое суток протезы майора Бейдера были сброшены с парашютом на аэродром Сент-Омер{457}. Сущность войны на Западе весьма точно отражало название военного дневника Роммеля — «Война без ненависти».
Подобная романтизация войны смаковалась немецкой публикой (как передавала СД), но не особенно приветствовалось пропагандой, ибо это снижало готовность к сопротивлению и к беспощадной борьбе.
Бомбовая война
Lieber Tommy fliege weiter
Wir sind alle Bergarbeiter
Fliege weiter nach Berlin
die haben alle «ja» geschrien.
Совершенно неожиданно весьма важным фактором динамики общественных настроений и в целом повседневности в Германии стали массированные налеты союзнической бомбардировочной авиации. К этому времени Геринга в Германии называли не иначе как «Майером», так как он в 1939 г. имел неосторожность заявить: пусть меня зовут Майером (для немецкого уха — это чисто еврейская фамилия. — О. П.), если хоть один вражеский самолет сможет пересечь немецкие пределы». В июне 1944 г. для отражения налетов вражеской авиации люфтваффе располагали 472 одномоторными и 272 двухмоторными истребителями, а месяц спустя — соответственно 83 и 42 самолетами{458}. Это было ничто против десятков тысяч дальних бомбардировщиков англо-американских союзников под мощным истребительным прикрытием. Гитлер совершил ошибку, положившись на обещания Геринга; еще в 1940 г. фюрер заявил: «Если британская военная авиация будет сбрасывать на нашу страну 2, или 3, или даже 4 тыс. килограммов бомб, то мы тут же ответим 150 тыс., 180 тыс., 230 тыс., 300 тыс., 400 тыс., 1 млн. килограммов бомб. Если они объявят, что будут разрушать наши города в больших размерах, то мы вообще сотрем их города с лица земли! Мы пресечем преступную деятельность этих ночных пиратов, и в этом праведном деле нам поможет бог. В противостоянии очень скоро один из нас будет сломлен и это будет не национал-социалистская Германия»{459}.
Хотя летом 1942. г. вновь были отмечены значительные боевые успехи вермахта на Восточном фронте, для гражданского населения бомбежки были гораздо важнее, чем положение на фронте{460}. Первый воздушный налет англичан на гражданские объекты в Германии был осуществлен в Мангейме 16 декабря 1940 г. Самолеты бомбили не промышленные предприятия, а центр города — так началась практика коврового бомбометания «по площадям» (area bombing). Техника такой террористической бомбежки вскоре стала «утонченной»: сначала «зажигалками» вызывали в городе пожар, вторая волна бомбардировщиков уже при соответствующей «иллюминации» бросала мощные фугасные бомбы. Эта тактика стала особенно действенной после 1942 г., когда стал ощущаться интенсивный отток сил на Восточный фронт; особенно чувствительной была нехватка 88-мм зенитных орудий, которые на Восточном фронте использовали для борьбы с танками.
22 февраля 1942 г. маршал британской авиации Артур Харрис стал командующим бомбовой авиацией, его назначение совпало с внедрением четырехмоторных самолетов «Ланкастер», снаряженных новыми приборами прицеливания. Харрис, переиначив слова Бисмарка о Балканах, сказал: «Мне кажется, что все немецкие города не стоят одной берцовой кости британского гренадера»{461}. Как указывал английский историк Майкл Булей, в бомбовой войне против Германии Артур Харрис был идеальным руководителем ВВС и идеальной мишенью для последующих нападок на него, поскольку его мировоззрение было односложным — он был солдатом. Харрис утверждал (вполне, впрочем, справедливо), что морская блокада Германии в Первую мировую войну не была гуманнее, чем массовые бомбежки во Вторую мировую: просто в одном случае убийства мирного населения имели неявный и непрямой характер, а в другом — явный и прямой. Харрис понимал, что делают его летчики в Германии; однажды во время войны молодой полицейский в пригороде Лондона остановил его за превышение скорости и сказал, что маршал может сбить пешехода, на что Харрис заметил: «Юноша, я каждую ночь убиваю тысячи людей, что мне одна смерть»{462}. На самом деле, по официальным немецким данным, число жертв бомбежек составило 593 тыс. человек — против 50 тыс. летчиков, принимавших участие в этом терроре{463}.
С 1942 г., с возрастанием интенсивности воздушных налетов, возросло воздействие войны на тыловую жизнь. 28 марта 1942 г. Харрис организовал страшный налет на Любек — 50% зданий города было разрушено за 2 часа. 17 апреля террористической бомбежке подвергся Аугсбург; бомбардировщики не встретили сопротивления немецкой истребительной авиации и зенитной артиллерии. Нелепой была реакция Геббельса — в дневниках он благодарил бога, что налеты были на северную Германию: северяне более стойкие, чем южане или пруссаки{464}. Затем 24–27 апреля последовал Росток, 30 мая — Кельн, который стал первым объектом, подвергшимся налету тысячи бомбардировщиков сразу. Наряду с «зажигалками» и фугасами сбрасывали также и канистры с фосфором. 1 июня 1942 г. налету тысячи бомбардировщиков подвергся Эссен, 24 июня — Бремен, 31 июля — Дюссельдорф. После этого последовало некоторое усиление противовоздушной обороны рейха, и англичане сделали паузу. Потери бомбардировщиков, впрочем, были относительно небольшими — 5%.{465}
Серьезное изменение в стратегии бомбовой войны принесло размещение на Британских островах частей американских ВВС (US Air Force) — американцы придерживались принципиально иной тактики: они предпочитали дневное прицельное бомбометание с большой высоты. Вначале американцы бомбили объекты вермахта на французской, голландской или бельгийской территории; дневные налеты производили больший эффект, чем ночные. В 1942 г. американцы построили 48 тысяч самолетов (из них 2600 четырехмоторных «летающих крепостей»), а немцы — 14 700 самолетов (дальних бомбардировщиков немцы вообще не производили){466}. На основе подавляющего материального превосходства и приобретенного опыта англичане и американцы начали стратегическое бомбовое наступление (combined bomber offensive) на Германию, решение о начале которого было принято на конференции в Касабланке. Чтобы бомбежки были круглосуточными (roundthe-clock-bombing), американцы бомбили Германию днем, а англичане ночью. Несмотря на то что американцы предпочитали точное бомбометание по промышленным объектам, а англичане бомбили жилые кварталы, на практике они действовали совместно. На конференции в Касабланке американцы заявили, что в Германии они будут осуществлять только прицельное бомбометание, но это была не более чем попытка завоевать выгодную в моральном отношении позицию: американцы бросали бомбы с большой высоты, а не с пикирования, и о какой-либо точности не могло быть и речи.
Англичане же своей «неограниченной бомбовой войной» хотели хоть как-то выделиться на фоне растущей военной мощи США и СССР. Именно по этой причине английские расходы на бомбовую войну были весьма значительными, а пропорционально к общим английским военным расходам — чрезвычайно большими: в бомбардировках Германии принимало участие около 7% всей английской живой силы и было задействовано не менее четверти всего военного производства Великобритании{467}.
Технической предпосылкой для решения о круглосуточных бомбежках стало создание новой системы дальнего наведения, которая называлась «Гобой»: бомбардировщики летели по наводящему на цель радару. Эта система впервые была опробована при налете на голландские электростанции 15 мая 1942 г. 5–6 марта 1943 г. при помощи новой системы наведения состоялся первый налет на Германию — на Эссен, 9–10 — на Мюнхен. Затем английские инженеры дополнили «Гобой» новым радаром — «H2S»; он работал в сантиметровом диапазоне и показывал на дисплее район налета. Этот британский панорамный радар немцы называли «Роттердамский прибор» (Rotterdamer Gerdt){468}. 31 января 1943 г. он был использован при налете на Гамбург. «Роттердамский прибор» успешно применялся англичанами и американцами и для борьбы с немецкими подлодками. Эти и другие технические детали бомбовой войны свободно обсуждались немцами и в средствах массовой информации, сведения были открытыми. Любопытно и то, что в преддверии налетов по немецкому радио аккуратно извещали о направлении и скорости полета бомбардировщиков противника.
На деле реализовать запланированную в Касабланке круглосуточную бомбежку Германии (дневные — точные — бомбометания американцев и ночные — по площадям — английские бомбежки) оказалось не так просто, так как днем «летающие крепости» не могли действовать без прикрытия истребителей, а дальние истребители появились не сразу. Поэтому задачу непрерывной бомбежки Германии удавалось осуществлять лишь эпизодически, и одним из таких «эпизодов» стал Гамбург. Разрушение Гамбурга 27–28 августа 1943 г оказалось переломным моментом в бомбовой войне против рейха: за неделю от «зажигалок» выгорело 2500 гектаров городской застройки; от жара плавились даже стекло и мостовая, пожар вызвал сильнейшую тягу, которая срывала крыши, вырывала с корнем деревья, даже поднимала в воздух железнодорожные вагоны. В этом аду погибло около 50 тыс. человек, по большей части женщин и детей, было полностью разрушено 278 тыс. квартир, 277 школ, 58 церквей и 24 больницы{469}. Около миллиона жителей Гамбурга остались без крова. В полицейском отчете об этой трагедии говорилось: «Утопическая картина превратившегося в пустыню большого города — без газа, воды, света, транспорта — стала явью. Улицы покрыты сотнями трупов, которые расположены в самых необычных позах»{470}. Подобных катастроф в немецкой истории ранее не было: в психологическом отношении разрушение Гамбурга стало для немцев таким же ударом, как поражение под Сталинградом. Не меньшая трагедия чуть позже произошла в Мюнхене, где за короткий срок погибло 30 тыс. человек. Опасаясь эпидемии, архиепископ города просил военные власти сжечь трупы в крематории концлагеря Дахау, но ему было отказано, так как в лагере была только одна печь, и она не справлялась с сожжением трупов узников{471}. СД передавала, что переполненные ненавистью немцы вопрошали: когда же Англия перестанет быть островом?{472}
Немецкая истребительная авиация не смогла сдержать врага, во много раз превосходившего ее по численности, хотя сбивала очень много — только американских В-17 («летающая крепость») было сбито 2000 (в каждом «Боинге» экипаж был 10 человек, нес он 7,8 т бомб при высоте полета 11 км; за всю войну американцы построили 12 700 таких самолетов). Не меньшую опасность представлял собой английский бомбардировщик «Ланкастер», введенный в строй с начала 1942 г. (вес бомбового груза — 7,5 т).
Упомянутый выше налет англичан на Гамбург (не говоря уже о дальнейших бомбежках) произвел эффект, прямо противоположный ожидаемому: после поражения под Сталинградом и в Тунисе немцы начали разочаровываться в Гитлере. Террористические налеты англичан и американцев, однако, вновь сплотили Германию вокруг фюрера. Даже мальчишек 14 лет (1928 г. рождения) стали привлекать к противовоздушной обороне. Под давлением обстоятельств дети на деле стали реализовывать слова песни ГЮ «сквозь мрак и ночь мы маршируем за Гитлера» (wir marschieren für Hitler durch Nacht und durch Not){473}.
Ожесточение немцев против бессмысленных бомбежек было столь велико, что геббельсовская пропаганда могла направить его в каком угодно направлении. Так, в разгар войны СД передавала, что среди немцев имело хождение «рационализаторское» предложение: запретить евреям пользоваться бомбоубежищами, а затем опубликовать цифры погибших. Некий сварщик на заводе сказал, что раньше такие меры могли показаться варварскими, но для Германии это необходимая оборона, в которой все средства хороши{474}. Русская мемуаристка, жившая тогда в Германии, писала, что американцы кидали только фугасные бомбы разного веса, иногда очень тяжелые, а англичане бросали воздушные мины, которые летели с чудовищным воем, пугающим население; мины сбрасывали под очень острым углом, и они попадали даже в нижние этажи и подвалы; взрывная волна тоже шла по горизонтали{475}. СД при этом неоднократно отмечала, что из-за роста числа налетов растет и жажда мести и ненависть к организаторам и исполнителям этих бомбежек{476}. Впрочем, следует отметить, что от массовых бомбежек страдали не только немцы, но и проживавшие на оккупированной территории французы: если в кампанию 1939–1940 гг. погибло или пропало без вести 87 тыс. французов, то следствием англо-американских бомбежек Франции было 65 тыс. погибших{477}.
В Германии ходили слухи об изобретении немецкими инженерами новых пушек, способных добить до Британских островов, о новых сверхмощных бомбах, действовавших на принципе расщепления атомного ядра; говорили о ракетах, управляемых летчиками-смертниками{478}. На самом деле, еще 22 декабря 1942 г. Гитлер подписал распоряжение о создании ракетного оружия. Интересно отметить, что слухи о возможности использования летчиков-самоубийц не были пустыми: 28 февраля 1944 г. известная немецкая летчица-испытательница Ханна Рейтч предложила использовать камикадзе на V–2 — тут же нашлось 70 добровольцев. Гитлер категорически отверг это предложение — оно якобы не соответствовало германской солдатской традиции и менталитету (unsoldatisch und undeutsch){479}.
Только после уничтожения исторических центров Ростока и Любека (в 1942 г.) люфтваффе — весьма ограниченными силами средней бомбардировочной авиации — попытались также перейти к бомбардировкам по «Бедекеру» (туристический путеводитель, широко распространенный в Европе до войны): серьезно пострадали Кентербери, Бат, Йорк, а в 1944 г. вошло в решительную фазу создание «оружия возмездия» (Vergeltungswaffe) — ракет «Фау-1» и «Фау-2». Предполагалось ежедневно обстреливать Англию 24 ракетами «Фау-2». Для сравнения: в 1944 г. 4100 вражеских четырехмоторных самолетов сбрасывали на Германию ежедневно 35 тыс. тонн бомб… Ежемесячно выпускалось 900 ракет — логичнее было бы, писал в мемуарах министр вооружений Шпеер, сосредоточить усилия на производстве ракет «земля-воздух». От этой самонаводящейся ракеты длиной 8 метров и зарядом в 300 кг не мог уйти ни один вражеский самолет{480}.
«Фау-1» был недорогим проектом — на средства, необходимые для постройки одного бомбардировщика «Ланкастер», на обучение экипажа, на производство снарядов и топлива, можно было построить 300 ракет «Фау-1», каждая с тонной взрывчатки и радиусом действия в 300 км. За 3 месяца 1944 г. на строительство этих ракет немцы потратили 12,6 млн. фунтов стерлингов — английские материальные затраты были в 4 раза больше; от ракет в Великобритании погибло 7800 человек, среди них 1950 пилотов. Гитлера, однако, не удовлетворяли эти показатели: в хаосе компетенций Третьего Рейха преимущество получали те проекты, которые соответствовали его бредовым идеям. При помощи ракеты «Фау-2» Гитлер хотел отомстить Рузвельту, разрушив Нью-Йорк, поэтому на нее выделялись огромные ресурсы. Только в Германии на строительстве ракеты «Фау-2» было занято 200 тыс. рабочих, включая высококвалифицированных техников. Программа «Фау-2» поглотила огромные средства и лишила Германию современных реактивных самолетов и подземных нефтеперерабатывающих станций, радаров, подводных лодок{481}.
Партийное руководство и пропаганда всеми силами стремились уберечь чувство общности нации перед лицом массовых бомбежек и общих страданий. По настоянию Бормана, в конце 1942 г. все 42 гауляйтера стали одновременно имперскими комиссарами по обороне рейха (Reichsverteidigungkommissare) с полномочиями и в сфере гражданской обороны. В преодолении последствий бомбежек некоторые гауляйтеры (например, гамбургский гауляйтер Карл Кауфман, в прочих отношениях — отвратительный тип) смогли добиться выдающихся результатов по мобилизации населения на ликвидацию разрушений{482}. Кроме того, руководитель партийной канцелярии Мартин Борман 1 марта 1943 г. разослал циркуляр, в котором требовал от руководства всех рангов личного примера в процессе тотальной мобилизации общества: «Никаких банкетов, никаких приемов, для этого у нас нет времени, средств, и вообще это неуместно. Народ не поймет, если руководство будет развлекаться и пьянствовать. Помните, что о ночи, проведенной в кутеже, будут говорить больше, чем о 100 ночах, занятых работой»{483}. Борман указывал, что только корректностью и неподкупностью можно завоевать расположение народа; он требовал от партийных функционеров «возрождения добродетелей раннего национал-социализма». Соображения Бормана не были лишними: к устрашающим ежедневным налетам и плохому военному положению постепенно начали добавляться трудности со снабжением продуктами питания; жалобы нарастали, как снежный ком{484}. В конце мая 1943 г. уменьшились карточные нормы на мясо, правда при этом немного повысились рационы на хлеб и жиры. Рабочие возмущались тем, что «теперь вместо 100 граммов мяса будет всего лишь кусок хлеба с маслом»{485}.
До 1944 г. союзническая бомбардировочная авиация разрушила 600 тыс. зданий, 1,6 млн. квартир, до 1945 г. в бомбежках погибло 600 тыс. человек. С 1942 г. английская авиация сбрасывала на немецкие города ежемесячно до 90 тыс. тонн бомб, а немцы сбросили бомб на Великобританию: в 1940 г. — 36 тыс. тонн, в 1941 г. — 21 860, в 1942 г. — 38 260, в 1943 г. — 2298, в 1944 г. — 9151, в 1945 г. — 761 тонну. Как ни странно, бомбометание по гражданским объектам Германии резко усилилось в конце войны, когда оно уже ничего не решало. Только в марте 1945 г. американцы и англичане сбросили на Германию 130 тыс. тонн бомб{486} — это больше, чем люфтваффе сбросил за всю войну. Речь шла о неведомых ранее масштабах: если немцы за всю войну сбросили 108 тыс. тонн бомб, то американские и английские ВВС на Европу сбросили 2,7 млн. тонн бомб, из них 50,3% — на Германию, 6,7% — на Австрию, 1,8% — на Францию, 13,7% — на Италию, остальное — на другие страны{487}. Обида за бессмысленные бомбежки осталась в Германии (и отчасти среди английской общественности) до сих пор: 31 мая 1992 г., когда королева-мать открывала в Лондоне памятник маршалу Артуру Харрису, церемония несколько раз прерывалась криками протеста. Когда же королева Елизавета И в октябре 1992 г. прибыла в Дрезден, ее встретили свистом и тухлыми яйцами{488}.
Английский физик Патрик Блэкетт считал, что союзнические бомбежки Германии являются отражением «комплекса Юпитера»: представления о праведных богах, мечущих громы и молнии на головы ненавистных врагов. Только этим комплексом можно объяснить бессмысленную и варварскую бомбардировку Дрездена 14 февраля 1945 г. Рузвельт и Черчилль хотели показать Сталину, что они делают все возможное, чтобы помочь Красной армии на Восточном фронте. Приказ о бомбежке Дрездена Черчилль отдал прямо с Ялтинской конференции. В Дрездене было много беженцев из Силезии — вполне можно было предположить, что Сталин хотел их уничтожить, чтобы беспрепятственно передвинуть польскую границу на Запад{489}. Возможно, это была одна из причин приказа Черчилля бомбить Дрезден. Трагедия Дрездена была особенно болезненной по той причине, что хотя он и не был объявлен открытым городом, но на него было совершено только два небольших воздушных налета: первый 7 октября 1944 г. (погибло 435 человек при разрушении железнодорожной станции) и 16 января 1945 г. (погибло примерно столько же человек на той же станции). Казалось даже, что с союзниками было достигнуто негласное соглашение: в ответ на то, что в свое время немцы пощадили Оксфорд, англичане не трогали Дрезден. В конце концов, город не имел военного значения, а многие его памятники входили в сокровищницу мирового искусства. Ощущение безопасности горожан распространилось и на сотни тысяч беженцев из восточных земель. На вокзале сидели пассажиры, административные здания были забиты людьми, в центральном парке Дрездена в палатках размещалось около 200 тыс. беженцев. Всего в городе собралось около 1,3 млн. человек{490}. В первые минуты налета связь между Дрезденом и внешним миром прекратилась, и все подробности ужасного дня дошли до Берлина только к вечеру. Сначала Геббельс отказался верить в масштабы катастрофы, потом разразился рыданиями и начал обвинять Геринга, называя его «паразитом, достойным суда»{491}. Под бомбами в Дрездене погибло 135 тыс. человек — у города не хватало сил похоронить погибших. Чтобы собрать трупы и предать их огню, военные соорудили металлические колосники, под которыми разводили огонь; на каждое сооружение складывали по 50 трупов, погребальные костры пылали две недели{492}.
Не менее тяжелой была судьба Лейпцига — исторической святыни немцев, важнейшего культурного центра Германии. Именно здесь находилась церковь Святого Томаса, где 27 лет подряд Бах играл на органе и где он был похоронен, где крестили Вагнера, где Лютер прочитал свою первую проповедь.
Поскольку с 1943 г. налеты стали практически регулярными, то большинство немцев между 18 и 19 часами устремлялись в бомбоубежища и покидали их только к 22.00, воздушные тревоги часто повторялись и ночью. Таковой была повседневность для многих немцев долгие годы войны, но все равно они готовы были каждый раз начинать все заново: убирать развалины, отстраивать разрушенное, держаться из последних сил. Иными словами, расчет союзников на панику и дестабилизацию вследствие бомбежек гражданских объектов совершенно не оправдался — он был ошибочным. Массовые бомбежки немецких городов вызывали не страх и желание сдаться на милость победителя, а ненависть и готовность бороться до конца.
На союзнические ковровые бомбометания «по площадям» люфтваффе не мог ответить адекватно, так как в Третьем Рейхе требование точного бомбометания с пикирования было распространено на все типы самолетов, но для этого нужны были соответствующие прицелы, а главное — высокое качество подготовки экипажей; все это тормозило строительство мощной дальней бомбардировочной авиации. Англичане же и американцы бомбили с высокого (до 6 км) горизонтального полета и «по площадям»: их главной задачей было воздействие на моральное состояние гражданского населения{493}. В этой связи следует помнить, что именно английская и американская авиации спровоцировали тотальную воздушную войну. «Немцам незачем добавлять к уже имеющемуся чувству вины еще и ответственность за массовые бомбардировки и тотальную воздушную войну», — справедливо подчеркивал в мемуарах генерал-майор пожарной службы Ганс Румпф{494}. Нужно иметь в виду, что «точное бомбометание», которое американцы совершенствовали с 1941 г., к сентябрю 1944 г. нанесло значительный ущерб немецкой военной экономике, а «бомбежки по площадям» достигли апогея как раз к 1945 г., когда участь Третьего Рейха была уже решена. Всего вследствие бомбежек в Германии погибло 350 тыс. человек, раненых и калек было 850 тыс. Число жертв бомбежек среди гражданского населения Германии было в 10 раз больше, чем в Великобритании{495}.
Военно-воздушный террор союзников — тема № 1 в повседневных разговорах — усилил немецкое военное сопротивление и поднял моральный дух немцев, но к концу 1944 г. он стал просто изматывать. Нервозность и страх смерти под обломками зданий постоянно преследовали жителей немецких городов (эту обстановку живописал в своем блестящем романе «Бойня номер пять» (1969 г.) американский писатель Курт Воннегут, который сам принимал участие в бомбежках, был сбит, попал в плен к немцам и пережил бомбежку Дрездена в лагере для военнопленных). В большинстве немецких городов к концу 1944 г. уже не было спокойных ночей, жизнь ничего не стоила, люди жили настоящим и не помышляли о будущем. На солдат, приезжавших в отпуска, эта атмосфера действовала угнетающе: они уже не убеждали друг друга в необходимости борьбы до победного конца, но спрашивали, за что солдаты дерутся на фронте, если в тылу враг беспрепятственно уничтожает их дома и убивает их близких{496}.
Напряжение усиливали беженцы из разбомбленных городов. Они рассказывали всякие ужасы, например, как эсэсовцы расстреливали мечущиеся по улицам живые факелы, чтобы эти несчастные чего-нибудь не подожгли еще или чтобы прекратить страдания{497}. На первом этапе помощь беженцам была организована хорошо, но с увеличением их числа она становилась все более обременительной и потому формальной. Так, в некоторых частях Германии (например, на юге) помощь беженцам властями была настолько формализована, что народ не испытывал к ним сострадания, и даже называл беженцев «цыганским табором»{498}. Сыграло свою роль и то обстоятельство, что тяготы содержания и расквартирования беженцев распределялись отнюдь не равномерно по всем слоям общества, и крестьяне удивлялись, как удается обладателям огромных стокомнатных апартаментов или дворцов избежать «обязательного» подселения{499}.
Германия накануне поражения
В один из самых тяжелых моментов в истории Третьего Рейха — после поражения под Сталинградом и после поражения в Африке — сообщение об отставке Муссолини произвело впечатление грома среди ясного неба. Шок среди партийных и государственных функционеров был гораздо больший, чем среди простого народа{500}. Даже Гитлер был ошарашен известием, хотя абвер и СД давно доносили об интригах при итальянском королевском дворе и о шатком положении дуче{501}. Молчание Гитлера по поводу итальянских событий действовало неблагоприятно — как раз в этот момент, как передавала СД, народ нуждался в успокаивающем и ободряющем слове фюрера{502}.
9 сентября британцы высадились в Калабрии, американцы — в Салерно, и генерал Эйзенхауэр объявил о заключении перемирия с Италией (которое тайно было подписано на Сицилии еще 3 сентября). Тотчас по приказу Гитлера немецкие войска были введены в Италию, Рим был оккупирован, а итальянские войска — беспрепятственно разоружены. Итальянский флот успел выйти из зоны досягаемости вермахта и сдался на Мальте англичанам. 13 октября правительство Бодальо официально объявило войну Германии. В Германии это известие восприняли уже не так трагически — в народе говорили, что после Сталинграда все пошло вкривь и вкось, и военная удача окончательно отвернулась от немцев. Союзники по антигитлеровской коалиции, морально выигравшие от поражения Италии, усилили бомбежки немецких городов: 40 тыс. убитых с 25 июля по 5 августа 1943 г. насчитали только в Гамбурге. СД доносила, что немцы теряют оптимизм, нарастает недовольство режимом. СД сообщала об анекдоте о новом требовании при вступлении в партию: тот партайгеноссе, который приведет в партию 9 новых членов, сам может выйти из нее, а тот, кто приведет 10 — получит свидетельство, что никогда в партии и не был{503}. Стали распространяться самые невероятные слухи, что Геринг, Риббентроп и Ширах бежали, но доверие к Гитлеру оказалось довольно прочным; хотя и поговаривали о его возможном уходе, но не злорадно, а с определенной долей сожаления{504}. Все больше партийных значков исчезало с лацканов пиджаков, все реже можно было услышать «гитлеровское приветствие». Раздавались даже голоса о возможности нового правительства в Германии{505}. 16 августа 1943 г. СД таким образом резюмировала видение немцами военного положения страны: «Мы обороняемся от превосходящих сил противника. Италия от нас отвернулась, так как ей посулили определенные блага. Отсюда — угроза для нас со стороны Альп: южная Германия станет объектом интенсивных налетов вражеской авиации, Балканы — в опасности, а это вредит снабжению нашей страны нефтью. Огромные людские резервы СССР и их неисчерпаемые материальные ресурсы могут привести к третьей русской зиме, которую вермахт не перенесет, и для Германии наступит катастрофа. Многие возлагают последние надежды на оружие возмездия, но большинство в это чудо не верит. Эвакуация миллионов людей, трудности с их размещением и снабжением приведут к анархии»{506}.
СД, впрочем, отмечала, что после выступления Гитлера (10 сентября) по поводу итальянских событий немецкое общество вновь воспрянуло. Фюрер убедительно и прямо говорил о новых проблемах, о том, что крах Италии давно можно было предсказать, но в речи его звучал оптимизм. Он заверил, что выход Италии из войны практически ничего не меняет, поскольку в военном отношении Италия и до этого ничего собой не представляла, что и до ее капитуляции всю тяжесть борьбы на юге Европы нёс на себе вермахт.
СД передавала, что когда все услышали спокойный голос фюрера, который говорил о полной уверенности в конечной победе, то его спокойствие и уверенность передались немцам. Говорили, что если фюрер так спокоен, значит «всё у нас будет в самом лучшем виде» (bei uns alles in Butter sei){507}. После того как гитлеровская речь, переданная по радио, подняла настроения большинства немцев, пришло известие ОКВ о том, что 10 сентября 1943 г. итальянские войска на Балканах, в южной Франции, в северной Италии и в Риме разоружены, затем ОКВ сообщило, что итальянцы капитулировали на Родосе, а Милан, Турин и Падуя заняты вермахтом. Эти известия подняли настроения немцев. Сразу появились анекдоты: «ранее считали, что война продлится 2 года и 14 дней (2 года против англичан и 14 дней против итальянцев), а теперь получилось 2 года и 4 дня». Или еще: Муссолини попросил у Гитлера 8 дивизий для поддержки Италии, а Гитлер ответил, что он лучше одной дивизией завоюет всю Италию{508}. Гитлер часто смеялся над передаваемыми СД анекдотами, в том числе и о себе, но анекдот о том, что англичане и американцы начали разбрасывать над Германией сено для ослов, которые еще верят в «возмездие», его разозлил{509}.
Освобождение Муссолини 12 сентября позволило многим немцам вздохнуть с облегчением. Известие об энергичных и эффективных действиях вермахта в Италии вновь подняло авторитет Гитлера: повседневные заботы и страхи отступили на второй план, доверие к власти опять выросло. СД отмечала, что в конечном счете выход Италии из войны не очень негативно повлиял на настроения немецкой общественности: большую часть Италии удалось удержать; у немецкой общественности вызывали возмущение известия о бесцеремонном обращении с итальянцами англо-американцев. Нужно отметить, что и на самих итальянцев злость в немецком обществе была изрядная — «приговор» немецкого народа гласил: им нельзя простить второго предательства (в Первую мировую войну Италия в 1915 г. неожиданно для немцев перешла на сторону Антанты). Сочувствия к попавшим в англо-американскую оккупацию итальянцам немцы не испытывали, энтузиазма по поводу провозглашенной 18 сентября фашистской «Итальянской социальной республики» во главе с освобожденным Муссолини — тоже. Казнь Галеаццо Чиано была воспринята с удовлетворением, а усилия Муссолини по воссозданию итальянской армии никого не заинтересовали{510}. Встреча Муссолини и Гитлера 23 апреля 1944 г. в замке Клессхайм не вызвала у немцев никакой реакции. Борман по специальному распоряжению фюрера вынужден был даже запретить критику итальянского фашизма в прессе. Причина такого безразличного или раздраженного отношения немцев к событиям в Италии объясняется тем, что все внимание было поглощено происходящим на Востоке и ожиданием вторжения с Запада.
СД отмечала воздействие на немецкую публику традиционной гитлеровской речи по поводу годовщины «пивного путча» в 1943 г. — фюрер сказал о том, что теперь Западному фронту будет уделено больше внимания, и англичанам, наконец, отомстят за злодеяния и варварские бомбежки. Гитлер выразил полную уверенность в грядущей победе. СД передавала, что слова фюрера о победе и возмездии на некоторое время устранили у большинства немцев сомнения — если Гитлер это сказал, значит так оно и будет: «томми» получат по заслугам. Слова Гитлера пока значили больше, чем пропагандистская газетная шумиха и клятвенные обещания возмездия на партийных митингах; доверие к фюреру оставалось пока непоколебимым{511}. В речи Гитлер назвал себя «глубоко религиозным» человеком и несколько раз повторил фразу «с благодарностью преклоняясь перед Всевышним». Эти слова, по всей видимости, с усмешкой были восприняты в церковных кругах, но на простых немцев они произвели глубокое впечатление — Гитлер с присущим ему политическим инстинктом сказал то, чего от него уже давно ждали немцы. Другим «патентованным» средством достижения большей мобилизации гражданского населения и армии были репрессии — наказания для тех, кто высказывал «пораженческие» настроения, резко усилились.
Столкновение вермахта с превосходящими силами англо-американцев в Италии привело к тому, что 30 сентября 1943 г. немцами был сдан Неаполь, 5 октября — Корсика. На Восточном фронте в это время вермахт во второй раз сдал Харьков, Сталино (Донецк) было взято советской армией, и Донецкий промышленный район был утрачен немцами; 3 января 1944 г. советские войска вышли на прежнюю государственную границу СССР. С ноября 1943 г. в письмах фронтовиков было все больше сетований на нехватку продовольствия, боеприпасов и главное — людей: батальоны по численности стали ротами, полки — батальонами. Солдаты шутили, что иные дивизии в состоянии прокормить одна полевая кухня{512}. Сообщения с фронта о тяжелом положении армии вызывали соответствующую реакцию в немецком тылу, где также не все было ладно: имело место укрывательство от фронта и кумовство, на этой почве процветало взяточничество. Те состоятельные немцы, которые имели возможность как-либо подкупить или задобрить местное армейское начальство, могли быть спокойны, что их сыновья останутся в казармах в Германии, а не отправятся на Восточный фронт. СД передавала, что все это было хорошо известно немецкой общественности{513}.
Летом 1944 г. печальные для рейха вести (особенно с Восточного фронта) обгоняли друг друга; 23 июня пришло известие о «трагической гибели в результате несчастного случая» генералов Карла Эгльзеера, Эмиля фон Викеде и популярного в народе генерал-полковника Эдуарда Дитля. Тотчас стали распространяться слухи о подстроенной авиакатастрофе. Также ходили слухи об «оружии возмездия», о самолетах, развивающих скорость 1280 км/час[33], о бомбардировщиках с дистанционным управлением и прочих чудесных средствах борьбы с врагом
По-настоящему немцы в тылу ощутили дыхание войны только в 1944 г. В конце 1944 г. было объявлено об отмене отсрочки от призыва для младших и единственных в семье сыновей, также в армию стали призывать пятидесятилетних ветеранов Первой мировой войны.
Парадоксально, но настроение в немецком тылу весной-летом 1944 г. было гораздо лучше, чем год назад — вероятно, это была вера в чудо, замешанная на усталости от войны. СД доносила, что вновь стали носить партийные значки, партийных боссов ругали значительно меньше. Весьма показательным, по мнению экспертов СД, было и то, что анекдоты стали значительно добродушнее… В одном из бюллетеней «Вестей из рейха» приводился такой анекдот: католик принес на исповедь радиоприемник, патер в недоумении спрашивает, в чем дело. «А он слишком много врал в последнее время и должен исповедаться»{514}.
Дефицит породил меновую торговлю, меняли всё: карточки на сигареты — на одежду, мясо — на хлеб, крестьяне охотно меняли на продукты одежду и всяческую технику. СД передавала, что килограмм сала или полкило масла можно было обменять на упаковку трубочного табака, 1 яйцо или 5 г жира — на 1 сигарету, гуся — на 3 бутылки коньяка, 50 г мяса — на 10 сигарет. Услуги и работа стали оплачиваться не деньгами, а натурой — продуктами, спиртным, табаком. На этом фоне пышным цветом процветала коррупция. Жесткие штрафы и наказания почти никакого действия не имели{515}.
Фронтовики в отпусках, будучи подавленными тяготами войны, не выказывали интереса к домашним делам, что раздражало женщин: их усталость от войны тоже была безграничной. СД все чаще передавала, что непонимание проблем и забот друг друга часто становилось причиной скандалов и размолвок в семьях. При эвакуации детей из ставших опасными городов в рекреационные лагеря возникали бесконечные проблемы: разделение семей, жилищные сложности. Не последнюю роль при долгих разлуках играли и сексуальные проблемы.
До войны иностранцы охотно пользовались гостеприимством Третьего Рейха: въезд в нацистскую Германию был намного свободнее, чем в СССР{516}. В отличие от СССР, нацистская Германия разрешала своим гражданам и выезд за границу, видимо, власти не опасались, что на среднего немца, посетившего демократическую страну, антинацистская пропаганда подействует разлагающе. В определенном смысле как реверанс Западу можно рассматривать отказ Гитлера от готического шрифта (это можно сравнить с отказом большевиков от «еров» и «ятей») — своеобразной «модернизацией» алфавита. Борман, поддакивая Гитлеру, утверждал, что готический шрифт возник на основе «швабахского еврейского письма» (Schwabacher Judenlettem), поэтому его следует заменить шрифтом «антиква», который и был введен как общеобязательный в нацистской Германии с 1942 г.{517}
В нацистской Германии немцы отнюдь не высокомерно или пренебрежительно относились к иностранцам: удивительно, но несмотря на военный разгром Франции, в Германии даже в разгар войны в полной мере сохранилось отношение к Франции как к метрополии европейской культуры. Современник описывал следующую уличную сценку: Берлин, жаркий летний день 1942 г.; длинная очередь за мороженым (мороженое, несмотря на карточную систему, продавали свободно, оно было питательно и утоляло жажду). К мороженице подходят два француза, без очереди берут по порции заветного лакомства и удаляются — никакого протеста ни из-за прилавка, ни от очереди. Если бы на месте французов оказались русские или поляки и даже если бы они стояли в очереди — поднялся бы невообразимый скандал{518}. О некотором пиетете к Западу в обыденном сознании свидетельствует и отказ генерала Дитриха фон Хольтица исполнить приказ Гитлера (1944 г.) защищать Париж до последнего патрона и затем сровнять его с землей. Вместо этого 25 августа 1944 г. Хольтиц подписал акт о капитуляции, и «столица мира» почти не пострадала{519}. Тот же генерал при осаде Севастополя продемонстрировал большую жесткость и решительность — из 4800 солдат его полка осталось 347{520}.
Весьма показательными являются размеры пайков рабочих на тяжелом производстве в 1943 г.{521}
| Советские военнопленные | Паек в граммах | Рабочие с Запада | Паек в граммах |
| Хлеб | 3400 | Хлеб | 3180 |
| Мясо | 400 | Мясо | 580 |
| Жиры | 200 | Жиры | 270 |
| Картофель | 7000 | Сыр | 31,25 |
| Крупа | 150 | Крупа | 150 |
| Сахар | 110 | Мармелад | 175 |
| Эрзац-чай | 14 | Сахар | 175 |
| Овощи | При наличии | Эрзац-кофе | 62,5 |
Впрочем, с расширением контактов у немцев по отношению к русским (речь идет об угнанных в Германию на работу или о военнопленных) стали ломаться многие пропагандистские стереотипы — русские, как и немцы, оказались разные: оказалось, что многие русские очень сообразительны и имеют склонность к технике. Некоторые мемуаристы передавали, что большое впечатление на немцев произвела неподдельная религиозность русских женщин{522}, что очевидно противоречило пропагандистскому стереотипу о безжалостном и полном искоренении религиозности в большевистской России. Со временем количество советских военнопленных росло, и к августу 1944 г. составило 631 599 человек. Соответственно, их доля среди задействованных на производстве выросла втрое (с 11,2% до 32,7%). В мае 1944 г. их количество впервые превысило количество французских рабочих из военнопленных (611 тыс.). Если в конце февраля 1942 г. из общего числа занятых на работах военнопленных (1,37 млн.) французов было 971 тыс. (70,9%о), а советских — 153 тыс. (11,2%), то к августу 1944 г. соотношение изменилось{523}. В большинстве своем, к «остам» немцы относились равнодушно. Хотя, начиная с 1943 г., многие немцы стали брать «остов» к себе домой на работу, то есть, по сути, давали им передохнуть и, как правило, хорошо поесть{524}.
Вскоре, однако, немцам предстояло встретиться с врагом на собственной земле… 8 июня 1944 г. СД передавала, что известие о начале десанта англо-американцев во Францию многие немцы восприняли с воодушевлением, настроение в обществе было спокойным и уверенным. Информация о ходе боев на побережье Атлантики воспринималась с большим интересом. Все ждали успеха. Большинству немцев не было известно, что армии вторжения с ее 86 дивизиями, 3100 бомбардировщиками и 5000 истребителями вермахт мог противопоставить только 59 дивизий, 165 бомбардировщиков и 185 истребителей. С таким соотношением сил «сбросить врага в море», как обещала пропаганда, было сложно, поэтому вскоре в немецком обществе стало чувствоваться разочарование{525}.
К моменту открытия Второго фронта немцы впервые стали переживать действительные трудности и перебои со снабжением — дело в том, что немецкая экономика была переведена преимущественно на военные рельсы: в мае 1940 г. доля военного производства во всем производстве Германии была 15%, в 1941г. — 19%, в 1942 г. — 26%, в 1943 г. — 38%, в 1944 г. — 50%. В мае 1940 г. в Германии ежемесячно производили 40 танков, а в 1944 г. — 2000. Если в 1939 г. производство всех самолетов в Германии ежемесячно составляло 1000 машин, то в 1944 г., несмотря на произведенные союзнической авиацией разрушения, одних истребителей ежемесячно производили 4000 штук. Эти успехи, однако, ничего не меняли в общей картине: к октябрю 1943 г. советская армия насчитывала 13,2 млн. солдат, а вермахт на Востоке насчитывал 9,1 млн. солдат{526}.
К концу войны одной из главных проблем для немцев стал страх перед советской оккупацией. В Восточной Пруссии лихорадочно готовились к принятию большого количества беженцев из занятых Красной армией районов, для них готовили промежуточные пункты горячего питания. Местные нацистские функционеры следили за тем, чтобы не началась паника. К примеру, в Белостоке владелец кинотеатра пытался вывезти мебель из своего заведения, но местный партийный руководитель приказал разгрузить машины, а провинившегося паникера заставили заплатить штраф — 20 тыс. рейхсмарок — в пользу немецкого Красного Креста. 15 июля 1944 г. в Восточной Пруссии и в Данциге были прекращены пассажирские железнодорожные перевозки — немцы в панике штурмом брали последние поезда, стремясь уехать от Красной армии хоть на крыше вагона{527}. Многие девушки из БДМ, мобилизованные на работы в Польше, там и погибли, поскольку их вовремя не смогли эвакуировать{528}.
Известие о покушении на фюрера (20 июля) произвело на немцев впечатление грома среди ясного неба — немцы не были в курсе, что на Гитлера уже было совершено около 40 покушений{529}. При известии о покушении женщины на улицах рыдали, на домах появились сочувственные надписи, многие немцы демонстративно вывешивали флаги со свастикой. Первое время после покушения в обществе ходили разговоры, что теперь все пойдет на лад, ибо предатели и пораженцы не будут более вредить делу обороны рейха, но вскоре настроения опять ухудшились под впечатлением известий с фронта{530}.
Покушение на Гитлера, развал группы армий «Центр» и новая пропагандистская кампания Геббельса по организации тотальной войны на некоторое время отвлекли немецкое внимание от Запада, а когда немцы вновь обратили туда свои взоры, то ощущение было не из радостных. События в Румынии и «предательство короля Михая» вызвали новое обострение кризиса общественного мнения в Германии осенью 1944 г. Бодрому тону геббель-совской пропаганды уже мало кто верил — все большее количество немцев предпочитало слушать иностранное радио. О возможности победы в Германии уже и не помышляли — лучшее, на что могли рассчитывать немцы — это умеренный мир, мир по согласованию сторон. Еще больше упали настроения, когда 10 сентября Германия потеряла своего «главного союзника» — Финляндию. Затем стало известно о «предательстве» Болгарии. Интересно, что некоторое время Болгария находилась в состоянии войны и с Германией и с СССР одновременно, что было беспрецедентно…
11 сентября 1944 г. американский разведотряд впервые пересек границу Германии. Вскоре после этого (25 сентября) Гитлер призвал немцев превратить каждый дом в крепость. Символическим выражением нового характера войны должен был стать «фольксштурм» (Volkssturm). В последний мобилизовывали мужчин от 16 до 60 лет, их военное обучение взяли на себя СА; у фольксштурма было преимущественно трофейное вооружение и фаустпатроны. О непоколебимой вере в Гитлера свидетельствуют результаты призыва в фольксштурм в сентябре 1944 г. в западных районах Германии: добровольно явились на призывные пункты 96% немцев 55–56 лет{531}. 18 октября фольксштурм был провозглашен официально, численность его вскоре достигла 1 млн. человек{532}. Фольксштурм должен был выразить всенародный характер войны, войны без различий рангов и возраста… Формула присяги в фольксштурме была такой же, как в вермахте, и приносилась лично Гитлеру.
Другим средством всенародной мобилизации было поголовное привлечение немцев на рытье окопов. Как отмечали очевидцы, «трудотерапия» пораженческих настроений на самом деле была довольно эффективной. Совместная тяжелая работа и напряжение для сплочения делали больше, чем все пропагандистские усилия вместе взятые. В ходе этой третьей попытки тотальной мобилизации удалось привлечь к общественному труду женщин: их стали брать даже в вермахт — в прожекторные подразделения зенитной артиллерии. Около 100 тыс. девушек должны были заменить в зенитных частях мужчин{533}.
После получения первых известий о начавшемся (16 декабря 1944 г.) первоначально удачном наступлении вермахта в Арденнах немецкая общественность сильно воспрянула духом, для нее это был лучший рождественский подарок. В Восточной Германии, ввиду наступления Красной армии, настроения были значительно хуже. Оставалась, однако, надежда, что советское наступление в Курляндии и на границе Восточной Пруссии будет остановлено, так как «Восточный вал», как внушала пропаганда, был неприступен. В этой связи интересно отметить, что несмотря на успехи советских солдат, несмотря на существенные изменения в оценках СССР, у большинства немцев преобладало представление о Советском Союзе как о «колоссе на глиняных ногах», который может рухнуть в любой момент. Воображение восточных немцев устойчиво противилось самой перспективе того, что дикие «азиатские орды» затопят Германию — большинству немцев это казалось совершенно невероятным, они не принимали эту перспективу за возможную реальность.
31 декабря 1944 г. Гитлер обратился к немцам по радио — его обращение вызвало последний подъем настроений немцев. Высказанная им уверенность в окончательной победе очень повлияла на настроение немцев, правда, некоторое разочарование вызвал тот факт, что Гитлер не сказал, за счет чего конкретно он собирается достичь искомой победы{534}. Несмотря на это, уровень лояльности и доверия к руководству оставался весьма высоким — немцы продолжали проявлять удивительное послушание перед лицом испытаний, о каких-либо инцидентах непослушания или неповиновения не было и речи. Убеждение в том, что руководство справится с растущими трудностями, было почти всеобщим{535}. Эту лояльность не сломило даже известие о сокращении продовольственных рационов в январе 1945 г., чуть позже дело дошло даже до раздач немцам зерна, так как большая часть мельниц была разрушена. Имперское руководство женскими организациями распорядилось инструктировать немецких домохозяек, как измельчать зерна мясорубками или кофемолками.
Это трудно понять и объяснить, но даже большинство беженцев сохраняло веру в Гитлера и они были уверены, что вскоре вернутся в родные края; никому и в голову не приходило, что они покинули родные дома навсегда — по всей видимости, к этой мысли сразу было невозможно привыкнуть. Уважение к партии, однако, было поколеблено, ибо беженцы рассказывали, что их эвакуация (за нее была ответственна НСДАП) была организована из рук вон плохо — не хватало самых простых вещей, много было разговоров и о стяжательстве партийцев. Руководство Минпропа сообщало 11 февраля 1945 г., что со своих мест стронулось около 17 млн. немцев, в том числе 7 млн. — с востока. Часть беженцев Гитлер решил направить в «Протекторат Богемию»: он полагал, что вид несчастных и обессилевших людей предотвратит чехов от восстания{536}. Реализовать это на деле, однако, не удалось из-за сопротивления местного руководства нацистов.
Большинство немцев убедилось в безнадежности ситуации только после получения известия о захвате частями 1-й американской армии 7 марта 1945 г. моста через Рейн у Ремангена (немецкие саперы его взорвали, но неудачно) — только с этого момента в победу в Германии уже никто не верил… Тем более что в день рождения Гитлера — 20 апреля — в руки американцев перешел Нюрнберг, являвшийся «столицей движения». Становилось ясно, что война проиграна, и многие стремились спасти собственную жизнь, а не погибнуть в безнадежной мясорубке. Идею партизанской войны немцы отвергали как несовременную — некий рабочий сказал, что за одного фанатика должны будут расплачиваться все, и за убитого англичанина или американца убьют сотни немцев{537}. Вместе с тем разочарование многих немцев в нацизме и в Гитлере было столь глубоким и обескураживающим, что в ряде случаев это смахивало на утрату религиозной веры; подчас потрясение было столь велико, что некоторые немцы сходили с ума или даже умирали вследствие разочарования, фрустрации и психического истощения. Другие немцы (в гестапо, полиции, армии) в предчувствии конца вымещали свою злобу на дезертирах, на бежавших из лагерей узниках. В последние месяцы в Германии часто случались грабежи, насилия, убийства: это стало следствием активности банд уголовников, к которым часто примыкали беглецы из лагерей — им просто некуда было деваться. Если членов этих банд хватали, то их расстреливали, как это произошло, например, в Кельне в октябре 1944 г., или их линчевала толпа возмущенных немцев. Впрочем, следует отметить, что репрессивный аппарат Третьего Рейха безотказно и эффективно функционировал до последнего момента и в лагерях, и на этапах, и в разбомбленных городах{538}.
Защиту немецкого востока Гитлер поручил своим самым фанатичным генералам и гауляйтерам Ханке и Коху. Гиммлеру было поручено руководить группой армий «Висла». Исполнилась мечта Гиммлера командовать не армией резерва, а боевыми частями, но первый же его приказ по группе армий был лишен всякого практического смысла: он грозил расстрелять всякого, кто не сможет обратить в бегство или застрелить «большевистских бестий», наступающих на Германию. На самом деле, высокий эсэсовский чин, допустивший промахи при обороне Бромберга, был по приказу Гиммлера расстрелян. Несмотря на такую жесткость, объявленные «неприступными крепостями» города на немецком востоке приходилось сдавать превосходящим силам Красной армии; так случилось с Бреслау и с Кенигсбергом. При этом эвакуация гражданского населения почти во всех случаях начиналась слишком поздно. Беженцы с немецкого востока стремились в западные районы Германии, где спастись было значительно легче. Среди немцев всё больше распространялись слухи о зверствах советских солдат. Эти слухи несли беженцы, в огромных количествах хлынувшие с востока. Немецкая мемуаристка Габриэлла Лич-Аннах вспоминала: страх перед советскими солдатами был так велик, что оставшимся в пригороде Берлина — Бабельсберге — жителям функционеры местного Красного Креста раздали ампулы с цианистым калием, чтобы можно было покончить с собой до прихода советских солдат. Лишь благоразумие старшей сестры этой организации Красного Креста предотвратило массовые самоубийства{539}.
В феврале 1945 г. советские части пересекли границы рейха. Немецкие земли в Силезии и в Померании были богатыми и процветающими, и во многих случаях советские солдаты видели изобилие, какого они никогда не имели. Марсель Рейх-Раницки, освобожденный Красной армией в Варшаве в январе 1945 г., вспоминал, что советские солдаты даже своим внешним видом свидетельствовали о страданиях, которые они перенесли — они недоедали, их плохо снабжали, их униформа выглядела ужасно{540}. И вот эти солдаты пришли в процветающую часть Европы. Из всех областей Германии Силезия и Померания меньше всего чувствовали влияние войны, поскольку здесь, в затишье, находились центры эвакуации, процветающие промышленные предприятия, небольшие заводы, которые Шпеер рассредоточил подальше от воздушных трасс союзников. Советские колонны огнем прокладывали себе путь через этот богатый край. Магазины, фермы и дома подвергались грабежам, а затем поджигались. Однако английский военный историк Алан Кларк справедливо указывал, что каким бы варварским не был первый советский удар по Германии, он не шел ни в какое сравнение с поведением нацистов в Польше и СССР, а жестокости, совершаемые советской армией, были не намеренными, но случайными. Советские солдаты были по большей части необразованными простыми людьми, воспитанными в духе ненависти к врагу, за годы лишений и опасности разучившимися уважать человеческую жизнь. К тому же многие имели личные причины мстить немцам. Их давление на Германию, как остроумно отмечал английский историк, было подобно напору закаленных в боях чужеземных войск на распадающуюся цивилизацию — собственно, это был тот облик войны, которым ранее восхищались многие немцы{541}. Теперь война ударила по стране, в которой ее так долго облекали в романтические одежды и так редко чувствовали ее жестокость на собственной шкуре.
Уже 20 октября 1944 г. советские войска взяли прусскую деревню Неммерсдорф (теперь — Маяковское) и учинили расправу над местными жителями — картина убийств была засвидетельствована иностранными журналистами и врачами и в деталях расписана геббельсовской пропагандой{542}. Одним из наиболее известных примеров массовых убийств мирных жителей стал случай в пригороде Кенигсберга Метгетене, который в феврале 1945 г., три недели спустя после сдачи советским войскам, немцы отбили обратно. В этом пригороде было обнаружено около 3000 трупов немецких беженцев, убитых самыми варварскими способами, — преимущественно женщин, детей, стариков{543}. Слово «Метгетен» стало для немцев в последний год войны нарицательным, как и название небольшой прусской деревни Неммерсдорф. Иными словами, антигуманизм нацистов на Восточном фронте был неописуем, но и советский террор в восточных районах Германии начисто лишал будущую ГДР («государство Красной армии») легитимности в глазах немецкого народа.
При первых столкновениях на чужой земле эмоции советских солдат били через край, причем настолько, что жертвами становились даже соотечественники, которые под влиянием пропаганды воспринимались как предатели. А ведь теперь известно, что большинство было угнано в Германию силой. Так, в конце января 1945 г. в выходившей в Берлине русской эмигрантской газете описывали следующий эпизод: 20 января советская танковая разведка (около 10 машин) в районе Лодзи ворвалась в поселок Круппа-Мюле. Обнаружив по пути лагерь русских и украинских рабочих, командир подразделения приказал лагерникам собраться во дворе. Когда все они, включая детей и стариков, собрались, танкисты неожиданно открыли по ним огонь из пулеметов, а разбегавшихся людей давили гусеницами. За несколько минут погибли сотни человек. Танки же развернулись и отошли к основным силам. Правда, Павлу Поляну, который приводит этот эпизод в своей книге, не удалось найти подтверждения этой публикации. В городе Бунцлау в западной Польше советские комендантские части буквально терроризировали советских женщин и девушек из числа репатриированных. Одна из несчастных говорила: «Я днем и ночью ждала прихода Красной армии, ждала своего освобождения. А вот сейчас бойцы относятся к нам хуже, чем немцы. Я не рада, что живу на свете»{544}. Швейцарская машина Красного Креста была уничтожена взрывом гранаты, брошенной советским солдатом, погиб шофер-швейцарец. Некий голландец, считавший, что он, как иностранец, в безопасности, был расстрелян советскими солдатами на глазах семьи. Скорее всего, солдаты были не в состоянии прочесть, что написано в паспорте{545}. Офицеры никак не реагировали на эти безобразия: по всей видимости, они боялись быть «неправильно понятыми». Лев Копелев, будучи старшим инструктором при Политуправлении 2-го Белорусского фронта по работе среди войск противника, проявил «буржуазный гуманизм», за что и был осужден военным трибуналом.
Граф Лендорф, врач, переживший штурм Кенигсберга советскими войсками, писал: «Как вообще можно назвать то, что мы здесь переживаем? Только ли месть это или природная дикость? Откуда явились эти типы, поведение которых не имеет ничего общего с человеческим обликом? Это не имеет ничего общего с Россией, это люди без Бога, это гримаса человечества. Иначе это не повергло бы меня в тягостное чувство стыда, как будто это моя собственная вина»{546}.
Как объяснить антигуманизм поведения советских солдат, не соответствовавший высоким гуманным целям войны против «коричневой чумы»? Такое поведение многих советских военнослужащих определялось ненавистью и жаждой мести, которую они испытывали к немцам в целом. Тем более что ненависть и желание отомстить были узаконены «политически», советская пропаганда также твердила о мести: когда советские войска вступили на территорию Германии, Илья Эренбург объявил, что час расплаты настал. Еще 13 августа 1942 г. в газете «Красная звезда» появилась статья Эренбурга «Убей немца», в которой были такие строки: «Мы скажем утром “убей немца” и ночью “убей немца”. Немцы заслонили от нас жизнь. Мы хотим жить. И мы должны убить немцев…
Мы их перебьем, это всякий понимает. Но нужно их перебить скорее, не то они разорят всю Россию, замучают еще миллионы людей…»{547} Эти увещевания не прошли бесследно, и когда Красная армия пришла в Германию, время мести настало… В Германии часто можно было увидеть плакат с надписью «Солдат Красной армии, ты находишься теперь на немецкой земле; час расплаты настал». Приказ Жукова при вступлении 1-го Белорусского фронта на территорию Германии гласил: «Горе земле убийц. Мы будем страшно мстить за все». Командование 3-м Белорусским фронтом обратилось к солдатам: «Товарищи! Мы достигли границ Восточной Пруссии и сейчас вступаем на ту землю, которая уродила фашистских монстров, разрушавших наши дома, убивавших наших сыновей и дочерей, наших братьев и сестер, наших жен и матерей. Самые закоренелые из этих разбойников и нацистов являются выходцами из Восточной Пруссии. Уже много лет они держат власть в Германии, ведя ее по пути внешней агрессии и геноцида по отношению к другим народам»{548}.
Помимо натравливания бойцов со стороны руководства, важно еще одно обстоятельство — родственники многих советских солдат пострадали от нацистов. Насколько нацистская оккупация коснулась судьбы каждого советского солдата, говорят, например, данные опроса, проведенного в частях 2-го гвардейского танкового корпуса. Из 5848 опрошенных солдат родственники были убиты у 4447, 1169 было искалечено и 908 угнано в Германию. Немцы сожгли 2430 деревень, поселков и городов, где проживали до войны бойцы этого танкового корпуса. Другой пример — Харьков: когда немецкая 6-я армия в октябре 1941 г. взяла Харьков, население города составляло 700 тыс. человек. 15 месяцев спустя половина населения города исчезла: 120 тыс. было угнано в Германию, 80 тыс. умерло от голода, 30 тыс. было расстреляно. В Киеве от довоенного населения осталась пятая часть{549}.
Интересна реакция иностранца на обстоятельства, связанные со страданиями нашего народа в войну. Однажды, уже в начале 1945 г., недалеко от Берлина колонна британских военнопленных догнала колонну советских военнопленных, которые были одеты совсем не по-зимнему и даже без обуви. Их ноги были обернуты какими-то тряпками. Роберт Ки, один из пленных англичан, вспоминал: «Изможденные бледные лица резко контрастировали с черными бородами. Только глаза выдавали в них наличие чего-то человеческого. Эти глаза посылали отчаянный призыв о помощи». Британцы стали рыться в карманах и бросать советским военнопленным разные предметы: мыло, сигареты. Одна из пачек упала слишком далеко. Русский пленный вышел из колонны, чтобы подобрать ее, но тотчас подбежал охранник из фольксштурма и стал бить его прикладом. Среди британцев раздался гул возмущения, чего охранник совершенно не ожидал. Он прекратил избиение и в недоумении уставился на колонну англичан. Жестокость в обращении с советскими военнопленными стала настолько привычной, что любой ропот возмущения казался ему немыслимым. Немецкий солдат стал угрожать англичанам винтовкой, но ропот среди них не смолкал. В конце концов, порядок был установлен. «Бог мой, — сказал один из товарищей Ки, — я заранее прощаю русским все, что они сделают с этой страной, когда придут сюда. Абсолютно все»{550}.
Огромное значение имело и ожесточение боев: с января по май 1945 г. Красная армия потеряла в Германии более миллиона солдат, из которых 250 тыс. было убито. Три недели боев за Берлин стоили советским войскам 80 тыс. жизней{551}. Эти жуткие потери ожесточали солдат, они теряли ориентиры в оценке стоимости человеческой жизни, боли и страданий — их было слишком много для того, чтобы это смог вместить человеческий рассудок.
Ирландский историк Джеффри Роберт отмечал, что хотя советские солдаты совершили много жестокостей, но в их действиях не было организованной системы, которая характеризовала поведение немцев в России. Одной из типичных форм мести советских солдат стало изнасилование немецких женщин. Масштабы насилия были таковы, что до конца 1945 г. женщинам в Германии бесплатно делали аборты, если они заявляли, что забеременели после изнасилования.
Изнасилование, как подчеркивала в своем классическом труде 1975 г. «Against Our Will» («Против нашей воли») Сюзанна Браунмиллер, является частью обычаев войны{552}. Красная армия не была одинока — французское командование дало понять марокканским частям, действовавшим в Италии, что женщины — это законная добыча победителей. Это отношение к жительницам завоеванных стран описано в романе Альберто Моравиа «Чочара». Именно по причине причастности победителей к массовым насилиям во время Нюрнбергского трибунала вопрос наказания за насилия не поднимался{553}. Сотни тысяч изнасилований, совершенных в Германии, свидетельствуют о феномене совершенно иного рода, нежели проявление старых обычаев войны — по всей видимости, они были наиболее общей формой мести солдат Красной армии. Причем особенно были распространены коллективные изнасилования, что особенно пагубно отражалось на психологическом состоянии жертв. Советский драматург Захар Аграненко, воевавший в Восточной Пруссии в составе подразделения морской пехоты, писал в дневнике, что советские солдаты не верили, будто немецкие женщины станут, добровольно вступать с ними в индивидуальные интимные контакты. Поэтому красноармейцы насиловали их коллективно — на одну женщину по девять, десять, двенадцать человек{554}. Теме сексуального насилия на Нюрнбергском процессе было уделено не слишком много внимания. Дело в том, что нацистские расовые теории и законы запрещали вступать в сексуальные отношения с представителями «низших рас», и благодаря дисциплине, царившей в германской армии, эти запреты, как правило, соблюдались{555}.
Тем не менее нельзя сказать, что немцы были объявлены «людьми вне закона». Если бы это было так, то Красная армия могла дойти до анархии и неуправляемости, что было недопустимо: война продолжалась. Поэтому время от времени раздавались сдерживающие голоса. Так, газета «Красное знамя» писала в феврале 1945 г.: «“Око — за око, зуб — за зуб”, — говорили наши деды. Конечно, мы понимаем эту формулу совсем не так прямолинейно… Нельзя представить себе дело таким образом, что если, скажем, фашистские двуногие звери публично насиловали женщин или занимались мародерством, то и мы в отместку должны делать то же самое. Наша месть не слепа, наш гнев не безрассуден»{556}. Более того, в апреле 1945 г. в «Правде» появилась статья, осуждавшая Эренбурга за пропаганду ненависти к немцам; в статье призывалось делать различие между немцами и Гитлером. Чуть позже были растиражированы слова Сталина «гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ и немецкое государство остаются». Тем не менее изнасилования продолжались, хотя и в меньших масштабах, вплоть до конца 40-х гг. Особым источником гнева красноармейцев был относительно высокий уровень жизни немцев — уровень, который сохранялся и во время войны{557}.
Вместе с тем, наряду со сведениями о жестоком обращении красноармейцев с немцами, было много примеров и дисциплинированного поведения советских солдат, их сдержанности, широты души. Немецкая мемуаристка Габриэлла Лич-Аннах вспоминает, что переночевавшие в ее доме советские танкисты, которым понравился ее четырехлетний сын, оставили полтуши коровы с запиской «для ребенка»{558}. Эта непредсказуемость в поведении советских воинов соответствовала и их внешнему виду: вступавшие в Германию колонны красноармейцев представляли собой странный симбиоз архаики и современности: танковые колонны «тридцатьчетверок» продвигались вперед бок о бок с казаками, к седлам которых были прикреплены мешки с награбленным добром. Рядом проезжали лендлизовские «студебеккеры», «доджи» и «шевроле», мощные гаубицы на гусеничном ходу. За этим следовали конные повозки, везущие припасы.
Жестокое отношение советских солдат к поверженному врагу в конечном счете повредило моральному значению великой победы. Геббельсовская пропаганда, разумеется, использовала эти инциденты для раздувания страха перед советской армией и усиления сопротивления немцев. Незадолго до капитуляции Геббельс записал в дневнике: «Большевистским зверствам на нашей земле несть числа. Они — отвратительные явления реальной политики, и по жестокости своей не могут быть превзойдены никем. Я намерен ознакомить с сообщениями об этих зверствах международную общественность. Приказ Жукова советским войскам перед наступлением с Сандомирского плацдарма в известной степени указал путь этим зверствам»{559}.
Даже не будучи мстительным, следует признать, что немцы заслужили то, что они пережили в заключительной стадии войны, но радикализм террора союзников в Германии как со стороны Запада (бомбежки городов), так и со стороны Востока невозможно совершенно релятивировать или игнорировать — просто по понятным причинам довольно трудно найти подходящий тон для его обсуждения. Тем более что уже после окончания военных действий немцам была уготовлена такая же участь, какую они прочили полякам, выселив их из Познани, Силезии, области Варты, или русским, миллионы которых должны были — в соответствии с «планом Ост» — покинуть родину. По всей Восточной Европе фольксдойч стали объектом мести, насилия и террора со стороны местного населения. В Югославии, Польше, Румынии и Чехословакии, в других странах Восточной Европы местными националистами было убито не менее 600 тыс. фольксдойч. Более 12 млн. немцев были изгнаны из Восточной Европы, при этом около 2 млн. при депортации погибло. Месть немцам со стороны Красной армии — по сравнению с этими данными — кажется почти терпимой{560}. Гибель этих фольксдойч была не менее ужасна, чем смерть от английских бомбежек в больших городах или гибель солдат на фронте. Немецкий историк Эрнст Шерстяной, пытаясь релятивировать преступления Красной армии по отношению к мирному населению, указывал, что большинство убийств и других преступлений по отношению к гражданскому населению было совершено в эрмландских округах Восточной Пруссии, в районах западнее и восточнее Эрмланда, в окрестностях Данцига, в Западной Пруссии и Восточной Померании; это были два первых месяца наступления на немецкой земле — время, когда у солдат была особенно сильна жажда мести, а огромное число немецких беженцев оказалось в зоне ведения боевых действий. Шерстяной писал, что советское командование не располагало никакими инструкциями о поведении солдат по отношению к местным жителям; это открывало простор для самоуправства, для актов мести и насилия{561}. Представляется, однако, что совершенно не обязательно иметь какие-либо инструкции для того, чтобы оставаться человеком, а не насильником и убийцей — какой бы тяжелой ни была горечь от потери близких. Отвечая на убийство убийством беззащитного человека, становишься таким же, как твой враг…
Интересно, что попытки интерпретировать разгул насилия и убийств со стороны победителей предпринимались даже и в ГДР: восточно-германский историк Гюнтер Паулюс в 70-е гг. опубликовал брошюру «12 лет тысячелетнего рейха», которую осудили партийные органы и ЦК СЕПГ. В ней были такие строки: «Свобода пришла к нам не в образе богини с пальмовой ветвью в руках и с дружеским взглядом. Свобода пришла к нам в обличий миллионов иностранных солдат в пропитанных потом грязных гимнастерках. Свобода катилась на танках по нашим улицам, стучала прикладами в наши двери, ее голосами был свист пуль и гром пушек. Для многих из нас встреча со свободой была болезненной, но целебной»{562}. Паулюс отделался строгим выговором по партийной линии и увольнением с академической должности, книга его была изъята. Проблема, однако, осталась…
То ли под влиянием геббельсовской пропаганды, то ли под впечатлением от разгула насилия в оккупированной Красной армией части Германии, некоторыми американскими командирами овладели антирусские настроения. Так, 10 мая генерал Паттон заявил: «Политики в Вашингтоне, которые манипулировали нами, как оловянными солдатиками, позволили нам изрубить в капусту ублюдка Гитлера и его приспешников, но эти же политики принуждают нас теперь поддерживать другого ублюдка — Сталина, который будет похуже, чем первый. Мы выиграли ряд битв, но не смогли одержать окончательную победу во имя мира». Несколько дней спустя Паттон назвал Жукова «фигляром, увешанным медалями», а русских — «отвратительными типами, просто дикую орду» и добавил, что «нам следовало бы их всех перебить»{563}.
Выводы
В итоге этой главы следует указать, что главный вывод из рассмотрения немецкой обыденной жизни при нацистах можно свести к тому, что нацистам не удалось создать в полном смысле слова унифицированное тоталитарное общество: в Германии до конца сохранялась возможность для нонконформизма, жизнь сохраняла множество лазеек для ухода от идеологического партийного контроля и унификации. Одной из причин было то обстоятельство, что нацистские требования были противоречивы — с одной стороны, они стремились приучить население к политизации и активизму, с другой стороны — поощряли углубление в семейную жизнь, что на фоне репрессий и сужения традиционных человеческих связей и общения вело к атомизации жизни, то есть к значительному отрыву обыденной жизни и обыденного сознания от политики и общественно значимых событий. Другой причиной значительной степени плюрализма была рассматриваемая в предыдущей книге борьба компетенций различных партийных и государственных инстанций. Довольно быстро после 1933 г. нацистское государство обнаружило тенденцию к образованию государств в государстве — это бесконечное умножение и позволяло простому человеку найти хоть какую-то возможность для создания собственного очага автономного существования. Правда, тенденция к умножению инстанций не была равномерной — Мартин Бросцат писал, что до 1938 г. между государством и партией существовало некоторое равновесие, но в войну партия вновь начала наращивать свое влияние, хотя оно было обращено более на завоевательную политику, чем на внутриполитические дела{564}. Таким образом, внимание партийных функционеров вновь отвлеклось от задачи полной политической унификации страны. Также распылялось внимание и компетенции прочих центров власти в Третьем Рейхе, что и создавало благоприятную обстановку для существования определенного минимума свободы выбора немцев; это ослабляло идеологическое давление, создавало возможности для сдержанного конформизма, определенной (иногда большей, иногда меньшей) свободы. Также огромное значение для относительной «комфортности» обыденной жизни немецкого общества имело то обстоятельство, что уровень жизни немцев на всем протяжении двенадцати лет нацизма последовательно рос. Первые проблемы и перебои в продовольственном снабжении начались лишь в 1944 г. В отличие от Первой мировой войны, тяготы военного времени практически никак не отражались на продовольственном и ином снабжении немецкого населения почти до конца Второй мировой войны. Что касается террористической бомбовой войны, которая с 1943 г. превратила жизнь в немецких городах в ад, то она, напротив, способствовала консолидации немецкого общества, его сплочению перед лицом врага. Это и обеспечило нацистскому режиму — до самой его бесславной гибели — лояльность немцев